Так, что от симпозиума до оргии всего один шаг…
…Маринка устроила мне настоящий праздник в координатах мироздания, даже с элементами баловства.
Причем безкондомно:
– Зачем он? Не надевай. Я тебе доверяю…
Никогда не думал о том, что презерватив может быть еще и мерой доверия. Впрочем, с иной стороны, совсем не плохо: доверяю средствам массовой информации на четыре презерватива, совмину – на восемь, а президенту на целую дюжину…
Потом она сказала: – Тот, кто думает, что секс существует только для продолжения человеческого рода – понятия не имеет, почему человеческий род так хочется продолжать…
– …Петь, а у тебя есть кто-нибудь еще? – Маринка одевалась очень прогрессивно, пританцовывая, но ее прогрессивное любопытство натолкнулось на мое консервативное лицемерие:
– Никого… Кроме тебя.
– Ты когда-нибудь будешь говорить только правду?
– Если я буду говорить только правду, разве ты не сочтешь меня сумасшедшим?..
Уже уходя, Маринка повторила: – Хороший ты человек, Петя. Даже жаль, что я влюблена в Каверина…
Потом она ушла, легкая, как человек и как его утренний сон.
Не как корабль или поезд, а как почтальон, приносивший из-за окоема доброе письмо.
А я остался и задумался над вопросом:
– Что же все-таки лучше?
Когда женщина, находясь с тобой, думает о другом, или, находясь с другим, думает о тебе?..
Совсем не плохая история о том, как я думал, что я умный
Папа, тебе, что трудно написать какой-нибудь простой, не очень большой рассказ?
Не трудно. Потому, что рассказ – это кратчайшее расстояние между двумя разными взглядами…
…Лучше отрицать правду, чем ее компрометировать собой…
…Год проходил так себе, вполне нормально. Мне мало и редко приходилось платить за свои ошибки, и довольно регулярно и хорошо платили мне за мои удачи.
Меня любили женщины и не завидовали мужчины, и выходило так, что, не смотря на то, что у меня почти не осталось просто друзей среди первых, это не привело к тому, что у меня появилось много врагов среди вторых.
Я часто занимался тем, что люблю – работал, и редко – тем, чем терпеть не могу заниматься – бездельничал.
После заполнения очередной налоговой декларации, мне ничего не оставалось, как почесать затылок – я не знал, что мои дела идут так хорошо.
Пришлось даже усомниться в собственной интеллигентности – какой я, к черту, интеллигент, если получаю такую кучу денег.
Кстати, в налоговую мы ходили вместе с моим другом-поэтом Иваном Головатовым. Это очень интересный человек. С ним мы даже скучаем как-то слишком образованно: он – с Хэмингуэйем, я – с Воннегутом.
Правда, на мой взгляд, ему иногда изменяет чувство юмора.
У меня декларацию приняли, а него нет: в графе "иждивенцы", – он написал: "Совет Министров", – а я проставил прочерк. В налоговой инспекции оказались сплошь невеселые люди, причем, как выяснилось со всременем, по обе стороны барьера.
Удивительная мы страна – одинаково не любим и свои налоги, и свои дороги…
Были, конечно, и неприятности, но они оказывались мелкими, хотя и неподатливыми – как застежки на лифчике желанной женщины.
А вообще, жизнь складывалась на столько удачно, что даже не потребовала постановки вопроса: нужен ли успех любой ценой? – оставляя мне довольно приемлемое: все для успеха!..
Пофигизм, охвативший страну, и затронувший, казалось, даже ангелов на небе, лентяев, кстати сказать, изначальных, прошел мимо меня стороной. Трудно в это поверить, но мне ни разу не предложили стать холуем для того, чтобы заработать денег. Да и то – деньги не стоят того, чтобы быть холуем…
И с "патриотами" приходилось спорить очень редко, и я примирительно говорил: "Да, мы, конечно, великая страна", – хотя один раз не удержался и добавил: – Правда у нас никто не знает, что такое биде…
Удалось по стране поездить, правда, не обошлось без некоторых казусов – гостиницу в Воркуте мне бронировала ФСБ.
