* * *
Где-то после шести вечера я вернулась домой, так ничего и не продав, ни единого персика, и обнаружила Розалин в гостиной. Обычно к этому времени она уже уходила домой, но сейчас она сражалась с антенной на крышке телевизора, пытаясь избавиться от "снега" на экране. Президент Джонсон то появлялся, то бледнел и исчезал в снежной пурге. Я никогда не видела, чтобы Розалин так интересовалась телешоу, чтобы тратить из-за этого столько энергии.
- Что случилось? - спросила я. - Они сбросили атомную бомбу? - С тех пор, как у нас в школе начались противоядерные учения, я не могла не думать о том, что мои дни сочтены. Все строили у себя во дворах бомбоубежища, запасали воду, готовились к концу света. Тринадцать учеников из моего класса сделали модели бомбоубежищ в качестве своих научных проектов, что говорило о том, что не я одна об этом беспокоюсь. Мистер Хрущев и его ракеты были нашей навязчивой идеей.
- Нет, бомбу никто не взрывал, - сказала она. - Лучше подойди сюда и посмотри, нельзя ли настроить телевизор. - Ее кулаки так глубоко погрузились в бедра, что их почти не было видно.
Я обернула антенну оловянной фольгой. Изображение прояснилось настолько, что стало видно президента Джонсона, сидящего за столом, и людей, стоящих вокруг. Я не слишком любила нашего президента за то, как он держал за уши своих гончих. Но я обожала его жену, Леди Птицу, которая всегда выглядела так, словно не хочет ничего другого - только отрастить крылья и улететь.
Розалин придвинула скамеечку для ног к телевизору и уселась на нее, так что скамеечка полностью под ней исчезла. Она сидела, наклонившись к телевизору, и теребила край своей юбки.
- Что происходит? - спросила я, но она была так поглощена зрелищем, что даже не ответила. На экране президент чернильным пером писал свое имя на какой-то бумажке.
- Розалин…
- Ш-ш-ш, - сказала она, махая на меня рукой.
Пришлось узнавать новости от диктора. "Сегодня, второго июля", - сказал он, - "президент Соединенных Штатов в восточной комнате Белого дома подписал Акт о гражданских правах…"
Я взглянула на Розалин, которая сидела, тряся головой и бормоча: "Бог милосерден", при этом она выглядела такой недоверчивой и счастливой, как люди по телевизору, когда они правильно отвечают на вопрос, стоящий миллион долларов.
Я не знала, радоваться за нее или волноваться. Выходя из церкви, люди говорили исключительно о неграх и их гражданских правах. Кто выиграет: команда белых или команда цветных? Как будто это был вопрос жизни и смерти. Когда этот священник из Алабамы, преподобный Мартин Лютер Кинг, был арестован в прошлом месяце во Флориде за то, что хотел поесть в ресторане, люди в церкви вели себя так, словно команда белых выиграла звание чемпиона. Я понимала, что, узнав сегодняшние новости, они не станут сидеть сложа руки - ни за что на свете.
- Аллилуйя, Иисус, - говорила Розалин, сидя на своей скамеечке. Блаженная наивность.
* * *
Розалин оставила обед на плите - ее прославленный тушеный цыпленок. Накладывая тарелку Т. Рэю, я размышляла о том, как заговорить с ним на деликатную тему моего дня рождения. Он всегда игнорировал мой день рождения, но каждый раз я, как дура, надеялась, что в этом году все будет иначе.
Мой день рождения совпадал с днем рождения нашей страны, отчего помнить о нем становилось еще труднее. Когда я была маленькой, то думала, что люди запускают ракеты и фейерверки из-за меня - ура, Лили родилась! Но затем иллюзии рассеялись, как это обычно и происходит.
Я хотела рассказать Т. Рэю, что все девочки любят серебряные браслеты, что на самом деле в этом году я была единственной девочкой в Силванской средней школе, у которой не было такого браслета, и что главной фишкой обеденного перерыва было стоять в очереди за обедом, позвякивая запястьем и демонстрируя всем коллекцию своих амулетов.
