Ему нравится ее улыбка. Он очищает от кожуры плачущий персик и преподносит ей это южное чудо, как дар. Ее губы припадают к сочной сладкой мякоти, она даже глаза прикрывает от удовольствия, и ему все это нравится, нравится… Вероятно от счастья, он облизывает свои пальцы.
Видна узкая полоска берега, отдыхающих не много, но и не мало, а вон и магнитофон, ухают ударные, пищит гитара… Никто не интересуется твоим отношением к черному бухающему ящику на берегу.
Ее глянцевые голени…
Какая захватывающая жизнь!
Чтобы смыть с пальцев сок персика, ей приходится спуститься по камню до самой воды и присесть. Он видит ее белые колени, красивую шею, изогнутую цепь позвонков вдоль спины…
Вдруг она поворачивает голову, чтобы о чем–то спросить, видит его глаза и ни о чем не спрашивает.
Шлепая по самой кромке воды, чтобы не переступать через обнаженные тела, она идет босиком, шлепанцы в руке, он за ней, надутый матрац на голове, они возвращаются в свое жилище, чтобы известное время жить там по обоюдному согласию как пара.
На черный гремящий магнитофон он не обращает никакого внимания, хотя ноги так и чешутся садануть его пару раз пяткой. Чтобы убить навсегда. И если уж на то пошло, он бы убил и владельцев этого ящика.
Нет, он не убийца, это подтвердит каждый, с кем ему доводилось хоть однажды встречаться. Гуманист и добряк.
Сиротливо стоящая у подъезда его желтая "бээмвешка". Их квартира на седьмом этаже, вид не на море - на горы. Трудности с надутым матрацем при посадке в лифт, когда с ними непременно хочет подниматься улыбающаяся дама с глазами совы. С непременной болонкой на поводке.
После освежающего душа, который они принимают поочередно, хочется есть и они обедают, чем попало, вчерашние бутерброды, остатки курицы, помидоры, разрезанные на четыре части, какой–то напиток из пластиковой бутылки. Им лень куда–то идти, чтобы съесть чего–то горячего, хочется полежать, может быть, вздремнуть.
Постель, одна на двоих, замерла в ожидании, еще не смяты простыни, не измяты подушки…
Они лежат рядом с закрытыми глазами и делают вид, что спят. Ему грезится, что она думает о нем и он не может о ней не думать, но, когда он слышит ее ровное дыхание и, повернув голову, искоса смотрит на нее, обнаруживает, что она спит. Она спит. Спит!
Остается смириться с этим и попытаться думать о чем–то другом. О чем? Зачем он ее сюда привез? Зачем же?
Ему не кажется, что он ошибся в своем выборе.
Он бесшумно встает, идет на балкон, видит бурые, высвеченные солнцем жаркие горы, чахлые сосны у подножья, желтеющую зелень кустарника, слышит голоса внизу, которые не могут помочь ему ответить на его вопрос - зачем?
Когда она просыпается, он читает какую–то книжку, сидит в кресле и читает.
- Я спала?
Он продолжает читать.
Сладко зевнув, она потягивается, закрывает глаза и лежит неподвижно еще целую минуту. Ему кажется целый час: он успевает прочесть полкниги.
Молчание, тишина.
Его неожиданное "Кофе?" звучит дружелюбно.
- С удовольствием!
Она ищет расческу. Вскоре обнаруживается, что она потеряла и свою косметичку. Куда она могла запропаститься?
Затем они не идут на камни, а располагаются на прибрежной гальке, чтобы сначала поочередно бросать камешки в какую–то, плавающую недалеко от берега, белую дощечку (или картонку, или пенопластик).
Его снаряды ложатся кучнее, есть одно прямое попадание, вот уже два. Из десяти. А она не стремиться поразить цель.
Море уже не так спокойно, как это было утром, слышится шорох слизываемой с берега гальки, прибавилось и голосов, не слышно стона гитары и барабанного боя, и это отрадно.
Когда он неожиданно даже для себя называет ее чужим именем, она, не переставая бросать, поправляет его:
- Меня зовут Ю–ли–я, смотрите: Ю. Ли. Я.
