Видимо, выбор президента и выбор темы для картины – это совсем разные вещи.
Почему-то мне кажется, что президент понял бы меня, если бы слышал наш с Эдиком разговор. Ведь наш президент, это обычный нормальный человек.
Только те, кто его окружает, все время боятся и ему, и себе об этом сказать.
…Очень давно, когда я болтался по Уральским горам, меня попросили написать портрет Брежнева для секретаря местного райкома. – Задница, – просто сказал тогда Ваня Головатов, толи обо мне, толи о Брежневе, – Помни, у генсека, задница такая большая, что начинается с задницы секретаря провинциального райкома…
– Ты считаешь, что у нас плохой президент? – все пытался докопаться до истины Эдик. – Я ничего такого не считаю. Особенно, по сравнению с нами самими…
Дальше трепаться с Эдиком мне не позволил звонок в дверь.
Очень приятный звонок, потому, что своего старшего сына, я не видел давно.
– Сашка! Откуда ты? – только и оставалось сказать, – Мама говорила, что ты ездил в Бельгию.
– Это, пап, было давно. Я теперь из Швеции.
– Ну, проходи же.
– Пап, я на минутку. Мы не в Шереметьево сели, а во Внуково.
– Ну, что же так?
– Папа, не обижайся. На днях приеду, все расскажу, а сейчас меня такси ждет. А это тебе, – он протянул сверток, – Нам конфет там надарили, просто засыпаться. Ты извини, они в пакете, мы их с реквизитом через таможню провозили.
– Ты лучше маме конфеты отвези.
– Папа, всем хватит. Ну, я побежал.
– Подожди. Какие хоть у тебя планы?
– Пап, буду пока в Москве. Предложили в мюзикле поработать.
– А что такое – мюзикл?
– Опера.
Для второгодников…
Вот и пообщался с сыном. Я понимаю, что у них своя жизнь, вспоминают – и на том, спасибо. И не обижаюсь.
Да и обижаться мне оказалось некогда. Позвонила Анастасия:
– Как у тебя настроение?
– Нормально. Обоих сыновей повидал, – об остальном мне не захотелось ей рассказывать, – Хорошие у меня сыновья.
– Нормальные. Только молодые еще.
– Быть нормальным никогда не рано…
– Работаешь?
– Сейчас сяду.
– Я хотела тебе сказать, что я тебя, Петь, уважаю, – такое, я от Анастасии слышу впервые. Ей богу, она, казалось, плакала:
– И всегда уважала.
– Что случилось?
– Этот помощник спикера. Это такая какашка. Два часа подержал в приемной, а потом сказал, что занят. И денег я теперь не получу.
Ты бы так никогда не сделал, – кажется, она в этот момент совсем не задумывалась над тем, что, прежде всего, я никогда не буду помощником спикера, – А вообще-то, ты правильно сказал когда-то.
– Я, Стася, часто говорю правильно. Я редко правильно поступаю.
– И все-таки, когда мы познакомились, ты очень хорошо сказал.
– Ты, милая, не слишком внимательно меня слушай. А-то, ведь я часто глупости говорю.
– Нет. Тогда ты очень здорово сказал. Обобщающе.
– Я уже и не помню, – проговорил я, а телефонная трубка донесла до меня появившуюся сквозь слезы Стасину улыбку. Что-то вроде солнышка в грибной дождик:
– Ты тогда сказал: "Ной – не ной, а деньги будут…"
Анастасия и не подозревала того, как близка была к истине в то время, когда я собрался сесть за работу. Кстати, любимая работа – это очень простая вещь. Я могу заниматься ей в любое время, и только усталость может меня остановить. Труд художника – это тяжелый труд, но он стоит особняком, потому, что это труд благодарный. Ни врач, ни юрист не имеют такой бескорыстной благодарности, как художник. И, в отличие от других, в отличие от писателя, композитора или певца – благодарность художнику, как правило, персонифицированная. Его благодарит не человечество, а совершенно конкретный человек – тот, кому, в конце концов, достается картина. А вот ругают художника от имени человечества, как и поэта. Адвоката или врача, наоборот, ругают реальные люди.