– А что ФСБ делает на краю земли? – удивленно спрашивали меня мои знакомые. – А что она делает во всех остальных местах? – удивленно отвечал моим знакомым я.
Моя самоуверенность была такой, что я ни в мелочах, ни в больших мелочах не пошел бы на поводу ни у одного человека. Исключение мог составить только мой бывший учитель Эдуард Михайлович Плавский.
Просто он лицемерил так редко, что можно было сказать и никогда. Я же позволял себе говорить: "Буду отчитывать за всю жизнь в целом, а не за каждый день в отдельности", – или наоборот. В зависимости от обстоятельств.
Честно говоря, я вообще уверен, что если приходится выбирать между ложью и подлостью, нужно выбирать ложь…
Художник Эдуард Михайлович Плавский заслуживал уважения уже тем, что во времена, когда власть – уверенно декларировавшая, что никто обязательно кем-то станет именно с ее помощью – требовала от художника быть непременно кем-то, выбрал для себя самую непрезентабельную, с точки зрения обывателя, позицию – он стал никем.
Эдуард Михайлович не ушел в диссиденты, и его не мучили гебешные допросчики и не лечили в спецбольницах КГБ. Поэтому о нем не шумела западная пресса.
Он не писал строгих ликов вождей и радостных лиц вождимых. Даже поганую даму с веслой или кривоного конармейца с саблем он рисовать не стал. И поэтому, о нем не писали ни наши, ни ненаши наши газеты.
Но на всякий случай его не выпустили в Болгарию, где даже "да" и-то изображается, как нет.
Таким был тот, застойный мир, что было не понятно, нужно ли гордиться заслугами перед ним. А вот отсутствием заслуг перед застоем, гордиться можно было точно.
Хотя он этого никому не говорил, но, наверное, у него были принципы даже в те времена, когда я так о многом не задумывался, что меня ни на что больше не оставалось.
Зато, теперь ему удается то, что мне самому удается не всегда – прямо смотреть в глаза своим сыновьям. Компенсация – так себе, для людей, которые так себе люди. То есть, для большинства из нас.
Он не выдвинулся в "народные", а так и застопорился на "заслуженном" – мечте провинциалов.
А еще он стал таким умным, что ему даже иногда не хватает ума.
Наверное, вообще, умный – это тот, кто способен что-то не понимать…
И то, что он не понимает, Эдуард Михайлович не считал странным: – Странным, Петр, – сказал он мне однажды, – Странным было бы, если б люди понимали все…
– Почему вы один, Петр? – довольно часто спрашивал он меня.
– Я не один, – отвечал я, и мы оба знали, что это правда и не правда, одновременно, – Я не один. Вокруг меня много хороших женщин.
– Не понимаю, почему вы не женитесь?
– Я бы женился, – улыбался я, хотя кошки на душе и поскребывали, – Только все, кого я мог бы "ощастливить", уже замужем.
– Не все, – проговорил Эдуард Михайлович.
И на этом, наш разговор закончился.
…Однажды Плавский предложил мне съездить на его машине в салон на "Щукинской" – в некую столичную провинцию, время от времени поставляющую художникам деньги и получающую взамен околопередовые идеи от таких, как я.
Думающих, что они эти идеи имеют.
Мне там причитался небольшой гонорар, и я решил попользоваться машиной метра.
Знал бы я, чем это закончится – интересно, поехал бы я с ним или нет?…
…От "Щукинской", проехав эстакаду над двумя затонами, в которых одинокие рыбаки состязались с рыбой так активно, что забирались в воду по пояс, мы свернули не налево, к салону, а направо.
– Не удивляйтесь, Петр, я просто хочу познакомить вас с одной женщиной.
Мне нечем было ответить на эту незамысловатую уловку, и я просто промолчал.