Она произносит свое имя так, словно ножом отрезает от него по слогу. И ищет новый камешек, чтобы, наконец, поразить эту непотопляемую цель.
- Ю. Ли. Я. - Говорит он, так же разрезая ее имя на части, словно стараясь запомнить каждую из них и принять окончательное решение, какую же выбрать на будущее. Он выбирает: Ли!
Он называет ее именем, которое пришлось бы ей впору, как приходятся впору новые штиблеты или новое платье, которые не нуждаются даже в примерке - Ли!
Неделю тому назад он безошибочно называл ее Юля или коротко - Ю, и она охотно отзывалась. Теперь она возмущена? Она права - она не Гала и не Мона, не Клеопатра, не Таис и даже не малыш - Юлия! Как Цезарь! И поступай с этим как хочешь.
- Извини, - произносит он.
Она пропускает его извинение мимо ушей и, поскольку он тянется рукой к очкам, подает ему их.
У него вырывается вздох облегчения, который, конечно, не спасает его от промаха. Он берет темные очки и, не зная, что с ними делать, встает и идет в воду так решительно, словно собирается переплыть море. В солнцезащитных очках! Тем не менее, он останавливает свой выбор на Ли!.. Ли - как вскрик! Ей очень подойдет это имя. Эти орехово–рыжие глаза, эта улыбка. Этот звонкий голосок! Будь он Леонардо да Винчи…
Она не купается, хотя вода - сказочная. Завтра. Никакая обида здесь ни при чем, она вообще не умеет обижаться. Она считает, что обижаться - это удел горничных.
Солнце еще высоко, но и берег высок, его тень надвинулась на них, и они перебираются левее, где снова встречаются с солнцем. Но лучи уже косые и так же безжалостны, как и в полдень, ее кожа подрумянилась и к вечеру станет пунцовой. Это он знает по себе, поэтому и запасся какой–то дорогой волшебной мазью.
Мокрому холодно. Даже после растирания полотенцем он вздрагивает и надевает футболку. Отдыхающие потихоньку собирают вещички, тянутся к ступенькам, осматривают себя, ощупывают; еще один день отпуска прожит не зря. Потянуло дымком - неподалеку разложили костер. Небольшая компания собирается варить мидий.
Дома после душа они не знают чем заняться, и его предложение поужинать в кафе на открытой террасе встречается с восторгом. Да, она голодна, говорит Аль, ероша своими пальчиками с розовыми ноготками, мокрые темные волосы под теплой струей фена, и с удовольствием съела бы чего–нибудь. На ней только легкий бежевый халатик, комнатные тапочки и ничего больше. Нет, фен ему не нужен, его ежик высохнет в считанные минуты.
Теперь он пробует вино, закрывает глаза, затем кивает. Это тот, августовский вкус, он его помнит.
Малолюдно, никого, кто мог бы помешать их признаниям в любви. Но он не уверен, что это любовь, а она, по всей видимости, не готова выслушать его - нож как раз соскальзывает с упругой поверхности мяса и раздается только скрежет. Она улыбается. Он готов прийти ей на помощь, но она и сама справляется, так и вот так, и теперь отсылает очередной ломтик в свой очаровательный коралловый ротик. Признание приходится отложить, но невозможно отложить любовь, она с ними.
Зажглись фонари, но прохладней не стало, августовская теплынь, ее теплые плечи с майскими веснушками…
Он с удовольствием наблюдает, как она нежадно уплетает ломтик за ломтиком, орудуя вилкой и непослушным ножом.
Первые звуки саксофона. Уже вторник. Ли берет фужер с вином и делает первый глоток: ммм!.. Она не лишена чувства детской простоты. "Смотрите" - ее любимое словцо, которое она произносит на каждом шагу.
Она не свалилась ему на голову, как снег, она сошла с небес. Он в нее еще не влюблен, нет, просто ему с ней хорошо, он полон молодости, юного звона. И только, и только… Их будущее? По этому поводу он сказать ничего не может.