Есть еще одно отличие работы художника от всех остальных работ. Для любого человека, эффективный труд это условие материального благополучия, а, следовательно, свободы. Только для художника свобода является условием эффективного труда.
Никогда я не испытывал проблем с состоянием, которое обыватели называют вдохновением. Никогда у меня не было недостатка в темах. Наоборот. Скорее мне не удается успевать за замыслом.
Картины свои я строю особенным образом. Этому научил меня профессор Плавский, у которого я учился. Между прочим, как выяснилось потом, меня одного, из всех своих учеников:
– Если ты пишешь цветы, думай о том, для кого они собраны. Если пишешь берег реки, думай о том, с кем бы ты хотел оказаться на этом берегу.
И теперь я понимаю, что букет для матери отличается от букета для любимой девушки, и стараюсь передать это. А когда я пишу дерево, я представляю не дерево, а то, что я хотел бы гулять под этим деревом с красивой женщиной.
В природе я передаю свое настроение, и потому, мои пейзажи не о природе, а о человеке.
Луч солнца, для меня, важнее, чем выписанная ветка.
И потому, когда обычные художники пишут сарай, у них получается сарай, а у меня – приют отшельника или место встречи влюбленных – в зависимости от того, что я хочу сказать.
Искусство богаче, чем настаивание на сходстве. Да и вообще, любовь к выписанному сходству, по-моему, это удел провинциалов…
И вновь меня отвлек телефонный звонок. Звонок от одного из более-менее постоянных заказчиков:
– Добрый вечер, Петр Александрович.
– Добрый вечер. Впрочем, я и не успел заметить, как он наступил.
– А у меня к вам просьба.
– Решим все проблемы. Если сумеем.
– Помните, я покупал у вас картины для моих датских друзей?
– Я помню все свои картины.
– Теперь другие датчане, уже их друзья, попросили меня привести еще две картины. Если можно, сорок на пятьдесят.
– Может легче купить им что-нибудь на вернисаже?
– Вы знаете, Петр, они очень просили именно ваши картины. Говорят, и я с ними в этом согласен, что ваши картины ни с чем нельзя спутать. В том смысле, что – сравнить.
– Спасибо. Я, кстати, давно хотел поэкспериментировать с туманом и радугой.
Кроме всего прочего – это ведь символы человеческой души в природе.
Их устроит?
– Все, что угодно. Полностью доверяюсь вашему выбору.
В этом отношении, вашему вкусу я доверяю больше, чем своему.
– Когда нужны картины?
– К завтрашнему утру…
…Я довольно часто сравниваю себя с великими предшественниками. Откровенно говоря, сравнение это постоянно, оказывается в их пользу, а не в мою. Но это не все – сравнение, как правило, оказывается еще и в пользу их времени
Когда-то Леонардо неделю постился перед тем, как приступить к работе. А сегодня, в шесть часов вечера, меня просят написать две картины к завтрашнему утру.
В конце концов, в этом есть чисто механические проблемы:
– Они не успеют высохнуть.
– А помните, вы как-то их упаковывали, когда я заказывал вам картины для моих друзей в Омске.
– Будут трудности с транспортировкой.
– Никаких проблем. Я лечу на собственном самолете.
Этот человек никогда не дает мне понять то, что он богат, а я нет. И потому никогда не платит мне больше, чем я прошу.
А я никогда не прошу у него больше, чем обычно. Тоже не даю ему понять, что я не богат, а он богат очень…
Когда садился за мольберт, я подумал: "Ну, ничего – работать я все равно должен был сегодня, потому, что в мире ничего вчерашнего еще не разу не было"…
В тот момент я не знал, что самое главное и сложное мне еще только предстоит.
