– Только помни, – улыбнулась Галя, – Эта истина – всего лишь, притча.
И к правде они имеет только косвенное отношение.
– Истина, по-твоему, не совпадает с правдой?
– Да.
Истина может быть абстрактной, правда – всегда реальна.
Я промолчал, не задумавшись над тем, что еще сегодня мне придется в этом убедиться…
– …Ты получила все, о чем мечтала: квартиру, машину… – попробовал позанудствовать я, но Галя прервала меня:
– Когда получаешь все, о чем мечтаешь, то понимаешь, что мечтаешь совсем не об этом…
– Мои дела действительно идут хорошо. А как твои дела? – не то, чтобы Галкина перехватывала инициативу. Наверное, просто пришел ее черед задавать вопросы.
– Нормально, – захотелось ответить ей, но перед Галкиной было одинаково глупо и жаловаться на жизнь, и хвастаться ей; и я зачем-то сказал:
– Как все в этом мире, – тем самым, демонстрируя симптомы самой распространенной и безопасной болезни – стремление ставить диагноз эпохе.
– Ну, что же, говорят, что мир замечателен. Кстати, я и сама, как критик, часто повторяю это.
Ссориться может любой дурак.
Жаль, что большинство умных только этим и занимаются.
И первый повод для свары появился точно по расписанию, как только мы заговорили на "свободную тему", и я не удержался:
– Говорящие, что мир прекрасен, либо лицемеры, либо идиоты. И еще неизвестно, что хуже, хотя и то, и другое плохо.
Мир мерзок. То дождь на весь день, то Лукашенко приедет, то в автобусе нахамят, то энерготарифы унифицируют, то на кухне гора грязной посуды, то Говорухин в телевизоре…
Всю эту чушь я мог бы нести еще довольно долго, но Галкина меня прервала совсем неожиданно:
– Знаешь, кто сопричастен? – на такую постановку вопроса я промолчал, а она сказала то, что, наверное, я мог бы сказать себе сам.
Только наедине.
– Тот, кто среди всего хлама, может тратить часть себя на поиск гармонии…
– Ты женат? – вопрос был задан очень просто, и я почему-то не подумал, что просто такие вопросы не задают.
– Разведен. Трижды.
– Никогда не задумывался над тем, почему так произошло?
– Задумывался.
– Ну и что?
– Просто, каждый раз, когда я убеждался, что сделал ошибку, я уже оказывался женатым.
А когда я становился достаточно разумным, чтобы жить настоящим, оно становилось уже в прошлом…
– Кстати, сколько тебе лет?
– Я в расцвете. На пенсию идти еще рано, а браться за ум уже поздно.
О том, что я уже подхожу к тому возрасту, когда вполне можно устраиваться в детскую школу по фигурному катанию – во всяком случае, песок из меня начинает сыпаться, и дети падать на льду не будут, я рассказывать не стал.
Как не стал рассказывать о том, что не вполне понимаю – что ждет меня впереди?
После зрелости.
Сбор урожая или затаривание и отправка к месту хранения…
– Говорят, что ты еще ухаживаешь за молоденькими девочками?
– Все реже и реже.
– Почему?
– Только я начинаю ухаживать, как они уступают мне место в общественном транспорте…
…Я посмотрел на бутерброды с икрой:
– Знаешь, что меня удивляет? Ты ешь икру, а говоришь об учителях. Как ты тогда сказала, – продолжал злиться я, – "Ужасно, что учителя бедные!"
– Зато, как прекрасно ты меня оборвал: "Ужасно не то, что учителя бедные, а то, что к этому привело."
– Ну а нищие в переходах, чем тебя достали? – не унимался я: "Реформы привели к тому, что во всех переходах стоят нищие!" Ты, что, специалист по реформам для нищих?
– Теперь – да. Ты ведь всем нам так красиво все объяснил: "Реформы могут привести к нищете, а к нищенству приводит отсутствие самоуважения."
Тебе даже зааплодировали.
– Для чего ты сказала, что богатые должны платить за бедных?
– Чтобы ты мог ответить: "Да, должны. Если хотят, чтобы бедные остались бедными навсегда."
– А про памятник Дзержинскому? Что это просто скульптура?
– Должна же я была дать тебе возможность показать то, какой ты истинный демократ. Ну, и ты оказался во всем блеске своего гражданского свободомыслия: "Если памятник тирану для нас просто скульптура, значит, мы – рабы!"
– А капитализм в искусстве ты к чему приплела?
– Чтобы ты мог сказать: "Капитализм – это то, чем занимаются люди, когда им не задуряют голову всякими глупостями"
– Зачем была Библия, учащая любить людей?
– Когда ты сказал, что любить людей учит камасутра, а не Библия, любуясь своим остроумием, ты даже не заметил восторженных взглядов женщин.
