25
Гусеничный транспортер средний, или попросту ГАЗ-72, отходил от бурсклада воркутинского микрорайона Рудник.
Прямо на север, почти по меридиану, должны были ехать трое.
Вообще-то, Ананьев и Вакула редко возили пассажиров, но в этот раз, редактор газеты "Огни Варга-шора" попросил их взять с собой одного человека:
– Захвати с собой, Юрий Михайлович, столичного художника. Ищет чего-то в тундре.
– А чего ищет-то?
– Бог его знает. Я его тут попросил кое о чем, так, что считай, что это наш собственный корреспондент.
О том, что московский художник ищет еще одного москвича, редактор знал. Но только это. И то, что он знал, вызывало у редактора некоторое подозрение.
Поэтому он добавил:
– Присмотри там за ним. А-то с этими москвичами одни проблемы…
Так Андрей Каверин оказался в вездеходе Ананьева и Вакулы.
Седоков было трое, а мест в теплой кабине всего два, и Юрий Михайлович уступил свое место гостю и полез в кузов.
Вакула сразу поразил Каверина своей крепостью:
– Вездеход водить умеешь?
– Вообще-то… – хотел ответить Андрей, но Вакула перебил его:
– Вот и поведешь. Дорога здесь одна, – после чего завернулся в спальный мешок и приготовился спать.
Передавать вездеход в чужие руки, это конечно нарушение.
Если не задумываться над тем, что ни в какие иные руки, мы ничего никогда не передаем…
– Растрясешь, когда устанешь…
Андрею не пришлось трясти Вакулу. Как только они выбрались в тундру, это сделал сам вездеход.
Сразу за Варга-шором начался тундровый наст.
Это что-то вроде терки для редиски. Только терки величиной с половину Франции. И режущие края соответствующих размеров.
После того, как вездеход подкинуло раз пять, из спального мешка появилось недовольное лицо Вакулы.
– Где мы?
– Могу дать совершенно точный и абсолютно бессмысленный ответ.
– Говори. Все равно, все ответы бессмысленные.
– Мы в вездеходе…
– Понятно. Значит, ты и есть столичный писатель, – Вакула протянул Каверину руку.
– Я, – рука у Вакулы была сильной. Нормальные люди, какой бы вид деятельности они ни выбирали, всегда запоминают это, – Только я не писатель.
– А кто – ты?
– Теперь, я – собственный корреспондент.
– Если ты газету делаешь, то возьми и расскажи людям, почему у нас все так.
– Как?
– Наперекосяк.
– А почему ты сам об этом не расскажешь?
– Что я понимаю? Я газет не делаю.
– Для того, чтобы что-то понимать, совсем не нужно делать газеты. Достаточно их читать.
– Ты не с комиссией, какой?
– А ты не любишь комиссий?
– Что в них хорошего. Если комиссия глупая, ничего не изменит. А если умная – тем более.
– Нет. Не с комиссией. Я – сам по себе.
– Если сам по себе, то надо дома сидеть.
– Но ты ведь едешь.
– Я за это деньги получаю.
– Я тоже за это деньги получаю.
– Мне платят за то, что я что-то делаю.
– А мне заплатят за то, что я расскажу о том кто, как и что делает.
– А говоришь, не писатель. За что же тебе деньги платят?
– За то, что людям всегда интересно, за что они платят деньги.
– А кто тебе платит? Начальство нефтеразведки?
– Это и мне самому не совсем ясно. Но только деньги нам платят все люди. Даже те, кто не знает, что мы есть на этом свете.
– Так, кто же все-таки тебе платит?
– Те же, кто и тебе.
– Так кто же ты, если не писатель?
– Художник.
– Еще понятней…
С Рудника они ушли около четырех часов. На Варга-шоре были в шесть. На слияние Тарь-ю и Сядь-ю, где собственно и начинается Карата-ю пришли после полуночи. Дальше, километров через двадцать ручей Подымей-вис, еще километров через пятнадцать Сельк-ва и Нямда-ю. А там и Сова-ю. До фактории Каратаиха километров семьдесят остается.