Начиная работать, я обычно отключаю городской телефон. Если что-то срочное, можно позвонить на мобильный.
И мобильный телефон зазвонил:
– Папа, помнишь, я привозил к тебе своих друзей-искусствоведов, – Звонил Сережка. Вообще-то дети не балуют меня суточной многоразовостью общения. Но я не насторожился, – Я сегодня встретился с ними, и они сказали, что у тебя хорошая техника, но нет своего творческого лица. Ты пишешь все – и абстракцию, и реальные картины, и импрессионистические.
– Просто, каждую задачу я решаю тем способом, который кажется мне адекватным.
– Но они говорят, что через сто лет тебя никто не поймет и не сумеет выделить.
– Знаешь, Сережа, перезвони мне на обычный телефон. Сейчас я его включу.
Встать со стула, включить телефон, дождаться пока сын наберет номер – все это занимает не больше минуты. Ровно столько времени мне было отпущено судьбой на то, чтобы сформулировать отчет за все, что я сделал, делаю и буду делать в своей жизни, перед поколением своих сыновей…
– …Искусство имеет, весьма двойственную, с точки зрения морали, цель. Оно делает события, от утра в сосновом бору до утра стрелецкой казни более значительными, чем они есть, на самом деле. И метод автора должен быть, по крайней мере, адекватен той цели, которую автор перед собой ставит.
При этом, массовое искусство, это не искусство потворяющее многим, а просто то, которое можно понять без дополнительной подготовки.
Кстати, по настоящему массовым искусство не было никогда, потому, что отношение к произведению, это тоже творчество. Нечего ожидать всеобщего творчества, как не стоит предполагать, что у всех людей окажется идеальный слух. Хотя и существует естественный, и, по-видимому, истинный критерий всякого результата – нравится или не нравится. Но и он предполагает, по крайней мере, интерес к предмету.
Массовое искусство отличается тем, что оно просто не требует ответа на вопрос: "Почему?"
В чем заключается находка нового творческого направления? В том, что новый человек уходит в то искусство, которое адекватно ему самому. То есть, в самому ему, равную форму.
А я работаю в той форме, которая оказывается больше, чем я.
И потому, мне удалось сделать то, что не снилось ни одному, даже самому гениальному, представителю ни одного, даже самого авторитетного и популярного, течения – понять и принять всех.
И, оттого, я очень комфортно чувствую себя на любой территории. Даже если эта территория чужая.
И с этой территории, я делаю свои шаги.
Я не часть целого. Я – целое целиком.
Мое творчество, это не создание нового зрителя с новым вкусом. Это обращение к зрителю, уже сформировавшему свой вкус. Это движение того, что есть к тому, что будет.
Это развитие, а не пристройка.
И потому, авангард искусства – я.
Пусть, не слишком известный.
Но ведь оттого, что моя деятельность малоизвестна, я не становлюсь непервым.
О том, что викинг Эрик Рыжий первым доплыл до берегов Америки, не писали газеты. Лишь, через много веков, мы случайно узнали о нем, но разве от этого, он перестал быть первопроходцем. И, главное, разве ему было от этого проще и легче.
А то, что слава досталась Колумбу, так может, вперед ведет не слава, а ощущение того, что мир оказывается малым?..
Но, даже не в том, что я тебе сказал – самое главное.
Дело в том, что я создаю свой мир, а не копирую тот мир, который есть. Мои картины о том мире, каким окружающий нас мир только может и, по-моему, должен стать.
Художники, о которых говорят твои знакомые, иногда мастерски, пишут, скажем, берег реки и, в конце концов – елку или березу.
А, что бы ни писал я – я всегда пишу человеческие желания. И потому в их картинах сарай остается сараем, а у меня получается место встречи влюбленных или приют отшельника.
В их картинах нет ничего такого, что можно было бы не понять.
