– Я приезжал в Воркуту всего не месяц.
– И что успели сделать в наших краях?
– Ничего, – ответил Андрей случайному попутчику.
Впрочем, иными попутчиками люди бывают редко.
А потом подумал и добавил:
– И, слава Богу…
28
…Путь к дому – это путь к тем людям, на встречу с которыми ты имеешь право…
В суете Ярославского вокзала, Каверину показалось, что он был единственным человеком, которого не встречал никто.
Так художник Андрей Каверин вернулся в Москву. Город не то, чтобы не верящий слезам, просто призывающий в пределы своей окружной дороги, людей, в большинстве своем, не собирающихся плакать.
И потому, город, относящийся к слезам иногда соболезнующе, но чаще, с удивлением.
…Московский адрес Ильи Облинского Андрею дали в паспортном столе Воркутинского РОВД.
Облинские жили на Кантемировской, в одной из пятиэтажек в глубине перекосячных дворов, метрах в двухстах от метро.
И индивидуальная вещь – ноги сами привели Каверина к бывшему дому Ильи. Он не разу не спросил ни у кого о том, как найти нужный номер дома.
Правда, о том, что у него с бывшими жилищами Облинского это случилось во второй раз, Андрей не подумал.
На звонок вышла женщина красивая той красотой, которая не формируется временем, а той, что остается от него. Таким бывают женщины, которые утомлены умственным трудом, не связанным с трудовыми договорами – поэтессы или домохозяйки.
– Вы оттуда, где был Илья? – сразу спросила женщина, и ее слова сделали всякое приветствие бессмысленным.
– Да.
– Я писала ему! Я писала и умоляла простить и вернуться.
То, что Каверин вернулся оттуда, где умер ее муж, делало Андрея сопричастным, и он понял, что, оправдываясь перед ним, женщина оправдывалась перед памятью своего мужа.
Я умоляла его простить.
– Он наверняка простил вас, – проговорил Андрей нежестоко солидарничая с лицемерием. Понимая, что наверняка – он ничего не знает.
Илья прислал мне только одно письмо, в котором была единственная фраза.
Женщина протянула Андрею лист бумаги, и он прочел: "Реши сама.
В каком случае ты отнесешься ко мне лучше: если я прощу тебя; или если я не прощу тебя никогда, при условии, что ни разу не дам тебе этого почувствовать?.."
"Измена не знает оттенков", – подумал Каверин. Потом подумал еще: "Измена оттенки знает…"
29
С Ириной Андрей встретился во дворе. Они стояли под, начавшим засыхать от старости, но еще способным давать тень, деревом. И вышло так, что ни кому из них не пришло в голову присесть.
– Андрей, я была с тобой честной, но я буду честной и с мужем.
– Знаю, Ирина, и я благодарен тебе за это.
– Мне было с тобой хорошо, но моя радость стала болью для человека любящего меня и сделавшего мою жизнь счастливой.
И моя радость стала наказанием для меня самой.
Я больше не буду предавать его.
Ведь предателей не любит никто. И ты, в том числе…
– И еще, Андрей, не считай себя несчастным. – Разве я имею право считать себя несчастным, если в жизни мне дарила любовь такая женщина, как ты…
– Мы не должны спрашивать друг друга о том, как у нас дела?
– Да, Ирина.
– Если мы скажем друг другу, что у нас все хорошо – это будет каждому из нас неприятно.
Если скажем, что все плохо – неприятно тоже.
Но самым неприятным стало бы безразличное: "Все нормально…"
– Ты научился быть счастливым? – Почти. Во всяком случае, я научился не искать виноватых в моих печалях…
О том, что Иван Иванович видит их встречу через тюлевую занавесь, ни Андрей, ни Ирина не знали. Хотя и могли бы это предполагать…
…За день до этой встречи, Иван Иванович говорил жене слова, которые не обдумывал, не подбирал и не взвешивал. Он произносил их так, что было не ясно, говорит он Ирине или себе самому.