Теперь и он отдает должное мидиям, предпочитая роскошному салату из морской капусты острый соус и какую–то местную с незапоминающимся названием зелень. Как и два года тому назад оно напрочь выветривается из памяти, хотя он до сих пор помнит, как та женщина из недавнего августа назвала его психом. Разве? Это было несправедливо с ее стороны. Жаль, что она не разглядела в нем…
- Вино из одуванчиков, - улыбаясь, произносит Ли и делает сразу несколько глотков.
Он только любуется ею, оставив в прошлом все сожаления о каких–то несбывшихся желаниях.
Вдруг аплодисменты! Она поворачивает голову, и он видит ее профиль, лоб, нос, приоткрытые губы, шею… Не поворот ли ее головы встречают аплодисментами танцующие пары? Нет, они аплодируют друг другу и музыкантам. Этой традиции уже много лет.
Он не находит повода, чтобы начать свой рассказ о жизни, которая, он надеется, ей интересна. С чего начать? Не со дня же своего рождения? В июне ему исполнилось… Боже мой, как летят годы!
С мидиями покончено! Да, было вкусно. Она готова даже облизать свои пальчики. Сыта ли она? Да! Да, конечно! Спасибо–спасибо!..
Нельзя обвинять только вино в том, что они вдруг встают и, вплетая свои движения в звуки музыки, припадают друг к другу в танце, впервые прислушиваясь не только к звукам саксофона, но и к стуку собственных сердец. На каблуках она достает ему до плеча. Ее волосы щекочут ему губы, а его руки крепко держат ее маленькое податливое тельце, живущее ожиданием чуда. Какого чуда?
- Тебе хорошо? - шепчет он.
Она молчит, он чувствует только, как едва заметно качнулась ее голова, отвечая на вопрос, и волосы прошептали его губам: да.
Что, собственно, он может рассказать такого, что привело бы ее в восторг? Зачем? Эти вопросы застают его врасплох: в самом деле - зачем? Разве он хочет ее поразить? Почему он выбрал ее, почему она согласилась с ним ехать, ведь они знакомы–то всего ничего, они еще не выучили имена друг друга?
Чернильные сумерки, ярче горят фонари, он видит мошкару в ярком свете, нарядных людей в белом, много молодежи, каменную кладку, затем снова танцующих рядом, музыкантов, стойку бара и официанта, разговаривающего с барменом… Его губы купаются в ее волосах, ее теплая кисть в его большой надежной ладони…
Но здесь случаются и землетрясения, камни, как горох, сыплются с гор и приходится неделями разгребать завалы. А зимой серо и тоскливо, безлюдно, что называется пусто, снега почти нет, поэтому горные вершины никогда не сияют, слепя глаза, белизной, не алеют по утрам румянцем и не золотятся вечерним солнцем. Зимние дожди тихи, дни длинны, унылы и серы, а ночи промозглы и безнадежно бессонны.
Ничто так не сближает, как музыка.
Он что–то шепчет ей на ухо, произносит слова, которые ничего не значат, он даже не прислушивается к ним, несет привычную сказочную чушь, от которой ее кожа покрывается пупырышками, он чувствует это своими крепкими нежными пальцами и продолжает шептать и шептать, глядя невидящими глазами в черную пустоту южной ночи. Для него эта роль привычна, и он прекрасно ее играет. Соблазнитель юных сердец? Да нет. Нет, ему тоже хорошо. Впервые за долгие годы абсолютного одиночества. Он признается в этом себе и этим признанием делает ей больно. Он чуть было ее не раздавил, на что она только заглянула ему в глаза.
Все когда–нибудь кончается, умирает и эта музыка. Внезапная тишина разрушает их объятия, но обещает рождение новой музыки, новых надежд… Вдруг аплодисменты, аплодируют и они друг другу. Да, этот танец достоин похвалы.
Они усаживаются за свой столик и какое–то время молчат. Полумрак, который здесь царит, не в состоянии скрыть румянец на ее щеках, глаза тоже блестят, но им нечего сказать друг другу, потому что сейчас, они молча признают это, никакие слова не нужны. И официанту, подающему десерт, нет необходимости приходить ей на помощь своим "Это вечернее вино вам к лицу".
- Выпьем еще? - предлагает он, когда официант наполняет фужеры.