И ни одной приметы, кроме времени и поворотов русла реки.
Каждые десять километров зимой по снегу – час.
За каждым поворотом на восток, поворот ша запад.
В конце концов, все северные реки текут на север, хотя и называются они северными, совсем по другой причине.
Северными они называются потому, что от них все время можно ждать неожиданностей. Как и еще от очень много на Севере.
После ста километров пройденных на вездеходе, человек начинает чувствовать себя самостоятельным.
Правая "нога" ГТС "отставала", и Андрею постоянно приходилось "подрабатывать" левой тягой. В остальном, вездеход вел себя послушно.
Карата-ю, по льду которой проходил зимник, большая река только по заполярным меркам. В Поволжье, она, возможно, была бы безыменным притоком, тем, что оленеводы называю просто "ю".
Увы, и здесь не обходится без неприятностей. Больших или маленьких.
Вернее, именно здесь.
Оттепели и морозы сделали большой подвижку льда. Ледяные поля, скрепленные молодыми перемычками, держали вездеход хорошо по всему руслу, но там, где по течению поднимались галечные гряды, нужно было быть особенно осторожным.
Там поля не большие, и если лед не торосился, перемычки оставались тонкими.
На одну из таких льдин и попал вездеход, когда за рычагами в очередной раз сидел Каверин.
Глыба ушла назад и вправо, ушла под себя, и у борта вспенилась ледяная вода.
На это, Андрей среагировал мгновенно. По уже ускользающему из-под гусениц льду, он успел сдать вездеход назад. Если бы он попытался перескочить полынью, нос машины мог бы удариться о ледяную кромку, и что было бы дальше – неизвестно.
Выбравшись на лед, все трое закурили, глядя на то, как на морозе росла новая кромка льда у разводины. Хотя за самой грядой еще плескалась чистая вода, мороз делал свое дело быстро.
– Ну ладно, – проговорил Ананьев, и трудно было сказать, чего было больше в этой самой неопределенной фразе – согласия или отказа. Но все трое бросили папиросы и поднялись.
Андрей, сидевший в кузове, слышал, как довольно быстро завелся двигатель, "походил" газом – на всех оборотах мотор работал нормально. Но вездеход стоял на месте. Каверин поежился от чего-то, и вновь выбрался на лед. Ему стало не по себе, как от большой, но неизвестной вины.
Ананьев и Вакула нагнулись перед передней "звездочкой", словно пытаясь заглянуть под днище.
– Что случилось?
– Вода, – коротко ответил Вакула, и Андрею все стало ясно.
Вода, попавшая на ходовую часть вездехода, на морозе превратилась в лед и сковала его.
Теперь было поздно, и поздно Каверин понял это.
Вездеход нельзя было останавливать после того, как он выбрался из воды. Андрею нужно было гнать машину до тех пор, пока она, как собака, не растрясла бы воду, и не перемолола бы образовавшуюся изморозь.
Обкалывать на морозе такую махину, как ГТС было невозможно, а до фактории оставалось километров семьдесят.
Не далеко и не близко.
А вездеход был и жив, и мертв. Работал его мотор, были целы гусеницы, исправна подвеска. Но двигаться он не мог…
Холодный вездеход с запиской в кабине, люди оставили под утро, взяв с собой только палатку, два спальника, ружья и десяток сухарей. Так, что идти им пришлось почти налегке.
Отойдя от вездехода шагов на сорок, Каверин обернулся. Машина, уже покрывшаяся белесой изморозью, стояла холодной и безучастной, ничем не напоминающей железного зверя, способного бороться.
И, словно в последний раз, она укоряла человека, бросившего ее на неоконченном пути.
Андрею стало неловко, но ничем помочь вездеходу, он уже не мог.
Люди сами нуждались в помощи.
И ждать ее было неоткуда.
– На Каратаиху не пойдем, не дойдем да фактории. Пойдем на Ямба-ты. В избушку Облинского, – сказал Ананьев, когда белесое солнце закрылось ветряным облаком, и погода начала портиться. Так избушка покойника стала надеждой живых людей…
26
Озеро Ямба-ты, это вообще-то не озеро, а целых три естественных котлована, вырытых природой между тундровых холмов.