- Итак, - сказала я, ставя перед ним тарелку, - в субботу у меня день рождения.
Я смотрела, как он вилкой отковыривает мясо от косточки.
- Я просто подумала, что хорошо было бы иметь один из тех серебряных браслетов, что продаются в торговом центре в городе.
Дом скрипнул, как это часто с ним бывало. За дверью негромко гавкнул Снаут, а затем стало так тихо, что я могла слышать, как во рту у Т. Рэя перемалывается еда.
Он доел грудку и принялся за бедро, время от времени сурово поглядывая на меня.
Я было начала говорить: "Так как насчет браслета?", но тут до меня дошло, что он уже ответил, и тогда какая-то грусть поднялась во мне. Она была нежной и прохладной и на самом деле не имела ничего общего с браслетом. Теперь я думаю, что это была грусть, вызванная скрежетом вилки о тарелку, звуком, заполняющим все пространство между нами, пространство, в котором больше не оставалось места для нас самих.
* * *
В ту ночь я лежала в постели, слушая пощелкивание, жужжание и мурчание в банке с пчелами, ожидая, пока не станет достаточно поздно, чтобы можно было прокрасться в сад и выкопать коробку с вещами моей мамы. Я хотела лежать в саду, лежать и чтобы эти вещи меня убаюкивали.
Когда темнота вытянула луну на середину неба, я вылезла из постели, надела шорты и блузку без рукавов и тихонько заскользила мимо комнаты Т. Рэя, двигаясь как на коньках. Я не видела его ботинок, которые он поставил прямо посередине коридора. Когда я упала, дом сотряс такой грохот, что храп Т. Рэя изменил свой ритм. Сперва храп совсем прекратился, но затем возник вновь, предваренный тройным похрюкиванием.
Я прокралась вниз по ступенькам и вышла через кухню. Когда ночь ударила в мое лицо, мне захотелось смеяться. Луна была идеально круглой и такой яркой, что все вокруг приобрело янтарный оттенок. Пели цикады, и я бежала босиком по траве.
Чтобы попасть на мое тайное место, нужно дойти до восьмого ряда (от сарая с трактором), свернуть налево и считать деревья, пока не дойдешь до тридцать второго. Коробка была зарыта в мягкой земле под деревом, достаточно неглубоко, чтобы я могла выкопать ее голыми руками.
Когда я смахнула землю с крышки и открыла ее, то сперва увидела белизну ее перчаток, затем фотографию, завернутую в вощеную бумагу, и, наконец, смешную деревянную картинку темноликой Марии. Я вытащила все из коробки и, вытянувшись среди опавших персиков, положила вещи себе на живот.
Когда я посмотрела наверх через паутину веток, ночь придавила меня всей своей тяжестью, и, на какое-то мгновение, я растворилась в окружающем. Я увидела молнию, но не зигзаг, а мягкие золотистые вспышки на небе. Я расстегнула пуговицы рубашки и распахнула ее, чтобы ночь обласкала мою кожу, да так и заснула, лежа с вещами моей матери на животе, а влажный воздух оседал на моей груди и небо трепетало зарницами.
Я проснулась от того, что кто-то ломился через деревья. Т. Рэй! Я села, в панике пытаясь застегнуть рубашку. Я слышала его шаги, быстрое, тяжелое дыхание. Посмотрев вниз, я увидела перчатки моей мамы и две картинки. Я оставила пуговицы и схватила мамины вещи, теребя их в руках, не в состоянии придумать, что мне делать, куда их спрятать. Коробка валялась в своей ямке, слишком далеко, чтобы можно было достать.
- Лили-и-и! - кричал он, и я видела, как стремительно приближается его тень.
Я запихала перчатки с картинками под пояс своих шорт, а затем дрожащими пальцами схватилась за оставшиеся пуговицы.
Прежде чем я успела их застегнуть, на меня упал луч света - и вот Т. Рэй уже стоял надо мной, без рубашки, с фонарем в руке. Луч шарил по мне, ослепляя, когда пробегал по лицу.