Наверное, так говорят на исповеди:
– Я не хочу с тобой расставаться несмотря ни на что.
Знаешь, моя первая жена была очень хорошей женой, но она была женой генерала.
Ты – совсем другое.
Ты – первая женщина в моей жизни.
Впрочем, мои слова ни к чему не обязывают.
Ни тебя.
Ни меня…
– Ваня, то, что ты сказал очень важно.
Но я тоже должна сказать тебе очень важное.
Помнишь, три недели назад мы ездили на дачу к Очаковым?
– Помню. И мне показалось, что тебе там было хорошо. Хочешь, поедем к ним снова?
– Больше не нужно…
– Что случилось?
– Я вчера была у врача, а сегодня мне позвонили и сказали, что анализы готовы.
Скоро нас станет трое…
– Милая! Ты делаешь меня счастливым…
…Несколько дней назад Ирина была у мамы, которой рассказала все о себе и Каверине.
– Что мне теперь делать, мама? Какие слова мне сказать мужу?
– Тебе будет очень трудно, несчастная ты моя. Что бы ты ни сказала теперь Ивану Ивановичу, любые добрые слова отзовутся в нем тем, что он будет думать, что такие же слова ты уже говорила другому.
Тебе будет очень сложно найти слова.
Но когда Иван Иванович внес в комнату поднос с двумя бокалами, нужные слова у Ирины нашлись:
– Мне так хорошо о того, что это делаешь для меня именно ты…
30
Каверин стоял у подъезда, когда капитан-порученец, с поспешностью отличающей прирожденных холуев от вынужденных центристов, бросился открывать дверцу машины перед генерал-полковником Фронтовым.
Увидев Андрея, Иван Иванович отстранил двереоткрывателя и остановился.
Несколько секунд оба мужчины молчали, потом Каверин, не глядя на генерала, проговорил:
– У вас новая машина. Теперь "Мерседес", – и Андрей, и генерал не обсуждали, а просто констатировали не очень значительный факт:
– Да. Выходит так.
– Это хорошо. Ведь ваш бывший "ЗиЛ" – это устаревшая модель.
– Раньше мне казалось, что мы с ним оба – устаревшие модели…
– Капитализм, Иван Иванович.
– Какой же это капитализм? Капитализм, это когда им занимаются все, а когда пол страны не умеет себя прокормить – это не капитализм, а собрание оболтусов.
Капитализм, это то, чем занимаются люди с не забитой глупостями головой…
– Вы на службу?
– Нет. Мы с Ириной ждем ребенка, так, что нужно подумать о строительстве дачи.
Участок у нас есть. Пора дом ставить.
А-то – все служба.
Москва – хороший город, если можно уехать на дачу…
– Строить-то белорусы будут? На Севере теперь все строят белорусы.
– Зачем? Не фарисействуй. У меня ведь все строительные батальоны российской армии под рукой… – они говорили не о главном, но то, что они говорили, щадило их души.
И именно это дало им возможность о главном заговорить:
– Иван Иванович, вы хотите правду?
– Ее хотят все. Только не многие знают, что с ней делать.
– И что же с ней делать?
– Уважать…
Потом генерал Фронтов сел в машину, но в тот момент, когда "Мерседес" уже мог бы тронуться, Иван Иванович услышал:
– Простите меня за то, что я поддался ее силе. И знайте, что я никогда не воспользуюсь ее слабостью.
Муж Ирины не сказал ничего. Лишь, прямо глядя в глаза Андрею, на мгновение коснулся ладонью козырька.
– Мне сообщили, что Алик мертв. Это сделал ты? – приоткрыв бронестекло, негромко спросил Иван Иванович.
– Нет, – ответил Каверин.
– А кто?
"Волк", – хотел сказать Андрей, но почему-то произнес:
Судьба…
Вечером Ирина позвонила Каверину:
– Ты знаешь, что Плавский умер?
– Знаю. Но я еще не был на его могиле.