В конце концов, мне не пришло в голову стать женоненавистником, даже после знакомства с очень многими женщинами…
– …Я вам вот, что хочу сказать, Петр, – Эдуард Михайлович, на моих глазах превращался из нормального человека в доброжелателя. Впрочем, это его не портило.
Видимо, в этом деле существует самое универсальное оправдание – желание сделать лучше:
– Она, женщина нашего круга. Критик,…
Я промолчал потому, что никогда не считал критиков людьми моего круга, если, конечно, не иметь в виду геометрию Данте, потому, что критика – это месть разума чувствам, но слушал молча:
– Кроме того, сейчас она очень успешный менеджер, – беззантенчиво пользуясь моим молчанием продолжил Плавский, – Так, что, в любом случае, знакомство будет полезным.
– В любом случае, – подтвердил я, совсем не думая в этот момент о том, какими именно бывают случаи.
– Между прочим, – продолжал Плавский, – Она не берет ни каких "откатов".
И вообще, взяток не берет.
– А почему она не берет взяток? – спросил я.
– Ничего себе, страну мы создали, если один интеллигент спрашивает другого, почему его знакомые не берут взяток?..
Виктор Михайлович замолчал, перестраиваясь из левого ряда в правый, а перерестроившись, переменил тему:
– Она не замужем, хотя весьма симпатична, и у нее очень красивые ноги.
Правда, довольно сложный характер.
– Если симпатичная, красивые ноги, и не замужем, то о том, что у нее сложный характер, я и сам догадался…
Вообще-то, мне нужно было быть готовым к чему-то подобному, но когда дверь нам открыла Галкина, мне ничего не оставалось, как открыть рот. Мы, три человека, составляли на лестничной клетке некий треугольник, стороны которого несли в себе такое равенство, что это уже был не треугольник, а какая-то опора демократии.
Вряд ли Эдуард Михайлович подстроил нашу встречу умышленно, и, потому, мое удивление было оправданным. А то, что сама Галкина не удивилась, было лишь небольшим довеском к непредсталяемому. Она сделала шаг в сторону, приглашая нас в дом, и в это не сложное движение, Галкина уложила и "здравствуйте", и "проходите" – одновременно.
– Дай хоть вблизи на твою седину посмотреть, – проговорила она, глядя на меня, пропуская нас в комнату, – И зубы у тебя поредели.
– Ничего, – вздохнул я, – Рогами восполняю…
…Много лет назад у меня с Галкиной был какой-то уж слишком вялотекущий роман. Без начала, и почти без конца, так, одно продолжение.
Я не раз изменял ей, а ее встречали в ЦДХ с какими-то маринистами, баталистами и прочими инструкторами ЦК ВЛКСМ.
Последний раз мы с ней были в какой-то творческой командировке на Урале. Поехали после какого-то дурацкого спора по поводу толи фона в роли пейзажа, толи по поводу золотого сечения в пропорциях вертикали и горизонтали в натюрмотре. Мы были не то, чтобы в состоянии войны, скорее, в мирном противостоянии – так уж бывает: двое громко любят одного бога и тихо ненавидят друг друга.
Помню, нам пришлось долго уговаривать дежурную администраторшу гостинцы дать нам один номер на двоих, и когда мы ее уломали, та выдала нам какую-то книгу, в которой мы должны были расписаться за то, что обязуемся выполнять правила поведения.
– А где можно прочесть эти правила? – довольно глупо спросил я.
– А вы, что сами не знаете, как нужно вести себя в гостинице?..
Впрочем, это был мой не последний глупый поступок, если учесть, что на этюды в горы я поехал один.
Когда я вернулся, очередным дежурным администратором был мужчина.
– Скажите, моя спутница у себя?
– У себя, – ответил он, но посмотрел на меня довольно странно. И тогда я задал совсем уж неуместный, казалось, вопрос:
– А она одна? – и администратор замялся:
– Кажется… Не очень…
– Тогда, закажите мне билет на ближайший поезд до Москвы.