- С кем ты здесь была? - заорал он, направляя свет на мою полузастегнутую рубашку.
- Н-ни с кем, - сказала я, подобрав ноги и обхватив колени руками, в ужасе от того, что он подумал. Я не могла долго смотреть ему в лицо - оно было таким большим и ослепительным, как лицо Бога.
Он направил луч в темноту.
- Кто здесь?
- Т. Рэй, пожалуйста, здесь кроме меня никого не было.
- Поднимайся! - рявкнул он.
Я пошла за ним к дому. Его ноги так ударяли в землю, что мне стало ее жаль. Мы молчали, пока не пришли на кухню и он не достал из буфета крупу "Марта Уайтс".
- Этого можно ожидать от парней. Лили, - их трудно винить, - но я не ожидал этого от тебя. Ты ведешь себя, как шлюха.
Он насыпал горку крупы, размером с муравейник, на пол из сосновых досок.
- Иди сюда и становись на колени.
Я стояла на крупе с шестилетнего возраста, но так и не смогла привыкнуть к этому ощущению толченого стекла, насыпанного тебе под кожу. Я подошла к горке такими крошечными шажками, как какая-нибудь японка, и опустилась на пол, твердо решив не плакать. Но мои глаза уже начинало жечь.
Т. Рэй сидел в кресле и чистил ногти карманным ножиком. Я переминалась с колена на колено, надеясь получить хотя бы секундное облегчение, но от этого боль лишь глубже проникала под кожу. Я закусила губу и в это мгновение почувствовала деревянную картинку Черной Мадонны у себя под поясом. Я почувствовала вощеную бумагу с фотографией внутри и перчатки мамы, прижатые к моему животу, и вдруг осознала, что там моя мама, прямо у меня на теле, как если бы она была панцирем, защитившим меня, чтобы помочь справиться со всей этой подлостью.
* * *
На следующее утро я проснулась поздно. Как только мои ноги коснулись пола, я сунула руку под матрас, проверить, на месте ли вещи моей мамы.
Уверивпшсь, что все на месте, я отправилась на кухню, где нашла Розалин, подметающую крупу.
Я намазала маслом кусок хлеба.
Она мела с таким ожесточением, что меня обдавало ветром.
- Что произошло? - спросила она.
- Ночью я выходила в сад. Т. Рэй думает, что я встречалась там с мальчиком.
- А ты встречалась?
Я вытаращила на нее глаза:
- Нет.
- Сколько времени он держал тебя на этой крупе?
Я пожала плечами:
- Может, час.
Она прекратила мести и посмотрела на мои колени. Они горели сотнями ярких кровоподтеков, крошечными синяками, которые вскоре превратят кожу в сплошное синее пятно.
- Посмотри на себя, детка. Посмотри, что он с тобой сделал, - сказала Розалин.
Мои колени истязали достаточно много раз в моей жизни, чтобы я перестала думать об этом, как о чем-то из ряда вон выходящем; с этим просто нужно было время от времени мириться, как с простудой. Но сейчас выражение лица Розалин заставило меня взглянуть на это новыми глазами. Посмотри, что он с тобой сделал.
Я разглядывала свои колени - именно за этим занятием и застал меня Т. Рэй, войдя на кухню.
- Взгляните-ка, кто решил наконец проснуться. - Он вырвал хлеб у меня из рук и бросил в миску Снаута. - Будет не слишком бесцеремонно с моей стороны, если я попрошу тебя пойти в персиковую палатку и чуть-чуть поработать? Тебя пока еще не выбрали Королевой Дня.
Я знаю, это звучит безумно, но до сих пор я думала, что Т. Рэй хотя бы немножко меня любит. Я не могла забыть, как он улыбался мне в церкви, когда я пела, держа в руках перевернутый вверх ногами сборник гимнов.
Я смотрела на его лицо. Оно было злобным и презрительным.
- Пока ты живешь под моей крышей, ты будешь делать, что я скажу! - заорал он.
Тогда я найду другую крышу, подумала я.