– Я навещала Эдуарда Михайловича за два дня до смерти. Он просил передать тебе такие слова: "Будь лучше, чем эпоха, которая тебе достается…"
На утро художник Андрей Каверин зашел в церковь. Он долго молчал под распятьем, потом тихо, так, чтобы слышать могли только двое, он и тот, к кому он обращался, прошептал:
Прости, Господи, за то, что я пока не сделал ничего великого.
И спасибо тебе за то, что ты не создал меня человеком, не попытающимся это сделать…
Честные люди
Я отослал рукопись этого рассказа издателю, а через несколько дней зашел к нему сам.
– Осуждаешь лицемерие в людях? – спросил издатель. Мне нечего было ответить, и я просто пожал плечами. А потом спросил:
– Напечатаешь?
– Напечатаю. А ты иди. Напиши еще что-нибудь.
– О чем?
– Осуди зимний мороз. Или, еще лучше, осуди землетрясения. Кстати, какой ты хочешь гонорар?
– Это не имеет значения.
– Почему?
– Потому, что для землетрясений не бывает богатых…
Наверное, коллектив имеет право пожертвовать одним человеком ради своего спокойствия.
Только, что-то не хочется быть членом такого коллектива.
Вообще, хорошая вещь – коллектив. Жаль только, что иногда нет ничего неприятней…
Говоря о себе, человек может солгать.
Когда человек говорит о других – он говорить о себе чистую правду…
"ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО"
Синяя тушь.
Все остальное терялось мелкой порослью блеклых, зеленоватых буковок на необъятном поле ватманского листа: "О моральном облике и поведении в быту инженера отдела сопутствующего оборудования и кондиционерных установок Хаесова И.П. Явка представителей месткома и членов товарищеского суда обязательна. Приглашаются все желающие."
Впрочем, для "всех желающих" сотрудников проектного института ГИПРОХОЛОД последняя фраза была излишней. Об этом заседании знали заранее, и народу пришло довольно много, даже для заседания товарищеского суда, проходящего в рабочее время.
Так уж выходит, что ученый, красавица и подсудимый легко собирают людей, готовых их покритиковать.
Не пришли только те, кто совсем не любит сплетен. Такие, кого даже чужая беда не радует.
В какой-то степени, история инженера Хаесова была известна всем.
И, в иных условиях, никакому разумному человеку не пришло бы в голову соваться в то, что никого, кроме самого Хаесова не касалось.
Да вот, бывает так, что не то, что опасно, а как-то не к месту, поступать как разумному…
Обычно, в таких случаях, еще неуместней говорить то, о чем думают все.
Минут за пять до начала заседания в зал вошел директор института. И всем понравилось, что он не сел за стол на не большом возвышении, несколько напоминающем сцену, а опустился в одно из свободных кресел в зале. Не впереди и не сзади – так сказать в "средних рядах".
Ровно в два на сцену поднялись пятеро членов товарищеского суда. Шестой стул за столом, покрытым выцветшей материей и украшенным графином с водой и двумя гранеными стаканами, видимо, приготовленный для представителя месткома, оказался пока свободным.
Заседание началось.
Председатель суда, ведущий инженер Меньшиков развязал тесемки красной коленкоровой папки, лежавшей перед ним, и, взяв в руки лист бумаги, встал.
Член суда, старший инженер планового отдела Целековская, крашеная блондинка в белом кримпленовом платье-костюме, загорелая, недавно вернувшаяся с юга, приготовилась вести протокол. И даже вывела это слово красивыми печатными буквами на верхней части стандартного канцелярского листа.
Остальным членам: мастеру опытных мастерских Смирнову, заведующей сектором вакуумных установок Медведевой и инженеру-дизайнеру Сергееву пока нечего было делать.
Кроме того, что – изображать общественное мнение.
Не задумываясь о том, что общественное мнение – это то, что люди думают о том, о чем думают они сами…
Впрочем, готовность высказать общественное мнение минус свое собственное – это уже почти не лицемерие, а просто, некий допуск, созданный временем…
И члены товарищеского суда ждали.