– Ближайший поезд до Москвы через шесть часов.
Но через два часа есть самолет.
Хотя, это дороже.
– Заказывайте на самолет. Для моей души это дешевле…
После этого мы с Галкиной виделись от случая к случаю, то есть, можно считать, совсем не виделись; правда, до меня доходило, что она стала секретарем по идеологии в Архитектурном институте. Безвстречность наша продолжалась до тех пор, пока мы не оказались в одном отделении Союза художников.
Здесь уж не проходило ни одного заседания, без того, чтобы мы с ней не сцепились.
А потом, она организовала в "желтой" прессе небольшую, но противную компанию против меня.
Хорошо еще, что какой-то олух из прибалтов за меня начал заступаться, потому, что вступать в спор с Галкиной на страницах "Частной жизни" или "Ох! И Ах!" я бы не стал все равно.
Не знаю, за что она мне мстила; ведь даже денег в уральской гостинице я оставил ей вполне достаточно. Правда, это чем-то напоминало оплату услуг, хотя, официально, мы ездили не любовниками, а коллегами по творческой командировке.
Впрочем, я думаю, что понимаю, почему Галкина обижена на меня – как и всякая женщина, она никому не может простить своих ошибок…
И то сказать, вся суета в газетах пришлась на то время, пока я был в Ухте. Так, что ей достался не утопленник, которым Галкина хотела меня сделать, а только пузыри от него.
Вообще, здоровый нормальный человек должен сносно переносить нездоровую критику в газетах до тех пор, пока осознает, что не пресса существует для него, а он для прессы.
И еще, представляю, как Галкина скрипела зубами, когда, в результате этой шумихи цены на мои картины ненадолго поднялись. А число заказчиков увеличилось.
Впрочем, большее количество заказчиков делает художника не лучше, а, просто, богаче…
– Так уж выходит: всем интересно, за что дураки ругают дураков, – сказал мой друг Ваня Головатов. А потом, сам же и ответил, не знаю, имея ввиду толи мои картины, толи не мою Галкину:
– За то же, за что умные ругают умных.
За ошибки…
– …Вы, кажется, и без меня знакомы, – проговорил Эдуард Михайлович несколько озадачено, видимо ощущая, как не легко знакомить знакомых людей. А потом, решив взвалить эту озадаченность на меня одного, добавил, – Тогда я поехал.
"Не уезжайте!" – хотел крикнуть я, но промолчал, и мое молчание выступило не поддерживающим согласием, а рукоподнятием перед обстоятельствами.
Хотя откровенно и на духу – оставаться с Галкиной один н на один, я не хотел, потому, что понимал, что ничего хорошего, кроме хорошей свары у нас не выйдет.
Так я в очередной раз продемонстрировал себе полное отсутствие настродамусовских способностей…
– …Ты не удивилась моему приходу? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
– Конечно, удивилась.
– А ведешь себя так естественно.
– Самое неестественное, это естественность не к месту, – разговаривая друг с другом, мы испытывали неловкость, словно каждый смотрел в замочную скважину…
Наступило то, что и должно было наступить – молчание, а молчу я еще хуже, чем отвечаю на вопросы.
И я не видел из него выхода. А Галкина нашла выход, и довольно простой:
– Ты есть хочешь?
"Нет", – хотел ответить я, но вместо этого зачем-то сказал:
– Хочу, – и, кажется, облизнул пересохшие губы.
– Садись к столу – устроим скатерть самобранку на скорую руку.
Или маленькое поле чудес.
– Да, – покорно проговорил я, – Во-всяком случае, буду знать, как оно выглядит.
А то, раньше я знал только то, как выглядит страна дураков…
Перед тем, как сесть за стол, мне пришлось отправиться в ванную для того, чтобы помыть руки.
Я давно заметил, что мерой состоятельности жилища является количество полотенец над раковиной. У Галкиной их было четыре: розовое, голубое, салатовое и канареечное.
Кстати, это все довольно сложно составляемые на палитре цвета.
Никаких мужских приборов вроде бритвы, помазка или геля для бритья на стеклянной полке над ванной не было – это я отметил чисто автоматически, но оказавшаяся у меня за спиной Галкина, сказала:
– И бритва, и пена есть в шкафчике.
Я брею под мышками.
Меня удивило то, как быстро Галкина "вычислила" мои мысли, и я попробовал оправдаться:
– Просто когда мы поднимались к тебе, твоя соседка довольно ехидно на нас посмотрела.
– Сейчас я живу так, что, не только перед соседями опозорить – до слез довести, и-то – некому…
– …Как ты думаешь, Петр, нам с тобой поговорить или помолчать лучше?
– Нам и говорить поздно, и молчать рано. Ты одно скажи: почему ты на меня все время наезжаешь? – не могу сказать, что люблю и часто использую современный сленг, но выражение "наезжаешь", показалось мне самым подходящим, в данный момент.
– Да разве это наезды? Ты наездов настоящих не видел.
– Ну, ладно. Не наезжаешь, а постоянно споришь. И ругаешь меня в газетах зачем? Ведь то, что написано пером, асфальтоукладчиком не заровняешь.
На какое-то время Галкина задумалась. При этом, ее глаза не переставали смотреть в мои, а в выражении лица появилось толи сомнение, толи какая-то ирония. Так учитель смотрит на неправильного ученика, зарывающегося в ответе, но упорствующего в этом.
А ее зрачки постоянно меняли цвет радужной оболочки.
Эта заминка дала мне возможность обратить внимание на то, что одета Галкина, даже на мой, не знакомый с ценами в бутиках взгляд, достаточно дорого. И с большой любовью к себе.
И еще я, естественно, заметил очень тонкий, чтобы не выдавать ничего лишнего, но достаточно глубокий, чтобы продемонстрировать отсутствие лифчика, разрез на груди ее платья. Вырез на платье женщины – это уже не материя, а энергия…
Правда, красивой женщине со вкусом идет все. Впрочем, ничего – идет ей еще больше…
Незаметно, без всякой суеты, на столе появилась икра, красная рыба с ломтиками лимона, буженина и ветчина – все те, не слишком великодорогие, но все же, для таких людей, как я, закуски свойственные скорее праздникам, чем ежедневным полдникам.
За приоткрытой дверцей бара виднелось винное многообразие.
– Ты часто пьешь?
– Нет.
– Для чего же ты держишь столько вина? – задал я довольно глупый вопрос, словно вино существует только для того, чтобы его непрерывно пили.
Кстати, я давно заметил, что вино постоянно есть только в доме трезвенников.
– На всякий случай, – ответила Галкина, И мне не пришло в голову, что такое безобразие, как "всякий случай" в жизни бывает всегда.
Подозревать Плавского в потенциальном лицемерии, то есть в том, что он предупредил Галкину о нашем приходе, не имело смысла, хотя определенные сомнения стали пробираться в меня.
– Я никого не ждала, – вздохнув, проговорила Галкина, – Поэтому все очень скромно.
Эту горечь ближнего, вернее ближней, я снес с христианским смирением, с которым мы обычно сносим все горести ближних.
И далеких, кстати, тоже…
Если она и вправду никого не ждала и не готовилась к нашей встрече, мне оставалось пообывательствовать:
– Хорошо живешь. Поделись опытом.
– Ладно.
Я расскажу тебе одну притчу:
– …Однажды юноша пришел к мудрецу и попросился в его дом: "Я буду помогать вам. А, заодно, обучаться мудрости…"
Через год мудрец призвал его к себе и сказал: "Я научил тебя всему, что знаю сам. И пришло нам время расстаться.
Ты много и хорошо работал у меня, и теперь решай, что ты предпочтешь за свой труд: мудрый совет или деньги?"
– Конечно, мудрый совет, – ответил юноша.
– Так вот, слушай: "За честно выполненную работу всегда бери деньгами, а не добрыми советами…"