- Охотно.
Ее волнистые пышные рыжие волосы, он вдруг тянется к ним рукой, коротко прикасается и убирает руку - знак душевного расположения и признательности.
Они не чокаются, просто, глядя в глаза друг другу, чуть приподнимают фужеры и отпивают по глотку.
Так вот в чем смысл жизни! Какой прекрасный, наполненный теплом и светом прожит день!
Когда они бредут домой мимо спящих домов (здесь нет улиц в привычном понимании - дома разбросаны по побережью, как спичечные коробки, хотя в адресах улицы существуют), он не думает о том, как пройдет эта ночь, он только обнимает рукой ее хрупкие озябшие плечи, прижимая к себе и готов нести ее на руках, жаль, что вот уже и знакомый подъезд, их уютная квартира на восьмом этаже - временное пристанище.
Ничто так не сближает, как уют квартиры. Снова его губы купаются в ее волосах. Они не пьяны, они просто не в состоянии сдерживать себя от натиска судьбы.
Утром:
- Смотри, а вот и расческа!
Она находит ее в книжке.
- Ты…
Ее первое "ты".
Ничто так не сближает, не роднит…
Неделю спустя он все–таки звонит ей из Йоханнесбурга.
- Привет. Как дела?
- А у тебя?
Потом звонки раздаются из Торонто, Антверпена, Лиссабона и Мельбурна, откуда–то еще, она даже не знает, в каких странах эти города, потом она ждет его на каких–то вокзалах и в каких–то аэропортах, на каких–то причалах и остановках…
- Слушай, я звоню тебе уже целый час!..
Это звучит как угроза.
- Ты где пропадаешь!? - спрашивает он.
- Я?! - она удивлена таким тоном. - Ах ты Боже мой! Я как всегда дома. Где же мне еще быть? Я как всегда жду тебя. Вот уже много лет…
- Прости, - говорит он, - прости, пожалуйста…
- Ты когда прилетаешь?
- Сегодня ночью…
Он так и не успевает, не находит времени, чтобы, наконец, рассказать ей всю жизнь. А если бы ему удалось это сделать, он рассказывал бы теперь о мидиях, о том камне, о ее веснушках и ключицах…
- Привет, - говорит он, влетая в переднюю, - вот и я…
И она тоже бросается ему на шею.
- Ой, - шепчет она, - ты такой колючий… Теперь осторожно…
- Что? - он не понимает, зачем ему осторожничать.
- Да, - говорит она, - теперь - да…
- Правда?!!
- Теперь - да…
"Да" - это теперь тоже его жизнь…
- Я хочу сына, - говорит он.
- Все, что захочешь…
Рыжая!..
В ЖЕРЛЕ ЭТНЫ
Мне сказали - твой бездонен ад.
Бросишь камень - не услышишь эха.
Это рай причудами богат.
В ад впускают нас не для потехи.
Мне сказали - отмоли грехи.
Мне сказали - сразу станет проще.
Отрекись. Но ангелы глухи.
Боги в кущах. Или, может, в рощах.
Каждый мне советовать был рад.
Только дважды я не выбираю.
Если дорогих мне выбрал ад -
Я не предаю во имя рая.
В Москву они заскочили на пару дней - повидаться с Россией. Уже в печенках сидят эти мельбурны и гонконги, гонолулы и антананаривы! От карибов и гаваев просто тошнит… Разве что только Вануату, да–да, вот только Вануату пришлась по душе…
Они прилетели в Шереметьево последним рейсом, был поздний вечер, тем не менее жара была адская, и пока добирались домой на Рублевку на своей желтой "бээмвешке", расклеились еще больше. В машине еще ничего, а окно откроешь - коса жара, и тут же поднимаешь стекло - спасаешься кондиционером. Да, жары пришли и сюда. И эти пробки, эти вечные километровые пробки!.. Устали? Конечно! Даже есть не хочется. Спасаешься минералкой… Даже вечером, было уже часов девять, солнце исчезло в мареве, и жара не спадала. Июльская Москва - это ад, а как раз был конец июля, тридцать первое, синоптики предрекали грозу, но где эта гроза? Пекло! Ад!..
Устали? Еще как!..
Завтра август, и лето (какая досада!) уже заметно качнулось к осени.
Ее предложение "Махнем на дачу!" принимается с восторгом. Он даже включил поворот, чтобы развернуться.
- Умница, - говорит он.
- Ага. Хвали меня… Только на минутку заскочим домой, - говорит Юлия.
- Ладно…
Ему приходит в голову:
- "Хороша в июле Юля…".
- Просто ах! - говорит она, - пальчики оближешь!..
Они ведь хотели и машину сменить на свой внедорожник: не очень–то разгонишься в "бэхе" за городом по российскому бездорожью.
Она, не переставая, звонит: "Мы в Москве!.. Мы в Москве!.. Увидимся… Нет, не беременная, еще нет…". Она рада дому! Она так рада!..
- Тебе привет, - говорит Юля.
- Угу…
Дома она раздевается догола и бежит к открытому бассейну: бух! Она - как рыба в воде! Он тоже плюхается: бултых! За день вода нагрелась, и теперь как остывший чай. Высвеченная светильниками и радующая глаз вода немыслимой бирюзы, но не дающая никакой свежести.
- Остаемся? - его вопрос.
- Нет! Едем, едем!.. Я только…
- Ты куда?
- Я посмотрю почту. А ты одевайся.
И мокрая она мчится наверх по деревянной винтовой лестнице (точная копия модели ДНК!), на самый верх в свой кабинет.
- Ладно, - повторяет он, и ложится в воде на спину.
Ей не терпится заглянуть в электронный ящик: что он там еще написал? Если бы не эта изнуряющая работа по упорядочиванию мира… На бегу она успевает промокнуть только руки о какую–то занавеску. За две недели она не смогла заглянуть в свой ящик! Жуть!.. Некогда! Он бы не смог удержаться, думает она, бегая теперь по клавиатуре своими пальчиками с розовыми ноготками. Она кончиками ногтей читает эти письма, находя их забавными. Что сегодня, сейчас? Не прислал ли ей тот далекий писака, которому вздумалось вдруг накрапать о ней целый роман? Да–да, целый роман! Во всяком случае, так он обещал. А что?! Да она достойна не только его пера, но и пера Гомера! Ну, по крайней мере, пера Бальзака! Ей нравится, скажем, это неоспоримое утверждение этого загадочного писаки о том, что без ее плодотворного участия какая–то там Пирамида совершенства не может быть выстроена. Какая Пирамида? Какое совершенство? В наш гибельный век?! Ну и еще нечто миленькое, сладкие подробности, рожденные лишь его воображением, которые ее только веселят. Ах, льстец, ах, засранец!..
Обо всем этом он ничего не знает, и не может даже догадаться, что ей приписывают великую роль великой женщины…
Величественной!
Такие роли под ногами не валяются!
Клеопатра! Не меньше!..
Она даже обнаженная (лучше - голая!) чувствует себя Клеопатрой!
- Мы едем? - его новый вопрос. Он давно одет и стоит у двери.
- Счас…
Ему ничего не остается, как любоваться шелковой цепью ее позвонков.
- Мне холодно. Принеси, пожалуйста, халат, - просит Юля.
Он приносит и халат, и кружку горячего, с чайной ложечкой коньячку прегорячего чая, и махровое полотенце, которым сперва нежно промокает бисер капелек на ее плечах, на спине, волосы, а затем кутает это беспримерное божье творение в желтый махровый халат.
Она благодарит лишь кивком головы, не отрывая глаз от экрана.
Каких–то три недели тому назад (4‑го июля) ей рукоплескала не только Америка, да, весь мир отмечал эту дату: ее рождение…
- Тебе не терпится узнать…
- Ага…
А он, словно угадывая ее мысли, спрашивает:
- А кто еще родился четвертого июля?
- Я! - восклицает она. - Разве ты не знаешь: я и Америка!
Она, оторвавшись от экрана, бросает на него короткий взгляд.
- Кто–то там еще, - говорит она, но разве тебе не все равно кто?
- Нет, - говорит он, - ну так… все равно…