В зале стало тихо.
– Товарищи, – начал Меньшиков откашлявшись, глядя на лист, который держал в руках, – Товарищи. В наш товарищеский суд от гражданки Хаесовой Галины Владимировны… Тут указаны год рождения и все прочее о семейном положении… Поступило заявление… Такое, значит, заявление, товарищи. Оно у меня в руках.
Все сидевшие в первых рядах видели, что заявление написано на обыкновенном листе из ученической тетради в клетку. Потому, что сторона листа, обращенная к залу, так же была исписана мелким почерком, становилось ясно, что заявление длинное и обстоятельное.
Такие не пишут под горячую руку.
– …Гражданка Хаесова Галина Владимировна присутствует здесь же.
С одного из кресел в первом ряду – пустующем, занятом лишь двумя людьми, сидящими по разным концам ряда – поднялась женщина. И головы присутствующих как по команде повернулись в ее сторону.
Высокая темная шатенка с длинными прямыми волосами, закрывавшими плечи, лет тридцати пяти. Гладкокожая, лишь у уголков губ собралось чуть больше обычного морщинок.
И глаза.
Одновременно напуганные, удивленные. И жесткие, решительные, "была – не была".
С такими глазами не очень смелые люди уходят с работы на пятнадцать минут раньше положенного срока.
В общем, женщина, как женщина. Пожалуй, даже красивая. Во всяком случае, такая, у каких бывают красивые дети.
В общем.
И никто не знал о том, что творилось у нее на душе. Как много она дала бы за то, чтобы заявление, которое держал в руках Меньшиков, исчезло. Чтобы его вообще не было. Ведь она думала, что товарищеский суд – это по ее заявлению, какой-нибудь начальник вызовет ее мужа и, в ее присутствии, отчитает его. Или, что-нибудь в этом роде. Но толпа и графин на сцене – это ужас.
Ужас.
И этот ужас придавал ей отчаянную решимость.
Пусть она выйдет отсюда для того, чтобы вернуться к девичьей фамилии. Пусть. Но и Хаесову И.П. пусть не поздоровится так, чтобы запомнил на всю жизнь. Так, чтобы кусал локти.
На миру, ведь – только смерть красна. А жизнь ограничена условиями игры.
Великая вещь упрямство. Оно движет людьми. Но не дает остановиться и задуматься над тем – куда, собственно, нужно идти.
Правда это бывает не часто. Может быть с этим связана единственная надежда, которую оно оставляет нам.
Упрямство.
– …Далее, – продолжал говорить Меньшиков, – Гражданка Хаесова указывает, что не раз подвергалась моральным оскорблениям со стороны мужа, Хаесова Игоря Петровича. В частности, двенадцатого и восемнадцатого числа прошлого месяца, гражданин Хаесов назвал гражданку Хаесову дурой…
С самого начала чтения заявления в зале стоял не то, чтобы шум, так, гул какой-то, какой бывает, когда поднесешь раковину рапаны к уху. И при каждом новом "преступлении" Хаесова, этот шум подстегивался легкой волной шевеления – находившиеся в зале начинали обсуждать поступок инженера между собой.
Члены суда сидели молча.