Они, даже если мастеровиты, но просты.
И потому, их картины могут нравиться или не нравиться.
Но, их картины не способны удивить.
А мои картины удивляют.
И пусть в моих картинах что-то не понятно с первого взгляда, но они адекватны сложности и многообразию содержания того мира, о котором я стараюсь рассказать.
И еще: главное – я всегда пишу наше желание завтра жить лучше, чем сегодня.
А, значит, мои картины о мечте.
После моих, довольно сбивчивых слов, несколько секунд и я, и сын молчали. Потом он сказал:
– Ты, папа, не обижайся на них. Они не искусствоведы, а помесь интернета с Нострадамусом. Кстати, папа, а ты сегодня чего-нибудь ел?
Когда я пошел на кухню, то обнаружил, что у меня нет хлеба…
Пока я бродил по словам, вечер действительно наступил.
Оставалась не много – то, чем я, собственно, собирался заняться с утра – поработать.
Теперь, когда стемнело, у меня, наконец, появилась возможность заняться этим.
И можно считать, что день прошел.
Довольно сумбурный день. Как все мои дни.
Не произошло ничего особенного, но произошло все, что должно и могло произойти.
В этот день кто-то помогал мне, и кому-то помогал я.
Я был лжецом и честным человеком.
Меня обвиняли мои враги и поддерживали друзья.
Я общался с художниками и халтурщиками.
Меня называли импотентом, и хвалили мои мужские достоинства.
К утру я заработаю тысячу долларов, из которых четыреста мне нужно отдать, и у меня нет целых кроссовок.
Меня называли художником, которого ни с кем нельзя спутать, и художником, не имеющим творческого лица.
Я решал чужие проблемы и создавал свои.
В моем доме нет хлеба, но много конфет.
Самый обычный день.
День длинный…
– А жизнь?..
…Короткая…
Невероятная и веселая история о Маринке, деньгах и многих других вещах
В своем философизме, я, возможно, приближаюсь к классикам этой науки. Во всяком случае, мне не раз приходилось убеждаться в том, что я, как и отец диалектики, Гегель, ничего не понимаю в материализме, и, так же как основоположенник материализма Фейербах, совершенно не смыслю в диалектике…
– Есть две вещи, которые не перестают меня поражать, – сказал мне как-то Андрюша Каверин, подающий большие надежды художник, – Закат на реке теплым вечером и моральные принципы Маринки. Ну, что же, художнику нужно верить, даже тогда, когда он говорит правду…
…Я зашел в аптеку потому, что меня замучила бессонница. Такое со мной случается, когда я работаю слишком много или слишком мало. Первое происходит оттого, что совести не хватает моим заказчикам, второе – оттого, что мне.
Зачем в аптеку зашла Маринка, менеджер по продажам в Художественном салоне-на-Киевской, я, честно говоря, так и не понял:
– Да так, хотела посмотреть что-нибудь по женским делам. А-то муж не доволен.
– Что-нибудь возбуждающее? – зачем-то спросил я.
– Петр, ты что? Возбуждающее – мне? Успокаивающее.
В твои годы, ты должен лучше знать женщин, – хотя она завершила свое удивление довольно спорным утверждением, мне пришлось ей открыть главную мужскую тайну:
– Чем больше узнаешь женщин, тем меньше их знаешь…
– Ну и нашла что-нибудь? – спросил я.
– Вообще-то нашла. Только у меня денег нет. Одолжи двести, – я так и не понял – это был завуалированный вопрос или откровенное указание к действию. И потому ответил:
– На, – сказал я, чувствуя, что она легко заявляет свои права на все подряд.
Возможно, женщинам давно уже так же глупо говорить о своем бесправии, как мужчинам – о своих правах…
– А художники, вообще, много получают? – спросила Маринка, глядя на деньги, полученные от меня.