- Ты поняла? - спросил он.
- Да, сэр, я поняла.
И это было правдой. Я поняла, что новая крыша сможет сделать для меня невероятное.
* * *
Ближе к вечеру я поймала еще двух пчел. Лежа на животе поперек кровати, я наблюдала, как они кружатся внутри банки, не находя выхода.
Розалин сунула голову в дверь.
- Ты в порядке?
- Ага.
- Я ухожу. Скажи своему папаше, что я пойду завтра в город, так что меня не будет.
- Идешь в город? Возьми меня, - сказала я.
- А тебе зачем?
- Ну Розалин, ну пожалуйста.
- Тебе придется всю дорогу идти пешком.
- Ну и что.
- Почти все будет закрыто, кроме лотков с фейерверками и бакалеи.
- Ну и что. Я просто хочу в свой день рождения выйти куда-нибудь из дому.
- Ладно, только отпросись у своего папаши. Я зайду за тобой утром.
Она уже вышла за дверь, когда я ее окликнула:
- Чего это ты собралась в город?
Мгновение она продолжала стоять ко мне спиной, совершенно не шевелясь. Когда она обернулась, лицо ее выглядело мягким и изменившимся, словно это была другая Розалин. Она сунула руку в карман, порылась в нем и вытащила сложенный блокнотный листок. Она села на кровать рядом со мной. Я потирала свои ноги, пока она разглаживала листок у себя на коленях.
Ее имя, Розалин Дэйз, было написано на этом листке, по меньшей мере, раз двадцать пять, крупными письменными буквами, как первая работа, которую ты сдаешь в начале учебного года в школе.
- Тут я тренировалась, - сказала она. - Ведь четвертого июля в церкви для цветных будет слет избирателей. Я регистрируюсь, чтобы голосовать.
У меня в желудке возникло неприятное ощущение. Накануне по телевизору сказали, что какого-то человека в Миссисипи убили за то, что он зарегистрировался для голосования. И я лично слышала, как мистер Басси, один из дьяконов, сказал Т. Рэю: "Не волнуйтесь, они потребуют, чтобы те писали свои имена безукоризненным письменным шрифтом, и не дадут им учетной карточки, если они забудут поставить хотя бы птичку над "й" или сделать петлю в букве "у"".
Я разглядывала завитки в "Р" Розалин.
- A T. Рэй знает, что ты делаешь?
- Т. Рэй, - сказала она, - Т. Рэй вообще ничего не знает.
* * *
На закате он прошаркал наверх, весь потный после работы. Я встретила его у кухонной двери, стоя со скрещенными на груди руками.
- Я думаю завтра сходить с Розалин в город. Мне нужно купить кое-какие предметы гигиены.
Он принял это без комментариев. Больше всего Т. Рэй ненавидел упоминания о женской половой зрелости.
Вечером я взглянула на банку на комоде. Несчастные пчелы сидели на донышке, едва шевелясь, и наверняка мечтали улететь. Тогда я вспомнила, как они выныривали из щелей в стенах и летали, летали. Я подумала о том, как моя мама делала дорожки из крошек от крекеров и пастилы, чтобы выманивать тараканов из дома, вместо того, чтобы их давить. Я сомневалась, что она бы одобрила, что я держу пчел в банке. Я отвинтила крышку и положила ее рядом.
- Можете лететь, - сказала я.
Но пчелы остались на месте, словно самолеты на взлетной полосе, которые не знают, что полоса уже свободна. Они ползали на своих тоненьких ножках вдоль стеклянных стенок, как будто весь мир сжался до размеров этой банки. Я постучала по стеклу, даже положила банку на бок, но эти ненормальные пчелы не желали никуда улетать.
* * *
Пчелы были все еще там, когда на следующее утро пришла Розалин. Она принесла пирог с четырнадцатью свечками.
- Привет. С днем рождения, - сказала она. Мы съели по два куска, запивая молоком. Молоко оставило на ее темной верхней губе белый полумесяц, который она не потрудилась вытереть. Позже я вспоминала об этом - как она отправилась в путь, женщина, отмеченная иной судьбой.