А я не просто дала тебе возможность блеснуть остроумием, но и женские взгляды заметила.
– Ты, Галкина, серьезный противник, – прошептал я, и Галя вздохнула почти безразлично: – Скажи мне кто твой враг, и я скажу, кто ты…
Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав:
– Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, – не к месту поправил я, но она и здесь переиграла меня:
– Интересно, к Иуде Искариоту это тоже относится?..
Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав:
– Почему мы все время ссоримся?
– Потому, что у нас нет общих врагов…
– Мы выдумываем своих врагов. – Своих друзей мы тоже выдумываем…
Вопросы появлялись разные, как карты, но было очевидно, что они все из одной колоды. Хотя мы как будто бы и не играли, а все время только расставляли фигуры или тасовали фишки.
За всеми этими вопросами я даже как-то забыл, что хотел спорить с Галкиной.
Она вдруг посмотрела на меня серьезно:
– Скажи, Петр, когда ты споришь со мной, ты часто думаешь, что все бабы – дуры?
– Иногда, – честно признался я. И если бы я этого не сделал, получилось бы не только не честно, но и глупо.
– Петя, бабы – дуры, не потому, что они дуры, а потому, что большинству мужчин хочется так думать.
– Большинству умных мужчин?
– Где ты видел, чтобы умные были в большинстве?..
– Зачем же были газетные статьи? Ведь на них я точно не мог ответить тем же. Если художник станет заниматься опровержениями, ему не останется времени не только на работу, но даже на отдых.
– Отвечал другой человек. Профессор П. Алкинас.
– Ты бы меня с ним познакомила. Поблагодарить надо.
– Познакомишься. Кстати, как меня называют в союзе?
– Не знаю, – соврал я, хотя мне отлично было известно, что Галкину обзывают Палкиной.
И даже сам делал это не раз.
– Меня называют Палкиной.
– Ну, это – дураки, – вяло пролицемерил я.
– А ты, умный, прочти инициал и фамилию профессора, выступавшего против критика Галкиной, по буквам.
Я сделал это.
И мне стало стыдно.
Потому, что я понял все:
– П-А-Л-К-И-Н-А-с.
Я понял все. Если все можно понять…
В этой жизни мне не раз приходилось оставаться в дураках; и каждый раз я воспринимал это, пусть без радости, но довольно спокойно.
Сидя за столом перед Галкиной, я впервые осознал, что я идиот.
Ну, что же, всю жизнь некоторые делают одни и те же ошибки, а потом думают, что они набираются опыта…
– Зачем ты жертвовала собой для меня? Ведь ты же, подставляя себя, просто водила меня по словам, давая мне возможность показывать другим то, какой я умный, принципиальный, свободомыслящий, и какая ты глупая.
– Иначе, Петя, ты остался бы умным, принципиальным, свободомыслящим… у себя на кухне.
Нет мудрецов без зрителей.
Без зрителей мудрецы опасны, потому, что превращаются в клоунов…
Я смотрел на нее и начинал понимать, что людей нужно судить не по поступкам, а по намерениям – это куда человечней.
Правда, существуют исключения – идеалисты. К чему оценивать идеал, если есть человеческие поступки.
Возможно, вообще – идеалы это просто способ портить жизнь людям…
– Ты, что же, считаешь меня гением, ради которого стоит жертвовать собой? – Гениев, Петя, у нас полно. У нас нормальных людей мало…
– Что это такое – нормальные люди? – Нормальные те, кто вносит в нашу жизнь гармонию…
– Мне казалось, что ты злая. – Быть добрым легче, чем быть злым. Просто, добрые дела делать труднее…
– Почему ты не рассказала мне об этом раньше? – спросил я, не поднимая на Галю глаз. – Если женщина демонстрирует свой ум мужчине – это не умная женщина.
– Зачем ты это сделала? Ты считаешь меня великим художником?
– Затем, Петя, что ты хороший художник, но хороших художников много…
– Трудно создать что-нибудь великое после пятидесяти.
– Одно утешение: до пятидесяти создать что-нибудь великое еще труднее…
– Такая уж у нас нетипичная профессия.
– Петя, художник – это не профессия.
– А, что?
– Диагноз…
– Значит, надо быть лучшим?
– Не надо пробовать делать что-то лучше всех.
Надо стараться делать лучше, чем можешь сам…
На несколько секунд мы замолчали, а потом я просто слушал ее слова:
– Но для того, чтобы привлечь к себе внимание, нужен небольшой бум. Скандальчик, полосы на полторы, – совсем не оправдываясь, а скорее констатируя факт, проговорила Галкина, – Мы специфическая страна – то, что заставляет весь мир враждовать, скандалы – объединяет нас. А то, что объединяет весь мир – сплетни – нас разъединяет.
Кстати, сплетен о тебе я не распускала.
