- Стоит ли так себя ограничивать? Ты, кажется, до сих пор воображаешь, будто ты властелин своей жизни, будто от твоего монаршего решения что-то зависит. Право, это слишком трагическая роль. Жизнь полна абсурдов и по большей части комична. Если она где не тянет на комедию, то и там не трагедия, а сплошная скука. К слову сказать, твое существование не так уж много значит. Все твои дни сочтены заранее. И никакие самые мудрые решения тут ничего не меняют. Наказание за любую провинность происходит автоматически. Ты делаешь что-то сегодня - а завтра из-за этого случается нечто такое, чего никто пока не может предугадать. В общем, не стоит разыгрывать из себя трагического героя. Думай только о том, как лучше всего сейчас поступить, - и все. Должен ты сказать обо всем Харриет? Должен. Ты всегда это знал. И вот теперь тебе предоставляется возможность подойти к вопросу серьезно. В такой ситуации разве не самое здравое и естественное решение - во всем признаться? Пусть тебя греет сознание того, что ты совершаешь хороший, праведный поступок.
- Не могу сказать, чтобы оно очень меня грело, - сказал Блейз. - Может, это признак морального разложения? Впрочем, я и раньше считал, что любой скандал лучше всего замять, если есть возможность.
- Нет у тебя сегодня такой возможности. Когда становится слишком больно и слишком страшно, приходится что-то делать. По-моему, сейчас самое время. Сделай что-нибудь, пока не стало еще больней и еще страшней.
- Ты прав. Завтра утром все расскажу Харриет. И помоги мне Господь…
- Лучше напиши ей письмо, - сказал Монти.
- Почему письмо?
- Потому что его можно как следует продумать и написать с умом. Сейчас ты говоришь так, будто есть одна чудовищно огромная правда, которую ты должен ей открыть. Но ту же ситуацию можно повернуть по-разному и взглянуть на нее с разных сторон. Придется, конечно, наврать кое-что, причем обеим. Без этого никак…
- Может, ты еще черновичок мне составишь?
- Могу и составить, если хочешь. Я серьезно. К примеру, можно написать Харриет, что ты уже не любишь Эмили, что тебя привязывает к ней одно только чувство долга - ведь так? Так или не так, все равно.
- Нет, ты все-таки исчадие ада!..
- В аду разумный подход тоже не помеха. Помнится, героям Мильтона он помогал. Когда перестаешь бездарно убиваться и начинаешь думать, тут же становится легче.
- А письмо… о чем еще я должен в нем написать?
- О детях, разумеется. Об их правах, о том, как важно, чтобы они были счастливы. Два сына, две проблемы, от них никуда не деться.
- Ну, пожалуй.
- Вот видишь, ты уже начинаешь думать.
- Нет, нет. Я не смогу написать это письмо. Пиши ты.
- Ладно, что-нибудь набросаю. Нужно сделать так, чтобы Харриет увидела несколько частных проблем, требующих решения, - а не одну огромную, неразрешимую. Внуши ей, что ты уповаешь на ее любовь. И встряхнись наконец, возьми себя в руки. Будь ты хоть подлец из подлецов, нельзя же из-за этого рвать на себе волосы не переставая.
- Кажется, мне уже становится лучше.
- Не исключено, что вся эта история в итоге сблизит вас с Харриет.
- Ах, если бы так, если бы я смел надеяться! Но, знаешь… Я, пожалуй, поговорю сначала с Эмили… Может, ничего и не понадобится… Ты же сам сказал… Завтра поговорю с Эмили, тогда все и решу.
- Давай сходим к Эмили вместе.
- Почему вместе? Любопытство разбирает?
- И это тоже. Но, по правде сказать, у меня такое чувство, что тебе понадобится свидетель. Точнее, что-то вроде секунданта. Ты ведь догадываешься, что произойдет, если ты поговоришь с Эмили, а потом начнешь решать. Тут же угодишь в свою старую двойную колею - и все.
- Если я скажу Эмили, что собираюсь сказать Харриет… мне же, вероятно, придется это сделать. Или, по крайней мере…
- Послушай, я никогда никаких советов тебе не давал и не даю…
- Давал, и сейчас даешь… Так напишешь для меня это письмо?
- Напишу, напишу…
- Мне уже гораздо лучше. Интересно, почему?
