13
Очень важно, что делает человек, но еще важнее то, как он относится к тому, что ему приходится делать…
Север – это, прежде всего, терпение.
Тот, кто появляется на Севере впервые, начинает писать слово "север" с такой же большой буквы, как слово Бог. Тот, кто прожил на севере долго, начинает писать слово "бог" с маленькой буквы.
Потому, что север это то, что очень далеко от бога.
А, может, так близко, что уже почти одно и то же…
– Вообще-то Бог велик, – сказал однажды Илья Облинский. Потом подумал и добавил, – А тундра больше…
Охотничий промысел это явление честное, не имеющее ничего общего с убийством.
Человек, оторванный от привычных условий, вооружен, но не безоружен и зверь; за ним весь его эволюционный опыт.
В охоте, человек может быть гуманистом, зверь – нет.
И потому, зверь всегда имеет преимущество.
– Ты здесь с ума не сходишь в одиночестве? – иногда спрашивали Илью заезжие вездеходчики.
– Нет, – отвечал он, – Охота – это очень умное занятие.
На охоте нельзя сойти с ума…
Далеко не все умные люди – охотники. Но, успешные охотники всегда – умные люди…
А еще, в тундре у промысловика слишком много работы, чтобы еще и задумываться о том, что, если бы люди не стали бы охотниками, то на земле людей не было бы…
…Солнце появилось, и тут же метнулось к туче над горизонтом, но не спряталось за ней, а только чуть-чуть прикрылось. Так не светят в окно.
Так изображают целомудрие фотомодели.
Но и этого оказалось достаточно для того, что бы Илья Облинский открыл глаза.
И услышал лай собак.
Меланхолией Илья не страдал, потому, что жизнь занятого человека полна незначительными неприятностями. Неприятности эти всегда мелкие, но неподатливые.
Мелкие неприятности это – лучшее лекарство от меланхолии.
Кто много живет, тот много чувствует.
Взгляд на карабин – МЦ двенадцатого калибра – у стены, мысль: "Заряжен или нет? – Заряжен," – не заряженный карабин в тундре так же не естественен, как заряженный карабин в столице, то есть, просто чушь какая-то, вроде женщины в парандже на бразильском карнавале. И еще одна мысль: "Что могло случиться, что бы залаяли собаки?" – все это заняло меньше секунды – Илья уже натягивал свитер.
Собаки в тундре – не крикуны; как и людям, им некогда драть глотку. Кроме всего прочего, это просто бессмысленно. Голос подается только тогда, когда нужно что-то сказать.
Разве пройдет вдалеке от избушки медведь, или уж совсем посторонний человек – охотник, осваивающий новую площадь, геологи или военные заглянут на огонек – но такие случаи бывают редко, и потому, собачий лай насторожил Облинского.
Вообще, тундра, это довольно мирное место, с многолетне выработанным ритуалом встреч.
Если встречаются два вездехода, то один должен остановиться, а другой направиться к нему. Не желающий встречи отворачивает с пути, и не дай бог второму за ним погнаться. Здесь уже и на неприятности нарваться можно. На совсем не городские неприятности.
Такие, что определяются не величиной кулака, а калибром ствола.
А если двое встретились, то выйди из вездехода без оружия, и без оружия выйдут навстречу тебе.
И чаю попьете, и новости с Большой земли расскажут, если знают, и письма возьмут, и обязательно передадут на почту, и марку за тебя наклеят.
Только о добыче не задавай вопросов – что захотят, люди сами расскажут. Что захотят – утаят.
А на прощанье и папиросы, и патроны разделят поровну.
А уж о продуктах, и говорить нечего. Что крупа, что соль – все общее.
Ну а если у тебя нет мяса, то в город отвезут, потому, что тому, кто в тундре без мяса и рыбы, в тундре вообще делать нечего.
И потому, взгляд на ружье, это не подготовка к опасности, а так, оберег, на всякий случай.