И не моя вина, что у нас – скандал – это путь к успеху.
Так, что спасайтесь, люди, от себя самих…
Впрочем, иногда, надо спасать мир. Тогда людей надо судить…
– Все, что ты сейчас рассказала – правда? – спросил я, ощущая и стыд, и боль. Хотя мне уже было ясно, что это правда. И не то, чтобы я невзлюбил себя, просто моя любовь к себе оказалась какой-то неразделенной.
Я требовал откровенности, понимая, что откровенность – это форма навязчивости.
– Да, – тихо ответила она, и я понял, что для того, чтобы все время говорить правду, нужно, кроме всего прочего, быть еще и очень жестоким человеком.
Этим "Да", – она отомстила мне за все мои спорщицкие победы над ней.
Но за эту жестокость, я почему-то был не зол, а благодарен ей.
– После твоего рассказа, я чувствую себя идиотом, – сказал я, хотя Галя и не настаивала на этом признании.
– Это не самая бесперспективная позиция для нормального человека в наше ненормальное время.
Только дуракам ума всегда хватает.
Умным не хватает ума часто.
– Почему!? – вновь хотел задать я этот неадекватный, непонятный вопрос, но она остановила все вопросы самым проверенным и самым экспериментальным женским способом – в ее красивых глазах появились слезы.
И то сказать, если женщина плачет перед мужчиной, значит или то, что она уже права, или правота вообще не имеет значения…
Говорят, что есть один единственный способ правильно вести себя с плачущей женщиной. Жаль только, что я его не знаю…
Я попытался остановить эти слезы, взяв ее за запястье. Притянул ее руку к себе. И почувствовал, как трудно заниматься душой женщины, не обращая внимания на ее тело.
…Она сопротивлялась довольно долго. Секунды две с половиной…
Это была борьба между мужчиной и женщиной, в результате которой женщина всегда проигрывает. Может быть, именно в этом и заключается ее победа над мужчиной…
…Потом, минут через двадцать, я спросил:
– Мы уже в раю?
– Нет, потому, что рай, это место из которого нет выхода…
Так я впервые узнал о том, какое это опасное занятие – останавливать слезы женщины. И о том, какова настоящая цена моему разуму …
Бешеный Волк
– Отступаем – значит, не смогли.
Раз сумели – значит наступаем…
Кто здесь не был, скажет:
"Край земли…"
Но словами: "На переднем крае…"
Пусть начнется повесть о начале
Без конца.
О праздниках, о буднях,
О надежде, радости, печали.
В общем
Повесть об обычных людях.
И в начале этого рассказа,
Что навеян мартовскою вьюгой,
Номерная безымянная подбаза
На краю земли.
За Верхним Кругом.
Темень. Полночь.
Лишь фонарь дежурный.
Ветер дует холодом звеня.
Лампа под разбитым абажуром,
Да в углу винтовка без ремня.
Тундра, что под снегом -
вся дорога.
Лед закраин сиплый ветер лижет.
До асфальта – сколько и до бога.
Впрочем,
Иногда до бога ближе.
Тундра широка. Да только ведь,
Жизнь.
Не угадаешь – как ей течь.
Где хозяин, говорят, медведь.
Да свинец,
обкатанный в картечь…
…В дали от театров и площадей
Безжалостно, зло,
А подчас и невольно
Губит север слабых людей.
Деньгами, водкой…
Часто?
Довольно…
И среди северных долгих ночей
И среди дней, друг на друга похожих,
Губит север слабых людей…
А сильных губит?
Бывает тоже…
– … Я это видел в метельном марте.
– Так может совсем
не сложна эта жизнь,
Там, за чертой, что пунктиром по карте?
Ты обещал рассказать -
расскажи…
– …Когда пурга.
Когда минус тридцать,
Плохо верится в чудеса.
Ветер огнем обжигает лица.
Плохо…
Плохо…
Я видел сам.
– В минус тридцать
В ночь, в пургу идти…
Трудно это?
– Не легко, но можно,
Если знаешь, что в конце пути
В печь уже дрова сухие сложены.
Если точно,
а совсем не вдруг
Сбросишь свой нелегкий груз дорожный.
Если ждет в конце пускай не друг,
Пусть товарищ.
Только чтоб надежный.
Когда метель, буран,
Когда не спится.
И мысль приходит бросить и вернуться.
У мастера хорошего побриться,
И хоть ладонью женщины коснуться.
Щекой к щеке ее прижаться,
И губ коснуться осторожно.
Любовью можно наслаждаться,
Но насладиться невозможно…
…Поздно ночью,
Посреди недели,
Ночью даже ветер не разбудит.
Люди появились из метели.
Кто их знает,
Что это за люди.
В бородатых лицах сединой
Иней лег морозный.
Только это,
В том краю,
Где каждый с бородой,
Вряд ли очень важная примета.
К избушке люди свернули быстро.
Мир устроен,
И много лет.
Даже те, кто идет на приступ,
Оборачиваются на свет.
Походкою злою, замерзшей, неверною,
Видно холодно было идти.
Люди в избу вошли.
Так и я, наверное,
Тоже мог бы туда войти…
Люди хорошие,
да и не очень
Топчутся, ходят по шару земному.
Не к рассказу это -
между прочим.
Или к рассказу совсем иному.
…Ноша спины трет.
Дорога – ноги.
Души?
Души – что ж.
Да кто их лечит?
И рюкзак -
судьба совсем не многих.
И не им сгибает время плечи.
Холодный вечер -
это вечер длинный.
Под это дело водку б или вьюгу.
И тем тоскливей клекот журавлиный,
Чем дальше птицы улетают к югу.
Север.
Что ж, где есть плетень
– там тень.
Каждый свой в пути лелеет разум.
Там ведь все из разных деревень.
Что из деревень -
Из жизни разной…
Здесь опять отступить приходится.
Вряд ли в этом моя вина.
Люди сходятся и расходятся…
Да.
Известно…
Во все времена…
1
Когда уходит безветренный день, тихо ранней осенью на берегу Кожима. Лишь хрустнет надломленная влагой и старостью умирающая ветка, плеснется хариус в быстрине, и вода унесет в даль расходящиеся круги, да пророкочет у Уральских камней вертолет – и вновь тишина.
Тишина.
Редким бывает здесь и человек, и отогнанный человеком зверь. Лишь заяц, напуганный своей храбростью, прижав длинные уши, выскачет на прогалину или высоко в небе проклекочет протяжный, тяжелый птичий клин, улетающий к теплому Каспию.
Видит природа конец короткого лета, и сама сеет грусть по уходящему теплу и живым солнечным лучам.
Вообще-то старатель Зосима Бабинов иной тоски кроме похмелья не знал, и красоту эту не то чтобы не принимал или не замечал, а просто жил в ней не раздумывая, потому, что другой судьбы не ведал. Сейчас старый Зосима кряхтя и отирая пот с морщинистого лба, возвращался на факторию, находившуюся у станции Кожим-рудник Северной железной дороги.
Дорогу железную Зосима считал старой, так как появилась она раньше, чем в этих краях появился сам Зосима. Называл ее просто "железкой", и, не видя в ней особой необходимости, признавал, как признавал мороз зимой, летний гнус, головную боль с "бормотухи" и всю совокупность событий, в простонародье таких же, как он сам бродяг, называемых судьбой.
Есть, она есть, значит – есть.
Значит – есть.
Собственные прохудившиеся сапоги интересовали Зосиму Бабинова куда больше всех мировых проблем, оттого, что своей простой логикой он дошел до того, что старатель начинается с ног, ногами же и заканчивается.
На плече Зосимы болталась старая курковая одностволка, за плечами мешок с хлебом и всякой подорожной мелочью, на поясе – полупустой патронташ и мятый почерневший котелок, а под поясом в кожаном мешочке не то, чтобы "много", но и не совсем уж "ничего" крошек желтого и щербинистого металла.
Мутного и холодного.
К берегу он вышел не случайно, хоть и был этот берег чуть в стороне от тропы – раздумывал – заночевать ли здесь или уж идти в темноте до самой фактории, до которой было еще с десяток километров. И сухая лесина к костру могла бы решить его сомнения.
Лесина в сажень длиной нашлась, и Зосима сбросил мешок на прибрежную гальку. Размял затекшие плечи, не присев стащил с себя сапоги и вступил в холодную быструю воду, ощущая приятный зуд.
Потом зачерпнул воды с песком со дна, слегка поскоблил мятое железо, ополоснул его, и вновь зачерпнул уже чистой прозрачной воды, посмотрел на уходящее к Тиманскому кряжу солнце, и вновь вернулся к сухой лесине.
Поискал взглядом валежник, и тогда он увидел труп.
Труп.
Много всякой всячины встречал Зосима Бабинов в тайге за свою долгую старательскую жизнь – без чего-то четыре десятка лет прошло с того дня, как начал он вольно топтать эту землю. А сколько ему от роду было – так и сам он этого точно не знал.
Радости в его жизни были слишком маленькими, а неприятности слишком большими, чтобы быть заметными.
Паспорт Зосиме выдали в пятьдесят четвертом считывая возраст с метрик, а метрики писались с его собственных слов, да еще на вид. Писались торопливо и виновато, так же торопливо и виновато, как уничтожались амбарные книги с засаленными страницами – списки безличного состава – в которых, будь они целы, возможно, можно было бы отыскать хоть что-то о том, кто он такой.
Да не судьба для судьбы была видно.