Пологих, вентилируемых ветрами.
Избушка Ильи Облинского стояла на одном из этих холмов, на западном берегу среднего озера.
И потому, чтобы к ней подойти пешком, людям нужно сначала обогнуть южное Ямба-ты, а уже потом идти вдоль берега перемежая подъемы и спуски. И после очередного подъема, избушка открывается как на картинке, выписанной хорошим провинциальным рисовальщиком.
Первое, что увидел идущий впереди Вакула, был свет в окне. Так уж выходит, что на луч света обращают внимание не только ищущие приюта, но даже идущие в атаку..
И, может быть, дело здесь не в луче, а в человеке…
Свет в окне и свет в окне дома, в котором совершено убийство – это совсем разные вещи; и потому, нагнавший Вакулу Ананьев спросил:
– У тебя, что в стволах?
– Картечь, – ответил Вакула, снимая ружье с плеча. Но в этот момент дверь отворилась, и на пороге избушки появился Давид Яковлевич Рабинович.
…Стол пришлось выдвинуть на середину, и у этого стола шестеро мужчин собрали свою пищу. У Дмитриева была колбаса, Давид Яковлевич прихватил красную сиговую икру домашнего посола, Зосима – пшено и вяленую оленину. Вакула достал спирт.
– Завтра рыбы наловим. А там, глядишь, и стадо найдем, – сказал Ананьев, – А пока, давайте помянем бывшего хозяина.
– Эх, – вздохнул Давид Яковлевич, – И чего его принесло из Москвы, сюда, на край земли.
– …Я думаю, – проговорил Ананьев после некоторой фазы молчания, наступающей в любом деле: выпивке, сексе, бане, – Это была его "Бегущая по волнам".
– По волнам? – приподнял глаза от пола Вакула, – Где здесь волны-то?
– Был такой человек, Александр Грин…
– Немец, что ли?
– Почему, обязательно – немец?
– Тогда – поэт?
– Нет, Вакула, прозаик.
– Прозаик, а про волны писал… Про волны только поэты пишут, – не спорил, а просто рассуждал Вакула ни к кому не обращаясь.
– Если у пишущего прозу выходит поэзия, это называется романтика, – сказал Каверин, закуривая папиросу, – А "Бегущая по волнам" это мечта, надежда. И еще, это очищение от ежедневной суеты.
– Понятно. Если от суеты, значит, точно немец…
– И как же не уберегли его от плохих людей. Ох, не уберегли, – еще раз вздохнул Давид Яковлевич, – И путей-то сюда раз-два и обчелся. Как же нашел дорогу лихоимец-то этот?
– Плохие люди всегда путь находят, – пробормотал из своего угла Зосима, – Потому, что путь их – самый простой, без правил.
– А, правда, как он смог сюда забраться? – несколько озадачено проговорил Ананьев, – Вездеходы идут по льду Карата-ю, вертолетам на побережье, тоже круг делать. Кто-то должен был ему путь к Илье указать.
– Кто же этот мерзавец? Посмотреть бы на него, да шею свернуть, – пробурчал Вакула, понимая, что злость эта не очеловеченная, абстрактная.
– Это я, – тихо сказал Игорь Дмитриев, молчавший до сих пор, – Дружил я с Облинским, вот и привез к нему земляка.
– Да как же ты, парень, сволочь эту пригрел?
– Если б знать, кто сволочь, так и жизнь была бы другой…
– И на что покусился-то, убивец? На два рыбьих хвоста? – махнул рукой Заместитель председателя Воркутинского охотсоюза, – Что у человека в тундре может быть ценного?
– У него деньги были. И пестчины на трехмесячный план.
– Откуда у промысловика деньги в тундре?
– Я дал, – сказал Юрий Михайлович Ананьев.
– Да, зачем?
– Мы с Вакулой на Андерму шли. Взяли от Ильи с собой два десятка шкур, чтобы там, в военном городке, скинуть. А деньги ему за все пушки оставили. По новым ценам.