- Потому что ты теперь видишь перед собой конкретные задачи, которые, впрочем, тебя ни к чему не обязывают. А может, ты просто решил, что разговаривать с Харриет вовсе не обязательно.
- А ты думаешь, что обязательно?
- Я думаю, да.
- Пожалуй, ты прав, к Эмили лучше идти вдвоем.
- Кстати, не говори, пожалуйста, Харриет, что мне давно известно про вас с Эмили. Пусть она думает, что я только что узнал.
- Ara, я вижу, ты тоже забеспокоился, как бы о тебе плохо не подумали.
- Ей будет неприятно узнать, что я столько времени ее обманывал.
- О Боже. А Магнус Боулз? С ним-то что делать?
- Ничего. Пусть пока остается.
- То есть - не говорить Харриет, что он химера?
- Зачем? Хватит ей кошмаров и без этого низкопробного вранья.
- Никогда не мог понять: то ли ты такой законченный циник - то ли наоборот. Твой Магнус - единственная изюминка во всей этой пошлятине. Скажи правду, Монти, я ведь всегда казался тебе пошляком, да?
- Я бы не стал изъясняться в таких терминах…
- А, к черту термины! Я пошляк, и все мои грехи - пошлятина самого низкого пошиба.
- Что касается грехов, то тут важен сам факт, а не пошиб, как ты выражаешься. Сомневаюсь, чтобы Харриет…
- Ты, может, собрался в будущем выступить в роли ее утешителя? Тогда…
- Ты прекрасно знаешь, какие у меня сейчас виды на будущее. Скажи спасибо, что я еще в состоянии выслушивать тебя и что-то тебе отвечать.
- Прости. Прости меня, Монти. Ты единственный помогал мне все эти жуткие годы. Ты мой учитель и мой аналитик. Я тебе благодарен, правда. Так что мы решили?
- Решили, что ты идешь спать. Я пишу черновик письма. А завтра мы с тобой вместе едем к Эмили.
- Собаки разгавкались, сволочи. Вдруг я поднимусь сейчас к себе, а у меня в постели - Люка? А что, он у нас большой любитель розыгрышей. Интересно, выживу я или не выживу? Свихнусь или не свихнусь? Все-таки душа человеческая такие потемки - науке век не разобраться. А тут еще мораль под ногами путается, совсем не поймешь, что к чему. Господи, как же я пьян. Интересно, я когда-нибудь выучусь на доктора?
- А почему нет? Это же важно для тебя? Вот и цепляйся крепче за все, что тебе важно. Любовь Харриет ведь тоже важна. Она даже еще важнее.
- Знаешь, что сказала Харриет про Мило Фейна? Что он совсем разнюнился и превратился в сентиментального моралиста.
- Она так сказала? Ну что ж. Мило кончился, его больше нет. Все, теперь уходи. Не говори Харриет про нас с Магнусом. И, пожалуйста, не надо меня потом за все это ненавидеть, ладно? Ну, иди, иди, спокойной ночи. Нет, подожди минуту. Вот, возьми мой зонтик.
* * *
Дверь открыла Пинн, о существовании которой Блейз, как он понял только сейчас, вообще забыл сказать Монти. Он также понял, что Монти принял Пинн за Эмили и что она, пожалуй, ему нравится. Пинн зарозовела и улыбнулась.
- Это Констанс Пинн, подруга Эмили, - торопливо проговорил Блейз.
С того самого момента, когда Пинн рассказала ему о тайных поездках Люки, Блейз жил в каком-то фантастическом мире. Он едва узнавал себя, будто все внутри него вдруг резко переменилось. Из всех посещавших его мыслей необременительней всего была мысль о смерти. Не то чтобы он вознамерился покончить с собой - хотя, конечно, подумывал и об этом, - но словно понимал: как тут ни крути, что ни выбери, долго он так не протянет. Неутихающая душевная боль разрывала его на части, как физическая. Оставаясь в одиночестве, он начинал стонать вслух. Он старался не задумываться над тем, как поведет себя Харриет, когда он скажет ей обо всем; а задумываясь, ужасался: оказывается, он почти ничего не знает о своей жене. Их брак оказался таким благополучным, что Блейз ни разу не имел случая наблюдать ее в мало-мальски экстраординарной ситуации. Счастливый характер Харриет, лежавший в основе этого благополучия, в чем-то по-прежнему оставался для Блейза загадкой. Что сделает Харриет? - спрашивал он себя и тут же отметал вопрос как несущественный. Весь ужас состоял не в том, что она сделает, когда узнает, а в самом ее знании. Как только она узнает, думал Блейз, мой мир перевернется. И как тогда будет выглядеть ее лицо, с этим знанием в глазах?