– Хватает…
…Чтобы обмыть гонорар…
– Хороший ты, Петя, человек. И денег тебе хватает. А у меня их никогда нет. Если бы я не была влюблена в Каверина, я бы обязательно в тебя влюбилась. Только Каверин влюблен в жену генерала, а ты – в журналистку Анастасию.
Я не удивился ее осведомленности, хотя и несколько искаженной.
Так, как все мы бродим по одному полю, то все про всех говорят, и все про всех слушают.
О самой Маринке я слышал и то, что она не способна понять главного и вообще не умеет жить. То, что она отлично умеет делать и то, и другое, мне тоже приходилось слышать.
А однажды мне сказали:
– Маринка очень красивая, и просто претворяется, что глупая.
– Это не тоска, – ответил я, – Тоска, когда кто-то притворяется, что он умный.
– Почему?
– Потому, что для того, чтобы притвориться глупым – нужно море ума.
А для глупости и моря мало…
Потом я убедился в том, что Маринка не только красивая, но и умная, на столько, что может убедить любым способом. Просто ее ум доказывал преимущества разума, а красота – бессмысленность этих преимуществ…
– …Может, – спросил я, чтобы как-то остановить мыслеизлияния Маринки, – Может тебе денег одолжить?
– Зачем? – удивилась она.
– Ну, если ты такая бедная…
– Петя, я не бедная, – перебила меня Маринка, – . Бедные те, кто думает, что деньги могут решить все проблемы…
– …Кстати, был со мной недавно такой случай: иду я как-то, никого не трогаю. Идей нет, денег, как ты уже догадался, тоже, – Маринка рассказывала толи мне не, толи самой себе:
– Смотрю, у Каверина окна настежь.
Ну, я и зашла.
Каверин обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров, будто я ему не любовница, а жена.
Когда я уходила, он подарил мне картину.
Пришла домой, говорю мужу: "Вот картину купила. Нужно Светке деньги отдать…"
Муж обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров, будто я ему не жена, а любовница.
А потом говорит: "Вот тебе деньги. И поблагодари Светку…"
Так и получилось. Ничего не было, а вышло, что: Каверин получил меня. Муж получил меня и картину. А я получила Каверина, мужа, картину и деньги.
А еще говорят, что из ничего, ничего не выходит.
– Ты сделала то, что пока не удалось человечеству.
– Что? – удивилась Маринка, видимо впав во всеобщее заблуждение о том, что просвещенному человечеству удается все.
– Опровергла Ломоносова…
Маринка посмотрела на меня чуть внимательнее, чем обычно, и в этой внимательности, как мне показалось, проскользнула ирония, а потом сказала:
– Я еще и подтвердила Эйнштейна.
– Ты это о чем? – спросил я, несколько озадаченный не столько возможным опровержением гения, сколько тем, что фамилия Эйнштейн Маринке оказалась знакомой.
– Совместила пространство и время.
– А это – как?
– На даче у свекрови копала грядку от забора до одиннадцати часов…
Шутка – так себе. С бородой, по крайней мере, с тех времен, когда у меня самого еще бороды не было. Новизна была в том, что в моем представлении о природе вещей Маринка и Эйнштейн раньше как-то не пересекались.
За разговорами, мы добрались до моего дома. Хотя я и не уверен в том, что изначально Маринка планировала оказаться именно в этом месте.
– Зайдешь? – спросил я, – Перекусим. У меня есть сыр с плесенью. И за жизнь поговорим.
Маринка отреагировала глубокомысленно:
– А-то…
– …Межу прочим, ты, Петя, знаешь, что у древних римлян обед состоял из двух частей.
Во время первой части, обедающие разговаривали. Потом поднимались с лежанок и делали хотя бы один шаг для улучшения пищеварения. А во время второй части обеда появлялись женщины для развлечений.
– Ну и что? – посводничал я с историей, но Маринка опустила меня на асфальт:
– То, что первая часть называлась симпозий, а вторая – оргий.