Если б мы в Адерме застряли, а его вертак какой забрал бы, деньги ему в городе пришлись бы к месту.
– Значит, и шкуры у него были, и деньги.
– Все у него было…
– И что же не вычислила милиция гада этого?
– А что его вычислять?
Это в городе в каждом подъезде ухорон мерзавцу. А в тундре не спрячешься.
Один труп, один след. "Буран" исчез. Так, что убийцу определить легко было.
Только пропал он, – Ананьев закурил новую папиросу, – Мне в милиции сказали, что билет он брал до Москвы. Только в Москве он не появился.
Скрылся подонок.
– Не скрылся, – тихо проговорил молчавший до того Зосима. И все сразу ощутили, какие в этой избушке темные углы, – В Кожиме он слез. На золото его потянуло. Слух там был, что бродил один москвич, что золото скупал.
– Значит, ходит где-то по земле, кровятник.
– Уже не ходит.
– Как это?
– А так. Волк его задрал.
– Кто это видел, Зосима?
– Я…
В избушке наступила тишина.
Каждый из тех, кто был знаком с Ильей Облинским, задумался, почувствовав мистическое прикосновение.
– Ты о чем думаешь, Юра?
– О том же, о чем и ты, Вакула, о волке.
– Ага, – прошептал Вакула, – И я тоже…
– Может, не тот это москвич был?
– Может и не тот. Только много ли здесь москвичей?
– А ты приметы на нем не заметил какой?
– Какие приметы на разодранном?
Правда, крестик на нем был, без фигурки Христовой. Отвалилась, поди, где-то. Хотя, может это и не тот москвич. Мы ведь даже фамилии его не помним.
– Тот! – пять пар глаз устремились на Андрея Каверина, сидевшего у стены, прямо под керосиновой лампой, до поры слушавшего других молча, – Тот.
Звали его Альберт Фронтов. Или, попросту, Алик-франт.
– Ты, что, его знаешь?
– Я его искал.
– Зачем?
– Чтобы убить…
Из ипостасей всех словосочетаний, слова: чтобы убить! – самые голодные. Потому, что они пожирают вокруг все.
– Ты словами-то не бросайся, – проговорил Ананьев, делая ударение на каждом звуке, – Трупов на эти квадратные метры хватит.
Вакула откинул взгляд на свое ружье, стоявшее в углу. Дмитриев рефлекторно толи сжал кулаки, толи просто подобрал пальцы. Давид Яковлевич внимательно посмотрел в глаза Каверина и опустил свои. Того, что Зосима, в своем темном углу, положил руку на эфес ножа, никто не разглядел.
– А за что ты хотел его убить? – спросил Игорь Дмитриев. И этот самый не простой, но очевидный вопрос снял напряжение.
Какое может быть напряжение, если задаются очевидные вопросы.
– За то, что он считал, что можно платить любую цену чужим счастьем…
– Расскажи-ка по подробней. Хотя мы все пришли из разной жизни, здесь мы все не чужие…
Пока Каверин рассказывал, о себе, о генерале Фронтове, о его жене Ирине, о том, что сделал с ней Алик, о том, как он, Андрей, избил Алика, и о том, как от его удара фигурка Христа отлетела от самого мистического пересечения вертикали с горизонталью, стояла тишина.
Замолчал даже ветер, который причастной ответственности соучастника не нес. Максимум на что он мог претендовать, это роль очевидца…
– …Я шел для того, чтобы убить его.
Хоть и понимал, что я не суд, но я шел для того, чтобы стать и судьей, и палачом.
И это должен был быть человеческий, а не волчий поступок.
– Человек должен выполнять человеческий законы. А человечество создало закон – презумпцию невиновности, – проговорил Ананьев, – В какой-то степени, я все-таки ученый.
– А я, в какой-то степени, неуч, – ответил Рабинович толи Ананьеву, толи своей собственной судьбе, – И презумпция невиновности – это не закон, а нравственное достижение…
– …Презумпция невиновности, – после небольшой паузы тихо сказал Каверин:
– Конечно, признать человека виновным может только суд.