На Пинн был легкий элегантный костюм - зеленый льняной жакет с юбкой - и шелковая белая блузка. В дверях гостиной появилась Эмили, сменившая наконец-то свои старые брюки с джемпером на черное с синим платье (Блейз его терпеть не мог) с зигзагообразными разводами и глубоким квадратным декольте. Сбоку от декольте красовалась итальянская камея (ее действительно брала Пинн, но потом вернула), которая, во-первых, была приколота не на месте, почти у самой проймы, а во-вторых, расстегнулась и теперь неэстетично покачивалась на кончике булавки. Невольно взглянув на обеих женщин глазами Монти, Блейз вынужден был признать, что по части элегантности Эмили явно уступает своей подруге. Обе, разумеется, наряжались не для Блейза, а в честь волнующей встречи со знаменитым писателем. По телефону Блейз предупредил о том, что в одиннадцать он заедет ненадолго вместе с Монтегью Смоллом, но больше ничего не объяснял. Сейчас было ровно одиннадцать. Какая она худенькая, маленькая, думал Блейз, глядя на Эмили, - совсем пигалица. В черных волосах кое-где уже просвечивает седина.
- Это Эмили Макхью, - произнес он каким-то неопределенным тоном, будто констатируя факт, а не представляя хозяйку гостю.
Эмили улыбнулась, сверкнув полоской розовой помады на зубах. Камея наконец упала. Эмили быстро подхватила ее с пола и положила на стол.
- Пожалуйста, присаживайтесь. Пинн, будь добра, принеси бутерброды.
Маленький бамбуковый столик был накрыт праздничной белой скатертью с кружевной каймой. Монти с улыбкой опустился на стул с прямой спинкой, поднял с пола Бильчика и стал гладить его с нажимом, как гладят собак. Бильчик терпел, кося на гостя недобрым глазом. Блейз уселся на другой стул, Эмили на подлокотник кресла, Пинн, уже вернувшаяся с кофе и бутербродами, стояла возле стола, как прислуга, и тоже улыбалась.
- Может, хотите чего-нибудь выпить? - спросила Эмили у Монти. - То есть не вместо кофе, а кроме. Херес, например?
- Спасибо, кофе вполне достаточно.
- Не мешает вам мой котик? У вас дома есть кошки?
- Нет, но я хорошо к ним отношусь.
- Я прочла все ваши книги, - сказала Пинн.
- Мы как раз сейчас смотрим по телевизору ваш сериал, - заметила Эмили, разливая кофе. - Ужасно интересно. Сценарий тоже вы писали?
- Частично.
- По-моему, Ричард Нейлсуэрт просто вылитый Мило. Вы сами его выбирали? - спросила Эмили.
- Нет, это без меня. - Улыбка висела у Монти на губах, как приклеенная. В белой сорочке, узеньком шелковом галстуке цвета индиго и безупречном черном костюме в мелкую крапинку, он был похож на состоятельного щеголеватого священника из восемнадцатого века.
- Говорят, он голубой? - спросила Пинн, которая теперь стояла за креслом Эмили, прямо напротив Монти.
- Не знаю.
- Да нет, не может быть, - сказала Эмили. - В нем нет ничего бабского. Это всегда видно по тому, как человек движется. Вы, наверное, сейчас пишете следующего Мило?
- Сейчас нет.
- А с чего вы начинаете, когда хотите написать книгу? - спросила Пинн.
- Я должен кое-что тебе сказать, - Блейз смотрел на Эмили.
- Мне уйти? - спросила Пинн. От слов Блейза в гостиной вдруг как-то резко похолодало.
- Нет, - ответил он. - Пусть будет свидетель. Двое свидетелей.
Монти перестал улыбаться и перестал гладить Бильчика.
Эмили сидела выпрямившись. Машинально она дотянулась до своей камеи и прижала ее гладкой стороной к щеке. Синие глаза смотрели на возлюбленного строго, почти угрюмо, она вдруг необыкновенно похорошела.
- Монти, - начал Блейз и сам себе удивился: с чего это он вдруг обращается к Монти? - То есть… - Он снова повернулся к Эмили. - Я решил рассказать обо всем своей жене. - Он хотел сказать "Харриет", но в последний момент вдруг передумал и произнес: "жене".
Эмили была великолепна. В лице ее ничто не дрогнуло, даже устремленный на Блейза взгляд остался задумчиво-сосредоточенным, словно перед ней был шахматный этюд, а не человек.
Помолчав немного, она спросила:
- Почему?
Этот вопрос, пожалуй, можно было предвидеть, но Блейза он застал врасплох.
- Потому что это необходимо… то есть, я хочу сказать, пора… Потому что я так больше не могу. - Он все еще сомневался, говорить или не говорить Эмили насчет Люки, но теперь решил, что не стоит. Все и без Люки было достаточно скверно.
- А когда скажешь ей - будешь жить со мной? - спросила Эмили. Они пристально смотрели друг на друга.
- Не знаю.
Эмили отвела глаза. Отложила брошь и подлила себе кофе из кофейника. Ее рука немного дрожала.
- Тогда зачем?
- Чтобы сказать правду.
- Ну давай, говори.
- Я хочу, чтобы все было…
- По-моему, ты врешь, - сказала Эмили. - К правде это не имеет никакого отношения. Ты что-то задумал, у тебя есть какой-то план. Мне плевать, знает она или не знает. Я хочу, чтобы ты жил со мной, а не с ней. И я всегда хотела только этого.
- Когда он скажет ей, - Пинн улыбалась загадочной полуулыбкой, глядя не на Блейза и не на Эмили, а на Монти, - то есть если он, конечно, скажет, не передумает, - ему придется жить с тобой.
Монти, сам того не желая, тоже смотрел на Пинн.
- Не понимаю, почему придется, - сказала Эмили. - Может, все наоборот? Может, он хочет сказать ей, чтобы избавиться от меня? Например, она возьмет и запретит ему со мной встречаться. А что, это ее право. Она его жена, как он нам только что любезно напомнил. Ему придется делать выбор между нами двумя, и он вполне может выбрать ее. Сейчас он хотя бы не обязан выбирать.
- Если он скажет ей, ты победишь, - сказала Пинн, по-прежнему загадочно улыбаясь Монти, словно эти слова предназначались ему.
- Почему ты так думаешь?
- Это развяжет тебе руки. В открытой борьбе ты ее пересилишь в два счета. Разобьешь в пух и прах, тебе только дай волю.
- Хотела бы я быть такой оптимисткой, - сказала Эмили. - Чем прикажешь ее бить, бутылками? Возьмите бутерброд, мистер Смолл. Не понимаю, зачем Блейз притащил вас с собой, - чтобы вы слушали весь этот бред?
- Попробуйте с огурчиком, - сказала Пинн. - Пальчики оближете.
- По-моему, то, что я сообщил, не очень тебя заинтересовало, - сказал Блейз. - Хотя, возможно, мне и правда не стоит ей ни о чем рассказывать.
- Как угодно. Пинн, дорогая, ты не могла бы принести влажную тряпку? У меня кофе пролился.
Пинн принесла тряпку, и они вдвоем принялись подсовывать ее под скатерть в месте кофейного пятна. Закончив, Эмили снова пристегнула камею к платью, на сей раз посередине.
- Почему вы не написали ни одной пьесы с Мило Фей-ном? - спросила Пинн у Монти.
- Пробовал, но ничего хорошего не получилось.
- А я попробовала и написала, - сказала Пинн. - Моя пьеса про школу для девочек. Правда, в ней есть несколько неприличных мест. Нужен, наверное, агент?
- Чтобы поставить пьесу? Да.
- Не посоветуете мне кого-нибудь?
- Эмили, - сказал Блейз.
- Да?
- Ты столько лет требовала, чтобы я рассказал Харриет.
- Ничего подобного. Я требовала, чтобы ты был со мной. Ее душевное состояние меня не интересует. И вот теперь я спрашиваю, будешь ли ты со мной, а ты мне говоришь "не знаю". Насколько я понимаю, это значит "нет".