Целековская внесла этот пункт в протокол и взглянула на Хаесову:
"Дура, ты, и есть дура. Интересно, как бы назвал меня муж, если бы я написала на него в суд? Да и Игорешка наш, у тебя вечно какой-то неухоженный. Если бы я своего выпустила бы из дома в костюме и в сандалиях – мне бы только такое название и носить…"
Смирнов откровенно скучал:
"Дура. Подумаешь – дура. Да если бы моя на меня за каждую дуру телеги катала, я бы из судов не вылезал. Мало он тебя еще дурой назвал…"
Медведева была не довольна обоими Хаесовами:
"Родную жену – дурой… Уму непостижимо. Как только после этого можно с ним находиться в одном доме? Ты, голубушка, тоже хороша: "двенадцатого и восемнадцатого", – писала бы: "систематически"…"
Сергеев вздохнул про себя:
"Дура… Неизвестно, кто большая дура. Ты, или мы – что сидим и твои глупости выслушиваем…"
– …Но не только этими словами обзывал инженер Хаесов свою жену, – на некоторое время Меньшиков оторвался от бумаги и говорил своими словами. При этом он успевал бросить быстрый взгляд на директора. Но пока на лице того не появилось никакой реакции. Трудно быть самим собой и говорить то, что думаешь, если не знаешь, чего ждет от тебя начальство, – Однажды Хаесов употребил выражение, которое я даже не решаюсь привести.
– Приводите, – раздались голоса из зала.
– Приводите.
– Все свои. Приводите…
И так далее.
– Вы позволите, Галина Владимировна? – спросил Меньшиков, глядя при этом, почему-то, на директора.
– Говорите, – жена инженера Хаесова произнесла это слово не разжимая губ. Жестко, как произносят приговор.
– Он назвал жену… сукой.
"Ничего, семейка, – это слово Целиковская решила не вписывать в протокол, – Мой бы за такие слова тут же получил бы сковородкой по башке…"
"Попалась, наверное, дура, под хмельную руку, – подумал Смирнов, – Или рубля пожалела на опохмелку. Не входят бабы в наше положение…"
"Да как он смел! – недовольство Медведевой перерастало в негодование, – Ну погоди, Хаесов!.. Вот ты какой, оказывается…"
"Браво, Игорек, – Сергеев был слегка озадачен, – Я и не знал, что тебе такие слова известны. Ты вырастешь в моих глазах…"
– …Далее, – Меньшиков вновь читал по бумажке, а его мозг работал параллельно. "Черт бы его побрал, – думал он, поглядывая на директора, – Сел не близко – значит, не очень интересуется. И не далеко – значит, не собирается уходить. Хоть бы реплику бросил", – Далее, гражданин Хаесов оскорблял свою жену не только словами, но и действием. Так, двадцать второго числа прошлого месяца он замахнулся на жену с явной целью ее ударить…
"Ого, тихоня… Но ничего бы с тобой, голубушка, не случилось. Мы бабы без палки, как без ласки…" – Целиковская так задумалась, что вписала слово "голубушка" в протокол. Лист украсило жирное синее пятно, которым она заштриховала "голубушку".
"Молодец, Хаюсина! – Смирнов аж пришлепнул ладонью по столу, – Врезал ей, значит. Точно, рубль пожалела, стерва…"
Сергеев улыбнулся:
"Гарик, я начинаю тебя уважать. Только как бы она тебя самого не перешибла. Женщина – ничего, крепенькая. И ножки. Интересно бы взглянуть на нее. Может попробовать, пригласить ее как-нибудь в мастерскую к Пантелею. Интересно, интересуется она живописью…"
"Мерзавец, – думала Медведева, – Какой подлец! Здесь не товарищеский суд нужен, а обыкновенный. Уголовный. И чтобы всыпал по первое число…"
– …Кроме того, – так, как директор никак не реагировал на пункты обвинения, Меньшиков решил махнуть на все рукой, и некоторое время читал, не оглядываясь на директора, – Гражданка Хаесова нам сообщает о других фактах, характеризующих моральное разложение гражданина Хаесова. Так, десятого числа Хаесов пришел домой в нетрезвом виде.
– Так, десятого, – раздалось из зала, – Аванс был
– Аванс не десятого, а восьмого, – строго проговорил Смирнов. Это было первое, что сказал кто-нибудь из членов суда, кроме председателя.
– Так, задержали…
– Задержали в этом месяце, а речь идет о прошлом, как я понимаю. В прошлом месяце аванс аккурат на пятницу пришелся.
Целиковская, продолжая вести протокол, бросила презрительный взгляд на жену инженера Хаесова: