– Лет шестнадцать тебе на вид, Бабинов, – так и сказал, стараясь не смотреть Зосиме в глаза человек с орденом "Трудового Красного Знамени" на груди.
И все.
Время было такое, что не каждый, у кого на груди был орден "Трудового Красного Знамени" мог другим людям в глаза смотреть. И то время, когда мальчишке на вид могли дать и шестнадцать лет, и двадцать пять с конфискацией, тоже было совсем недавно.
И пока еще никого не удивляло то, что человеку в сороковом было лет двенадцать, а в пятьдесят четвертом лет шестнадцать; другому начинали удивляться люди. Правда, еще робко.
– Не доедешь ты до России, парниха, – только и сказала ему не знакомая тетка, вручая синюю бумажку на плацкарту и две буханки ржаного хлеба, – Ребра кожу продырявят…
Но Зосима не поехал "в Россию", нечего ему было там делать.
Подобрала жизнь бывшего сына бывших врагов народа, да так, что истерлись в памяти и далекое южное село, и отец-учитель, носивший красный бант по праздникам, и краснощекая матушка, кричавшая с крыльца:
Зоська, Зосенька, иди молочко кушать…
Великая война прошла мимо него стороной. Да и до войны ли было щуплому мальчишке, холодному и голодному, на нарах в бараке с ледяной коркой вместо пола. Знающему, что с утра будет поднят с досок и погнан чистить снег с дороги, по которой потом паровоз потянет грязные, черные вагоны с углем из города со страшным по тем временам названием – Воркута. Знающему, что если не сможет подняться сам, то будет поднят и в штабель брошен, а займет его место кто-то другой, чьей судьбе не позавидуешь тоже.
Впрочем, давно это было. Так давно, что не ясно, как и всплывшее после непонятное и горькое слово "реабилитация". Поносившиеся в воздухе и растворившееся в мареве осенней водяной крошки, постепенно перемешавшейся со снежными хлопьями и охряным дымом самокруток, курившихся у костра.
Может, ломаной была судьба Зосимы. Только не думал он об этом ни тогда, ни сейчас, среди пневмобуров, дизельных драг, геологоразведок, управлений и слов "план" и "прогрессивка". Оставался он одним из не многих осколков старательской круговерти, отнесенной теперь к категории не рентабельных, не артельных "чистильщиков". Но все-таки нужных, какой-то высшей необходимости, не ведомой самим старикам-старателям. Неведомой, как таежная чаща.
Да и то сказать, у каждого из этих осколков когда-то огромного монолита что-нибудь такое за спиной было, что не зналось современными артелями, где и инженер, и спецодежда, и сволочизм – все есть.
Трудно было испугать в тайге Зосиму, уважавшего, но не боявшегося медведя на тропе, способного поспорить с одиноким волком или росомахой, но еще труднее было Зосиму удивить, так, как жизнь его была такой, что учила его ни к чему не привыкать, а, значит, ничему не удивляться.
И все-таки…
…Это ерунда, что когда впервые видишь мертвого человека, в первый момент кажется, что он просто заснул.
Тот, кого увидел Зосима, был похож на самого настоящего мертвого.
Мертвых Зосима не видел с тех времен, когда живых в тайге было хоть и не много, но все-таки меньше, чем неживых; и теперь мертвяк заставлял думать о том, что может случиться так, что и сам не живым станешь.
Зосима обошел бывшего человека кругом и сразу увидел, что тот совсем свежий, и кровь еще не почернела, а, не попорченная воздухом, проступала красным следом на одежде. И не по себе стало Зосиме.
Он поднял ружье за ствол, потом, зверевато озираясь, отошел в сторону, постоял чуть и, уже не останавливаясь, двинулся в чащу…
…На рассвете на галечный плес в излучине Кожима приземлился вертолет МИ-8 с четырьмя милиционерами и собакой на борту.
А Зосима Бабинов оказался в КПЗ. Не то, чтобы его в чем-то обвиняли, просто он был из тех неграждан, которых милиции легче было пару дней в камере продержать, чем разыскивать потом по баракам старателей. Сказал ведь он в милиции:
Мертвяк там, на Кожиме. Разодранный…
И ему совсем не пришло в голову, что для него история с бешенным
волком не началась, а уже почти закончилась.
Собственно самому Зосиме в этой истории оставалось только рассказать художнику Андрею Каверину о себе.
Он сделает это, со временем…
…Погода испортилась. Над Кожимом пошел дождь, и самый старый из милиционеров счерносливив лицо, спросил пилота:
– Какого черта было лететь в такую погоду? – словно не милиция, а сами летчики заказали этот рейс.
– Погодой, как известно, заведует Господь Бог, – ответил первый пилот, – Но когда он был – еще не было вертолетов.
Второй пилот добавил:
– А когда появились вертолеты – нам объявили, что Бога нет…
2
Инструкция дежурному по отдельному радиотехническому батальону, расположенному в районе поселка Хальмер-ю, километров в семидесяти севернее Воркуты, гласила: "Дежурный по части отдыхает лежа (спит) не снимая снаряжения и не раздеваясь с 00 до 04 часов…"
Но когда под незаходящим солнцем воскресным мартовским утром, около девяти, в штабе батальона зазвонил телефон спецсвязи, дежурный, лейтенант Игорь Дмитриев спал, заперев портупею и кобуру с пистолетом в сейф и, сунув свернутый китель под голову.
И видел при этом не первый сон.
Резкий неприятный звук зуммера разнесся по пустым помещениям штаба, заставив Игоря вздрогнуть. Спецсвязь это такая штука, по которой, особенно в воскресенье, может звонить такое начальство, что не грех перед аппаратом навытяжку встать.
Спецсвязь.
Сон Дмитриева как ветром сдуло. Поднимая трубку, он даже галстук поправил:
– Дежурный по части!.. – начал Дмитриев в трубку, но трубка ответила ему голосом, в котором явственно слышалось отсутствие многокилометровых ретрансляционных разгонов:
– Ага, – звонил помощник командира дежурных сил старший лейтенант Гусев с их собственного командного пункта, – Слушай внимательно: курорт на Рижском взморье, шесть букв, вторая "а", предпоследняя "р"…
Майори, кретин, – Дмитриев чуть не с размаху бросил трубку на рычаг.
Вот кретин, – повторил он, уже не кому не обращаясь
Но это уже не имело значения – сон прошел.
– Черт побери, – в сердцах прибавил Игорь, и, словно в ответ на его последние слова, телефон зазвонил вновь.
Зазвонил вновь.
На этот раз взять трубку Дмитриев не торопился. И лишь когда зуммер рявкнул в третий или четвертый раз он протянул руку к матово-черному эбонитовому микрофону. В том, что это вновь звонит Гусев, Игорь не сомневался – он только не знал, зачем тот звонит теперь.
О том, что в ближайшей тундре появился бешеный волк, напавший на караульного у КПП, лейтенант Игорь Дмитриев узнал через несколько секунд.
А вот о том, какая случайная и трагическая роль уже сыграна им в истории с бешеным волком, Игорь будет оставаться в неведении довольно долго. До тех пор, пока все живые участники этой истории не соберутся вместе; и пока художник Андрей Каверин не назовет имя.
Когда, собственно, сама эта история уже почти окончится.
Когда.
А сейчас история с бешеным волком для Игоря Дмитриева только начиналась, хотя в ней уже давно произошли все самые главные события…
– …Слушай, Гарик, из караула звонили. У них там черт знает что. Я тебя с караулом соединю – сам разберешься, – сказал Гусев. Коммутатор находился там же, на командном пункте, и уже через секунду Дмитриев услышал голос начальника караула прапорщика Кавунова:
– Часовой со склада ГСМ сообщает, что на вышку напал волк.
– Какой волк, Кавунов? У тебя часовой галлюцинациями не страдает?
– Давай, Дмитриев, я тебя с ним соединю…
– Давай.
– Товарищ лейтенант, тут волки… Один волк…
– Один, говоришь. А не собака это?
– Нет, товарищ лейтенант, я его хорошо вижу. Здоровенный.
Дмитриев задумался – черт бы побрал всех волков утром в воскресенье:
– Тебя как зовут?
– Рядовой Савушкин.
– Вот, что, Савушкин, автомат у тебя в руках. А волк все-таки на объект нападает. Действуй. А я сейчас дежурную смену подошлю. Если завалишь, с вышки не спускайся. Может, он какой бешеный.
Дмитриев уже отдал приказ Кавунову поднять дежурную смену, когда откуда-то издалека, ветер донес звук выстрела. Затем еще одного. Еще.
А потом, заунывный, жуткий, протяжный вой…
Впрочем, он подумал не об этом, а просто надел китель и застегнул портупею, увидев, что во двор штаба въехал ГАЗик командира части, и услышал доносившиеся со двора крики.
Так, уж выходит:
– Кричит – значит, начальник…
3
Заместитель председателя Воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович явно покривил бы душой, если бы сказал, что никогда не держал в руках ружье.
Ружья ему приходилось держать в руках почти ежедневно. От старых одноствольных "Ижей", что не каждой комиссионкой к продаже принимались, до дорогих немецких "Зауберов" и бельгийских "Стандартов", цены на которые определялись цифрами с таким количеством нулей, что у иного дух захватить могло.
Могло.
У иного, но только не у Давида Яковлевича, который цену деньгам знал, но знал и другие цены. И главную цену – цену приходящего и цену уходящего.
На охоте Давиду Яковлевичу приходилось бывать часто.
Выезжал он на вездеходах и вертолетах, "Буранах", а однажды даже на оленьей упряжке, о которой, впрочем, у него сохранилось самое отвратительное воспоминание.
Ночевал в избушках промысловиков, балках геологов, туристических палатках, чумах ненцев-оленеводов.
Вьюжной зимой и комариным летом.
С мало, средне и весьма ответственными работниками министерств и ведомств, представителями центральных и местных организаций. И каждый раз умел сделать все так, что тот, кто ездил с ним – оставался довольным.
И дичь шла в руки спутников Давида Яковлевича, и погода оказывалась, если не отличной, то, по крайней мере, приемлемой.
Но так был устроен этот человек, что не поднималась его рука не то, что на красавца таежного лося, но даже на завалящего тамбовского зайца.
И все-таки, так складывалась его судьба, что организовывать отстрел бешеного волка придется именно ему.
Впрочем, это произойдет потом, когда о бешеном волке заговорили все, даже местное радио и телевидение.
А тогда, январским вечером, Давид Яковлевич под вой ветра за окном, пил чай, сидя у телевизора, погрузив ноги в просторные войлочные туфли; и никого не ждал в гости…
Он бы спокоен.
Не смотря даже на то, что совсем недавно Председатель охотсоюза, непосредственный начальник Давида Яковлевича, спросил его:
Я так и не пойму, вы режиссер, актер, а, может, критик?
Я зритель…
4
Плохо за Полярным кругом когда дует Северный ветер; впрочем, Южный ветер за Полярным кругом кажется никогда не дует.
Эти двое появились из темноты, ветра и снежной пороши, пересекли шоссе Северного воркутинского кольца в районе поселка Октябрьский со стороны Восточного РСУ и тут же вновь скрылись среди сугробов.
Шли, не замечая занесенных снегом тропинок, проваливаясь под наст по самые ремни унтов. Шли, не переговариваясь и словно не обращая внимания на мороз, поставляя ветру не требовательные к уюту, бородатые лица.
Было в этих двоих что-то не понятное, не городское, хотя одеты они были в привычные для заполярья куртки буровиков с поднятыми капюшонами, меховые унты, теплые рукавицы.
Тот, что впереди, в черной куртке с подкрылками на плечах, был явно сильней и шел быстрее.
Второй, в зеленой куртке и нерпичьих унтах не пытался догнать товарища. И хотя разрыв между ними постепенно увеличился до сотни метров, было очевидно, что идут они вместе.
Вместе.
Первый остановился у винного отдела гастронома, и стал не спеша вычищать снег из-под собачьего меха унтов. Делал он это основательно, не торопясь, словно это занятие играло заметную роль в обряде посещение магазина.
Но когда к дверям подошел второй, они вместе вошли в прокуренное помещение, так и не сказав друг другу ни слова.
В винном отделе гастронома на поселке Октябрьский было не так уж и много народу. Просто сам отдел был не велик, и некоторую суету могли создать всего несколько человек.
Двое вошедших так же молча осмотрели прилавок и полки за спиной продавщицы, слегка прищуривая глаза в электрическом свете.
Было в них что-то такое, что сразу забирало на себя внимание. И хотя с ними никто не поздоровался, казалось, их признали.
Они не стали занимать очередь.
Просто тот, который был одет в зеленую куртку, нерпичьи унты и шапку из росомахи вытащил из меховых своих внутренностей три мятых червонца, а второй, взяв деньги, двинулся к продавцу, не обращая внимания на остальных людей. Нет, он не наглел и не толкался – просто ни на кого не обращал внимания.
Только один человек попытался схватить его за руку, в которой были зажаты червонцы, протянутые продавцу.
– Ну, куда? Куда? – эта фраза была сказана джинсово-тулупным безусым парнем уже выпившим, но еще, наверняка, не имевшим трудового стажа.
Лишь два слова сказал ему в ответ человек в черной куртке, и все услышали, что голос у него хриплый, простуженный.
Цыц, малолетка, – без всякого ударения.
Потом он протянул деньги продавщице.
Того, кто был в зеленой куртке, звали Юрий Михайлович Ананьев. Когда-то он был доцентом юридического факультета Ленинградского государственного университета. Но неприятная история с аспиранткой потащила за собой хвост мелких и средних проблем. Вроде разбирательства о денежных поборах среди студентов и обвинения в использование государственных средств на строительство личного гаража.
Дальнейшего Юрий Михайлович дожидаться не стал, и из города белых ночей уехал в Воркуту – город ночей не только очень белых, но и очень черных. Поработал там-сям и осел в тундре.
В тундре.
Промысловиком-одиночкой – деятелем в стране не то, чтобы запрещенным, но и не вполне разрешенным конституцией.
Когда-то свела его легкая с бывшим кузнецом шахты Аяч-яга, полуалкоголиком, имевшим уже две статьи об увольнении по инициативе администрации и потому нигде нежданном Гришкой Вакулиным, которого сама судьба велела называть Вакулой.
Вакулой называли человека в черной куртке.
Денег они зарабатывали достаточно много, чтобы не быть жадными, а общего между ними было так мало, что делить им ничего не приходилось.
Кроме временной судьбы. Впрочем, судьба это, вообще, явление временное.
Если не превращается в явление постоянное…
– …Ну, рассказывай про своего деятеля, – Юрий Михайлович смотрел на Вакулу не-то улыбаясь, не-то усмехаясь. Они сидели в пустой и грязной столовке на окраине поселка Шахтерский, у въезда в Воркуту со стороны Северного кольца.
– Я врать не буду, – пробормотал Вакула, ковыряя вилкой котлету.
– А ты – соври, – усмехнулся Ананьев, По всему было видно, что история, которую собирался рассказать Вакула, не очень интересовала Юрия Михайловича.
Вакула без всякого любопытства посмотрел на свою тарелку, немного подумал и начал:
– Было это года четыре назад. Бичевал я тогда на пристани в Печоре. Однажды подошел ко мне человек, по виду не мелкий, и говорит:
Нужно мне человек двадцать ребят.
Я его спрашиваю:
Бичей, что ли? – а он отвечает:
– Нет больше бичей. Есть парни в лопнувших рубахах. Плачу наличными, – и протягивает мне, не поверишь, сотнягу. А я после шахты сотняг и не видел, – И чтоб к шести все были на пристани, и опохмеленные.
Собрал я человек двадцать, и повез он нас вниз по Печере. Кормежка ничего была. И работа – ничего. Вагоны мы лесом грузили. Только потом менты налетели, и прокурор прикатил. Мы вагоны нагружали куда-то не туда, оказывается.
Продержали нас месяц, да и отпустили.
Перебрался я на товарняке в Инту, а там – опять он:
Пойдем, говорит, Вакула, со мной. Я теперь начальник геологической партии.
Только я не дурак. Мне сидеть не охота.
– Да уж это точно, – толи с иронией, толи без, проговорил Юрий Михайлович, которого рассказ Вакулы постепенно заинтересовал, хотя он явно еще не думал о том, чем этот рассказ может закончиться, – Ну, а дальше?
– Дальше вот, что. Он теперь здесь, в Воркуте в охотсоюзе работает. Ему шкуры сдать хорошо можно.
– Ох, и влипнем мы с тобой, – вздохнул Юрий Михайлович, – Ну пошли…
Куда?
Искать друга парней в лопнувших рубашках.
Че его искать… В охотсоюзе найдем.
Знаешь, Вакула, что трудней всего искать в темной комнате?
Знаю… Выключатель…
Через час Ананьев и Вакула с мешками в руках подошли к пятиэтажному дому в центре Воркуты, возле Дома шахтера.
А еще через час они вышли уже без мешков, но, очевидно довольные. А заместитель председателя Воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович вынося на кухню две пустых бутылки из под коньяка и три рюмки даже не подумал о том, что сегодня вечером он "сделал" себе полторы тысячи рублей не выходя из дома и не сняв домашних тапочек.
Судьба свела этих трех людей, каждому из которых предстояло сыграть свою роль в истории с бешеным волком, хотя, в момент их знакомства сама эта история находилась на стадии предисловия.
Она пока протекала не в Воркуте, за Полярным кругом, а в Москве, недалеко от Садового кольца…
Когда Ананьев и Вакула уже выходили из кварты Заместителя председателя Воркутинского охотсоюза, Давид Яковлевич Рабинович, словно между всем, спросил:
Долго вы еще по тундре бродить будете?
Ананьев, задумавшись лишь на мгновенье, ответил:
Пока в тундре будут деньги…
И уже на лестничной клетке, видя, что Вакула и Ананьев покачиваются, Давид Яковлевич спросил:
– Доберетесь? А-то, может, у меня переночевать останетесь?
На что Юрий Михайлович довольно твердо ответил:
– Ерунда. Мы сейчас еще пару баб возьмем.
После этих слов, Вакула сосредоточился только на мгновенье:
– Не. Возьмем одну бабу и одну бутылку.
– Почему, Вакула?
– Кайф тот же, а обойдется дешевле…
5
– …Сколько тебе лет, Андрей?
Двадцать семь, Эдуард Михайлович.
– Ты еще совсем молодой человек – на скамейке под тополями одного из дворов, в жилом пятиэтажном нагромождении между метро "Студенческая" и Кутузовским проспектом сидели два совершенно разных, и, в тоже время, чем-то похожих человека.
Старший из них, совсем седой, был одет в, когда-то видимо дорогой, но уже изрядно потертый временами года светло-серый суконный костюм. На вид ему было за шестьдесят, но толстая резная палка с мельхиоровой инкрустацией, казалось, была нужна ему больше по привычке, чем из-за прорех в здоровье. Во всяком случае, у него были сильные руки. Как у каменщика, или лесоруба.
И взгляд его был тверд, без всяких признаков старческого младенчества.
Лопатистая, так же совсем седая борода скрывала расстегнутый ворот рубашки.
– Ты совсем молодой человек, Андрей, – повторил он после некоторого молчания, – А я уже успел состариться в этом дворе.
– Состариться я тоже успею, – ответил второй, кареглазый, высокий шатен, одетый в коричневый свитер крупной вязки и джинсы. Короткая, слегка вьющаяся борода молодого человека отдавала рыжиной и была аккуратно подстрижена.
Так легко говорят о старости те, кто еще не ощущает то, что старость когда-нибудь наступит. Эти слова не были вызовом, и звучали тихо и бесцветно, как констатация незначительного факта.
Как и весь их разговор.