До Силвана было не близко. Мы шагали вдоль края дороги. Розалин двигалась медленно, но ритмично. Плевательная кубышка болталась у нее на пальце. Воздух был дымчатым и весь пропитан запахом персиков.
- Хромаешь? - спросила Розалин.
Ноги так болели, что я с трудом за ней поспевала.
- Немного.
- Тогда почему бы нам не присесть ненадолго в тенечке?
- Все в порядке, - сказала я, - не беспокойся. Проехала машина, обдав нас пылью и горячим воздухом. Розалин от жары вся взмокла. Она вытирала лицо и тяжело дышала.
Показалась баптистская церковь Эбенезера, которую посещали мы с Т. Рэем. Сквозь заросли деревьев проступал шпиль, а красные кирпичи выглядели затененными и прохладными.
- Пойдем, - сказала я, сворачивая с дороги.
- Ты куда?
- Отдохнем в церкви.
Внутри было тихо и тускло. Свет косо падал из окон, но это были не симпатичные витражи, а матовые стекла, через которые невозможно ничего увидеть.
Я прошла вперед и села на вторую скамью, оставив место Розалин. Она взяла бумажный веер с полочки для сборников гимнов и теперь изучала картинку, нарисованную на нем - белая церковь и улыбающаяся белая женщина, выходящая из дверей.
Розалин начала обмахиваться, и я чувствовала волны воздуха, идущие от нее. Она никогда не ходила в церковь, но в те несколько раз, когда Т. Рэй позволял мне сходить к ней домой, я видела ее специальную полочку с огарком свечи, речными камушками, красным пером и куском какого-то корня. В центре стояла фотография без рамки, на которой была изображена женщина.
Когда я в первый раз это увидела, то спросила у Розалин: "Это ты?", поскольку - клянусь - женщина выглядела в точности как она, с мохнатыми косичками, иссиня-черной кожей и узкими глазами, а вся масса ее тела стекла вниз, как у баклажана. По бокам, там, где Розалин держала фотографию пальцами, глянец вытерся.
- Это моя мама, - сказала она.
Эта полочка была иконостасом религии, которую она сама себе выдумала: гибрид культа природы и культа предков. Она прекратила посещать молитвенный дом Святого Евангелия много лет назад, поскольку службы там начинались в десять утра, а заканчивались не раньше трех пополудни, что было, как она выразилась, предостаточным количеством религии, чтобы убить взрослого человека.
Т. Рэй сказал, что религия Розалин была совершеннейшей галиматьей и чтобы я держалась от этого подальше. Но меня притягивало то, что она любит речные камешки и перья дятлов, что у нее есть единственная фотография мамы - прямо как у меня.
Одна из дверей открылась, и в церковь вошел брат Джералд, наш священник.
- Ради всего святого. Лили, что ты здесь делаешь?
Тут он увидел Розалин и с таким остервенением принялся скрести свою безволосую макушку, что я побоялась, что он протрет ее до самого черепа.
- Мы шли в город и завернули сюда, чтобы слегка охладиться.
Его рот сложился по форме звука "о", но он не произнес его вслух; он был занят, рассматривая Розалин, сидящую в его церкви, Розалин, которая именно сейчас решила сплюнуть в свою кубышку.
Забавно, что я забыла о правилах. Ей не полагалось здесь находиться. Всякий раз, когда доходили слухи о том, что группа негров собирается прийти в воскресенье утром на нашу службу, дьяконы, сцепив руки, вставали на ступенях церкви, чтобы их не пустить. Мы любим их во Христе, объяснял брат Джерадд, но у них есть свои места.
- У меня сегодня день рождения, - сказала я, надеясь пустить его мысли в другое русло.
- Правда? Тогда, с днем рождения, Лили. Так сколько тебе исполнилось?
- Четырнадцать.
- Спроси его, можно ли тебе взять парочку этих вееров как подарок ко дню рождения, - сказала Розалин.
Он издал тоненький смешок.