Но нельзя забывать о том, что преступник не перестает быть преступником, даже если суд признает его невинным.
Так же как судебное признание виновным невинного, не делает невиновного виноватым…
– Люди должны жить по закону, – проговорил Ананьев.
– Закон существует в трех видах: де-юре – например уголовный кодекс; де-факто – например, хочешь жить – умей вертеться, и де-аура – законы нашей души.
И по какому же из этих законов должны жить люди?
– Это зависит от того, какие законы человек выбирает для себя.
– Закон, который человек выбирает для своей жизни – это и есть закон, по которому его будут судить люди.
– Может быть и так, художник. Только это первый шаг к суду по революционному сознанию.
– Мы все рады, что мерзавец получил по заслугам, – Давид Яковлевич говорил, не поднимая глаз:
– Но еще больше я рад тому, что случилось, а не тому, что могло случиться, если бы подонка встретил не волк, а ты.
Человек не должен делать того, что может делать зверь.
Потому, что беззаконие ради справедливости ничем не отличается от беззакония ради беззакония…
– А ты, Андрей, не боялся того, что рано или поздно появится перед тобой обыкновенный следователь, потом прокурор, судья?
– Я об этом не думал.
– С того, как мы планируем отвечать, и начинается то, что мы готовимся сделать…
В это время вновь длинно жутко и тоскливо завыл ветер, и в его звуке послышался усталый протяжный скул.
Вой, окутанный тишиной.
Он, одному ему известными путями, возносился куда-то в многозвездия, и, растворяясь там, оставлял свой невидимый след.
– Может не наш это волк? – прошептал Вакула, услышав этот вой, и Ананьев, точно так же тихо, ответил ему:
– Нет. Это мы не его…
27
…Все дороги ведут к дому.
Если дорога не ведет к дому, то она вообще никуда не ведет.
Обратный путь всегда дороже.
Есть очень многие, кто может никуда не уезжать, но те, кто уехали, должны вернуться обязательно.
…На перроне вокзала "Вокута", низком, запорошенном последним снегом и почти не освещенном, Андрея Каверина провожали Юрий Михайлович Ананьев и неизвестно откуда взявшийся Зосима.
– …Ладно, – как-то грустно проговорил Ананьев, – Может, буду когда-нибудь в Москве, тогда позвоню.
– Конечно, будешь. Не век же тебе за Верхним кругом сидеть.
– Ты, вот что, парень, не держи зла на север.
Впрочем, ты и на юг его не держи.
И еще, вот что. Когда я говорил тебе, что ты не прав, это совсем не означает, что сам я поступил бы иначе, чем ты.
И все-таки помни – справедливость и оправление справедливости – иногда это совсем разные вещи. Самое простое – это быть правым. Самое сложное – в борьбе за правоту не стать зверем…
– Я попробую это запомнить, Юрий. – Я тоже, Андрей…
– Это тебе, – Юрий протянул Андрею два свертка, довольно больших, но очень легких, – Один отдашь той женщине. Здесь и на воротник, и на шапку хватит. А второй – завези жене Ильи.
Это не память, это – просто так – констатация факта.
– Спасибо тебе, Юра. Спасибо за все.
Зосима молча взял Каверина за руку, и Андрей ощутил в своей ладони тяжелый теплый кусок металла.
– Что я с ним в Москве буду делать, Зосима?
– Помнить…
А потом, с рыжьем и в Москве прожить можно.
С ним, ведь, или хорошо, или плохо, но везде…
Двое так и остались стоять на перроне, даже когда красные габариты поезда скрылись за поворотом, за которым поезд отправился искать свою дорогу.
– Скажи, Юрий Михайлович, а правда, что под землей вся Москва электрическими дорогами прокопана?
– Правда.
– Как Воркута…
…В темном, даже белой ночью тамбуре, где на каждом рельсовом стыке дергается рука с сигаретой и оттого ее огонек описывает нервные, замысловатые фигуры, к курившему Андрею подошел случайный человек, такой же курильщик.
– По вам видно, что вы не с Севера.