Всякий случай с человеком произойти может где угодно, а не только в тундре…
Илья Облинский вышел на порог избушки, осмотрелся, прослушал воздух, отыскивая слухом шум винтов вертолета или рокот мотора вездехода, прошел взглядом по краю земли и неба, опустил глаза. И тогда он встретил взгляд волка.
Взгляд волка.
Инстинкт охотника сработал мгновенно. Илья знал, что при встрече с хищником, время идет на мгновения.
Рука человека сама подняла ружье, и ствол уперся в этот взгляд, но волк не шелохнулся.
И волчий взгляд следил не за ружьем, а за человеком.
Они оставались неподвижными довольно долго. Человек с ружьем у плеча и указательным пальцем правой руки на курке, и волк со своей судьбой, которой он перестал быть хозяином.
Потом человек опустил ружье…
Илья вернулся в избушку, потом вновь появился в дверях, уже без ружья, но с толстой белой веревкой в руках.
Сплел петлю, опустился на корточки, не перед мордой волка, а чуть сбоку. С того бока, где из-под шерсти выпирали сломанные ребра хищника.
Волк не пошевелился, когда Облинский стягивал его пасть. Только взгляд его стал тоскливым, мутным, умирающим…
Илья не знал, зачем делает это, но он лечил волка, и делал это так, как лечил бы самого себя. Фиксировал зверю ребра, менял стрептоцидовые повязки на ранах, кормил его разварной пищей. И даже иногда подливал в воду немного спирта.
А потом, когда уже зазеленела мылким кобальтом тундра, человек снял с волка ошейник с цепью.
И волк ушел, провожаемый лаем своих врагов-собак.
Он ушел не оглядываясь.
Не оглядываются только те, кто уходит ненадолго…
А Илье Облинскому почему-то стало грустно. Впервые за все то время, что он был в тундре.
Человека и диких животных в природе объединяет не сходная генная структура, совместная эволюция или общая экология. Прежде всего, их объединяет конкуренция за лучшее место на Земле. Если эта конкуренция исчезает, это означает, что животное перестает быть диким.
Или, что человек погиб.
Для каждого добытчика в тундре есть неписаные законы.
Не станет промысловик ловить рыбу в немереных в тундре озерах при помощи хлорки, и не выстрелит в лебедя. А тому, кто эти законы нарушает – люди руки не подают.
А без поданной руки жить нельзя…
Еще не зная того, волк и человек не приручали друг друга, а просто выбрали одну судьбу, оба оставшись такими, какими их сделала природа.
И им пришлось пройти этот путь до конца.
Хотя, конец у них будет, сосем разным…
14
Для того, чтобы выйти замуж за генерал-полковника, девушке, иногда, требуется смелость.
– Как вас зовут? – спросил генерал девушку.
– Ирина, – то, что произошло дальше, Ирина не могла рассказать никому, ни подругам, ни матери. Она просто не знала, какими словами это можно сделать, потому, что генерал вдруг стал тем, кем генералы ни бывают никогда – очень смешным ребенком.
Он смотрел ей в глаза, смотрел и вдруг заговорил:
– Вы ведь пришли сюда что-то купить, но ведь здесь же ничего нет. А у меня дома два, наверное, полных холодильника. Я вам все это отдам… Ой, что я говорю… Вы простите…
Я совсем не это хотел сказать…
– Я вижу, – улыбнулась Ирина.
– Пойдемте ко мне… Вы только не подумайте… Если ваши родители волнуются, можно позвонить им из моей машины… Вы только ничего не подумайте…
– Я ничего и не думаю.
– Мы просто посидим. А потом, моя машина отвезет вас, куда захотите… Я опять говорю что-то не то… Я просто не хочу, что бы вы уходили… Я вас больше не встречу… Это очень важно… Я не знаю, что нужно сказать… Простите… Я не знаю, как нужно сказать… Вы послушаете музыку…
А я послушаю вас.
– Не надо волноваться. Вы все просто и ясно сказали…
Почти в центре, не то, чтобы голодной, но какой-то беспродуктной Москвы генерал Франтов кормил девушку осетриной и многослойным сыром. Сам он ничего не ел, а просто слушал ее, хотя ничего особенного Ирина не рассказывала.
Она говорила о маме, об институте, о Бухарине, о журнале "Огонек" и газете "Московские новости" – обо всем том, о чем говорила вся Москва.
А генерал слушал, и ему не хотелось, чтобы этот вечер заканчивался.
Когда Ирина стала собираться домой, Иван Иванович хотел ее удержать:
– Подождите. А икра… – и понял, что опять сказал глупость. Даже не глупость, а что-то совсем не то, что хотел сказать, – Простите.
– Ничего. Я и сама не знаю, как себя вести. Знаете, а можно я возьму два бутерброда для мамы?
Впервые в жизни благополучному генералу стало стыдно за то, что он благополучный человек:
– Я вас очень прошу, возьмите все.
– Все – это то, о чем я сегодня не хочу думать…
"Чайка" отвезла Ирину домой, и она не узнала о том, что Иван Иванович позвонил начальнику райотдела милиции:
– Послушай, Семен Иванович, дело у меня к тебе личное. Ты не мог бы установить адрес девушки. Зовут Ирина. Года двадцать два. Живет в том доме, где кинотеатр "Киев".
– Конечно, Иван Иванович. Ответ послать письменный или телефонограммой?
– Какой телефонограммой. Позвони мне домой. И прошу тебя, никому об этом не рассказывай.
– Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, – ответил начальник отдела милиции, и добавил про себя: "Не рассказывай, счас… Как же…"
Потом Иван Иванович позвал домработницу:
– Скажите, Елена Михайловна, можно к завтрашнему вечеру достать букет хороших цветов? Только не через управление, а так.
Ну… как все люди.
– Сделаю Иван Иванович.
– И еще – у меня есть гражданский костюм?
– У вас их шесть.
– Тогда подберите что-нибудь. Ну, такое, что бы не слишком официально, и помоднее, посовременнее.
– Ордена прикалывать, товарищ генерал? – спросила домработница, и Иван Иванович, совсем не по-генеральски пожал плечами:
– Зачем?..
А вот на то, что, на следующий день, генерал-полковник Иван Иванович Фронтов пришел к ней во двор пешком, без машины, Ирина обратила внимание…
15
Чем меньше человек знает прошлое, тем легче он делает ошибки в попытках понять настоящее. Чем меньше человек понимает настоящее, тем проще он рассуждает о будущем.
Чем меньше человек разбирается в прошлом, настоящем и будущем, тем легче он становится профессиональным ученым-политологом.
Для того, чтобы понять, что происходит на самом деле, нужно, прежде всего, помнить, что ни одна социальная теория ничего не объясняет.
Если бы социальные теории что-нибудь объясняли, они не смогли бы стать социальными теориями, потому, что на них не возможно было бы защитить диссертацию – оппоненты бы заявили:
Все это мы и без вас знаем…
…Если не считать случайных вертолетов, вездеход в тундре, это единственная связь с Большой землей.
Впрочем, тундра, это такая вещь, что в ней всегда найдется что-нибудь единственное.
Или случайное…
Хотя вездеход Вакулы и Ананьева остановился возле избушки Облинского далеко за полночь, в окне горел тусклый свет керосиновой лампы.
Этот архаический источник света в эпоху ядерных реакторов и космических рекордов продолжает спутничать всем тем, чей труд откладывает встречу с электричеством, на продолжительные сроки не связанные с приговорами.
Керосиновая лампа, это судьба по собственному выбору.
И если она гаснет, человек может пенять только на себя.
Вообще, избушка промысловика, это некоторое смешение жизненных мировоззрений. В ней уживаются два, совершенно противоположенных, человека.
Один из них отшельник – человек, для которого окружающий мир слишком огромен и мешающь его собственной адекватности.
Отшельник уходит из большого мира в маленький мир.
Другой – первопроходец, для которого окружающий мир слишком мал. Первопроходец делает мир больше.
Промысловик, это отшельник и первопроходец одновременно.
Промысловику не мешают люди, просто он работает там, где людей нет…
Встреча с людьми для Ильи Облинского была не праздником, а событием. Праздник, это то, к чему долго готовятся. Событие – то, что долго вспоминают…
Первые минуты встречи всегда быстротечны.
Даже, если затягиваются на часы.
– Почему твои собаки не залаяли? – спросил Ананьев.
– Наверное, потому, что узнали вас, – так уж выходит, что каждый, дошедший до избушки в тундре, это уже не гость, а сослуживец. Каждый, доходящий до нее регулярно – почти местный житель, – А потом, у меня новый вожак. Он вообще не лает.
– Он, что, немой?
– Он волк.
– У тебя живет волк? – удивился Вакула, слышавший разговор Ананьева и Облинского.
– Да, – ответил Илья.
– Смотри, не доведет это до добра, – тихо проговорил Юрий Михайлович. И хотя, он имел ввиду нечто иное, никто из троих не знал, на сколько его слова окажутся пророческими…
Даже если в мире ничего особенного не происходит, не умирают старые генеральные секретари и на их место не приходят новые старые генеральные секретари, не тонут надводные и подводные корабли, не взрываются реакторы, не попадают под перекрестный огонь гражданские самолеты, а всего лишь, кто-то собирается на работу или к теще, кто-то ощупывает пограничную тишину восьмикратным цейсовским окуляром, а кто-то одалживает на два часа товарищу ключи от квартиры, да, может, где-то в тайге, тигр взглянет на свою жертву не мигающим желтым взглядом – и-то, новостей для одинокого человека в тундре на полночи хватит.
Что уж говорить об эпохе перемен, толи в шутку, толи нет, названную перестройкой, да об эпохе гласности, когда не только на кухне, но и на улице сказать стало можно такое, за что, еще недавно, психоневрологический диспансер № 4 Медуправления Комитета государственной безопасности был обеспечен.
А-то, и совсем не православное учреждение под названием "Кресты"…
Вакула жарил мясо, Ананьев и Облинский разговаривали. И разговаривали они о политике. Если люди много говорят о политике, значит, тирания завершилась совсем недавно…
Но конец тирании, это еще и не стройные и необустроенные мозги:
– …Сейчас, говорил Облинский, – После путча, когда коммунистов распустили, и их больше нет…
– Ты серьезно так думаешь, – с усмешкой перебил его Ананьев, – По-моему, это все равно, что сказать, что больше нет клопов. Повылезают.
– Да, брось, Юрий Михайлович, никогда они не возродятся. Натерпелся от них народ.
– Народ? Помнишь, как Моисей народ в землю обетованную вел?
– Ну и что?
– А то, что народ всю дорогу обратно в рабство просился. Так и мы – чуть нас прижмет, так сразу побежим снова за коммунистов голосовать.
– Не любишь ты людей?
– Нет, – соврал Ананьев, – А ты?
– А я люблю, – соврал Облинский…
Ход мысли разговаривающих был таким извилистым и столько раз елозил туда-сюда, что протоптал почти прямую.
– Без большевиков сразу начнут люди делом заниматься. Мы ведь народ трудолюбивый. И талантов хватит, чтоб страну поднять.
Большевистская бюрократия уйдет, мы ведь люди незабюрокраченные. Нам ведь чиновников власть навязывала. А теперь, зачем власти чиновники будут нужны, когда люди делом займутся.
Да и, вообще, Россия чиновников не уважает.
А не станет государственного насилия, так, глядишь, и преступность на нет пойдет. Мы же люди совестливые, не приступные по натуре. Нас насильничать друг над другом государство заставляло.
И на деньги мы не жадные, не станем глотку друг другу из-за рубля рвать.
Так, что главное, что от коммунистов избавились, а без них, постепенно начнет страна подниматься. И начнется нормальная жизнь – Илья говорил спокойно, безмитингово, скорее размышляя, чем утверждая.
– А что такое – нормальная жизнь, Илья?
– Я точно не знаю, но, кажется, нормальная жизнь, это право говорить то, что думаешь, и возможность выбирать любимый сорт колбасы…
Облинский на недолго замолчал, а потом спросил:
– Ты не согласен со мной, Юрий?
– Во всех твоих рассуждениях о будущем, – проговорил Ананьев, – Мне только одно не понятно.
– Что?
– Ангелы с крылышками, на каком этапе вступают…
– Что-то мало вы сегодня партийную власть ругали. Я и мясо зажарить не успел, – сказал Вакула, приоткрывая печку и подставляя огню свое мордатое лицо, – Если плохо Маркса ругать, то и без жратвы остаться не долго…
– Вакула, – проговорил Юрий Михайлович Ананьев, – Ты прост, как дифференцирование экспоненциальных функций.
– Это почему?
– Потому, что любая производная от экспоненциальной функции равна ей самой…
16
Это ерунда, что только в маленьких населенных пунктах, деревушках и поселенках все все про всех знают.
В кирпичных и панельных домах больших городов происходит все то же самое. Особенно, если эти дома находятся в устоявшихся районах, а не в новостройке. Новостройки до тех пор и остаются новостройками, пока соседи по дому не перессорятся из-за какой-нибудь важной проблемы, вроде пуделя гражданина из четырнадцатой квартиры.
И какой-нибудь пудель обязательно сделает новостройку местом привычного проживания.
Какой-нибудь.
А если где-нибудь на Арбате, Моросейке или улице Дунаевского, где уже, кто знает, какое поколение на погост выносится, люди про кого-то ничего не знают, то можно считать, что человека этого просто нет, или он либо святой, либо резидент районного КГБ.
Впрочем, в этом случае, на свет все равно появится какая-нибудь мерзопакостная выдумка.
Не любят люди святых и агентов КГБ. Первых, за то, что могут стать невольным укором в существующих грехах. Вторых, за то, что – вольным, в несуществующих.
Слава богу, что почти нет специальных мест для проживания только святых или только чекистов.
Так, что в доме, где проживали художник Андрей Каверин и генерал Иван Фронтов, все было почти как обычно.
И естественно, появившуюся в квартире генерала молодую красивую женщину заметили все.
У красивой женщины есть обреченность – быть замеченной.
Заметил ее и Андрей. И даже узнал, что зовут ее Ирина.
Заметил, отметил и прошел мимо, и ничего бы не случилось, и не произошла бы история с бешеным волком, если бы однажды в гастрономе на Кутузовском, к Ирине не подошел какой-то хмырь и не предложил ей ящик бананов.
Ирина любила бананы, как все люди еще не видевшие их изобилия. А генеральшей она так и не стала, и ей просто не приходило в голову попросить мужа заказать пару килограмм бананов в спецмагазине.
Ирина сама ходила по магазинам, и сама готовила обеды мужу, пасынку и адъютанту мужа. При этом она рассчитывала на те продукты, что покупала сама, а то, что доставлялось из закрытого магазина, было просто приложением к ее покупкам.
И выходило так, что еда, приготовленная Ивану Ивановичу из дефицита поваром первой категории, оставалась казенной, а обеды Ирины из капусты, купленной в палатке-сетке и свинины с рынка, становились домашними.
Генерал даже перестал ходить в генеральский буфет в Генштабе:
Нет, спасибо. Хочу сохранить аппетит. Моя жена так вкусно готовит…
Ящик с бананами Ирине вынесли через черный ход гастронома во дворе. Там же она и осталась стоять с ящиком с бананами.
"Довольно глупая ситуация. Женщина, в принципе, способная вызвать "Чайку", имеющая старшего лейтенанта Вооруженных сил в прислугах, не знает, как перетащить к своему подъезду в ста метрах от нее, ящик с экзотической вкуснятиной", – эти мысли вызвали легкую иронию в голове Андрея, за те несколько секунд, что потребовались ему для того, что бы подойти к женщине:
– Давайте я вам помогу. Мы живем в соседних подъездах.