- Я не могу решить сразу все. Если бы ты знала, как мне трудно сделать этот шаг…
- Так не делай его. Чего ты от меня хочешь - сочувствия? Пинн, пожалуйста, принеси еще горячего молока.
- На самом деле, - сказал Монти, опуская Бильчика на пол, - Блейз прав в том смысле, что нельзя решить сразу все. Сейчас, скорее всего, он и сам не может знать, что будет дальше, потому что не может всего предусмотреть. Но я, пожалуй, согласен с вашей подругой в том, что все еще может обернуться для вас наилучшим образом. А главное, хоть что-то изменится.
- Большое-пребольшое вам спасибо! - сказала Эмили.
- Мистер Смолл прав. - Пинн поставила молочник на стол.
- Я хотела, чтобы ты ей сказал, - думала, пусть все будет честно и правильно… справедливости мне хотелось. Боже ты мой, чего только мне тогда не хотелось! Хотелось всего, а пришлось довольствоваться крохами, которые ты беззастенчиво подсовывал мне в обмен на мою жизнь, - на всю мою жизнь!.. Я и сейчас хочу всего и рассчитываю на все. Понимаю, конечно, что я дура. Дура, камень у тебя на шее и так далее. Но, видишь ли, я по-прежнему люблю тебя (вот уж точно, дура!) и хочу, чтобы ты был моим мужем, настоящим мужем, чтобы мы жили в настоящем доме и чтобы ты заботился о нас с Люкой - не видно разве, как нам нужна эта забота? Но ведь мы не сами по себе такие жалкие, это ты нас довел! Это же такая подлость, такой ужас, что невозможно выразить словами. Это как голод, война, чума. Ты хуже Гитлера, тебя убить мало за то, что ты с нами сделал! И ты же еще являешься ко мне со своим чертовым свидетелем и заявляешь, что ты, видите ли, "решил рассказать обо всем жене"? Что прикажешь делать мне, радоваться? Вести с тобой светский разговор о том, как она соблаговолит поступить? Умирающие от голода и чумы не ведут светских разговоров. И плевать мне, расскажешь ты ей или не расскажешь. Мне нужна только справедливость - ничего больше. Если мне так захочется, она и без тебя все узнает. Захочу - могу хоть сейчас набрать ее номер и все рассказать. Так что не тебе одному все решать. О Господи, какого черта ты все это на меня вывалил? Какого черта ты привел сюда своего чертова свидетеля? Убирайся! Убирайся!..
По ходу своей тирады Эмили сначала бледнела, потом краснела, теперь она громко разрыдалась - и оказалась как-то сразу за пеленой слез. Сквозь всхлипывания она время от времени глухо рычала, как испуганный, озлобленный зверек. Потом зажала рот рукой и стала кусать себя за ладонь.
- Эмили, прекрати, - сказал Блейз.
- Эм, успокойся, - сказала Пинн.
Вцепившись в ладонь зубами, Эмили встала и быстро вышла из комнаты. Дверь за ней тихо закрылась.
Монти положил на скатерть размякший бутерброд с огурцом, который он все это время держал в руке, и тоже встал.
- Думаю, мне лучше уйти.
- Я провожу тебя, - сказал Блейз.
На улице они свернули на выложенную плиткой тропинку и чуть не бегом устремились в сторону дороги. Лишь выбравшись на открытое пространство, замедлили шаг. Было пасмурно и тепло, снова собирался дождь.
- Извини, - сказал Монти. - Мне не стоило приходить. Это была паршивая идея.
- Я думал, она обрадуется, - сказал Блейз. На углу остановились.
- Ну, тебе надо возвращаться, - сказал Монти. Послышался частый стук каблучков по асфальту: их догоняла Пинн.
- Ты что, не собираешься идти к ней? - крикнула она издали.
- Иду, уже иду.
- Так давай, у нее истерика. Блейз обернулся к Монти.
- Извини, что не смогу тебя отвезти. Пройдешь по улице немного вперед, там можно поймать такси. Ну пока. Спасибо тебе. - И он ушел, оставив Пинн и Монти вдвоем.
- Я хочу встретиться с вами снова. - Пинн проговорила это медленно и без всякого выражения - так некоторые эстеты читают стихи. Глаза за раскосыми стеклами модных очков были серьезны, почти печальны.