- Я этого не вынесу, - сказал Эдгар, тяжело опускаясь в белое изящное плетеное кресло. Кресло жалобно скрипнуло.
- А тебе и не надо ничего выносить.
- Я хотел сказать: я не смогу больше туда приходить.
- Да?
Эдгар, облаченный в шерстяной костюм, нещадно потел - снять пиджак ему не пришло в голову. Монти был в одной белой рубашке и черных брюках с узеньким кожаным ремешком. В гостиной было прохладно, благо утром Монти предусмотрительно закрыл ставни. Достав высокие стаканы, он приготовил два коктейля: джин, сок свежевыжатого лимона, ломтик лайма, принесенного вчера Харриет, немного содовой, несколько листиков петрушки для украшения - так когда-то делала миссис Смолл. Софи никогда не пила коктейли, даже летом.
- Ну да, ведь в доме такое горе! Кошмар, ничего кошмарнее я просто представить не могу. Бедная Харриет!..
- Да, бедная Харриет, - отозвался Монти, страшно злясь на Эдгара: мог бы держать свои причитания при себе.
- Свинья этот Блейз. Вмазать бы ему как следует. Иметь такую прекрасную жену и при этом…
- Все не так просто, - сказал Монти. - Может, ты и прав. А может, нет. Мы никогда не узнаем, как там все было на самом деле.
- Конечно, не узнаем, - Эдгар пододвинул хозяину пустой бокал, явно за добавкой. - Не выспрашивать же, не лезть человеку в душу. И так ясно, Харриет перед ним чиста. Я только не совсем понял, на что это ты сейчас намекал.
- Ни на что я не намекал.
- А как она узнала?
- Блейз сам ей сказал. Нервы не выдержали.
- Свинья. Ай-ай-ай! Я уже не смогу разговаривать с Харриет как раньше.
- Раньше - это когда? Ты с ней знаком меньше недели.
- Надо же, она захотела, чтобы я тоже знал - удивительно, правда? Как выразить ей свое сочувствие?.. Боже, какое ужасное испытание!
- Ужасное, - согласился Монти. - Но, как ты правильно заметил, неприлично лезть людям в душу. Так что вали-ка ты обратно к себе в Оксфорд, вот что. Давай допивай и вперед.
Второй бокал Эдгар допил и уже держал в руке третий, наполненный до краев.
- Может, написать ей письмо? Как ты думаешь, я могу написать ей письмо?
- Вот-вот, напиши ей письмо. Из Оксфорда. А теперь допивай поскорее и уходи.
Харриет обещала зайти к Монти завтра утром на "долгий", как она сказала, разговор. Монти ждал ее прихода с чувством смутного, но в целом приятного волнения. Сейчас ему хотелось, чтобы Эдгар поскорее убрался и не мешал ему думать о Харриет.
* * *
- Что это ты такое делаешь? - спросил Дейвид.
Харриет, одетая в свое бледно-лиловое платье и белый жакет, хлопотала на светлой по-летнему кухне. На столе, покрытом красно-белой скатертью, уже стоял лучший чайный сервиз и было приготовлено угощение: мед, тоненькие тосты с маслом, печенье с цукатами. Это было странно. В доме Гавендеров чай во второй половине дня никто не пил, а цукаты Харриет держала для себя, она любила перехватить что-нибудь вкусненькое часов в одиннадцать.
Харриет молча указала взглядом за окно. Бледные щеки Дейвида вспыхнули, но больше в его лице ничего не изменилось.
- Это он, надо понимать? - Да.
- И она тоже здесь?
- Нет.
- И часто у нас будут такие визиты?
- Не знаю.
- Ты его приглашала?
- Нет.
Дейвид направился к двери.
- Куда ты?
- Гулять. Не вернусь, пока он здесь.
- Дейвид, - сказала Харриет. - Пожалуйста, поговори с ним. Скажи ему хоть слово. Одно только слово, ради меня. Пригласи его выпить с нами чаю.
Дейвид внимательнее взглянул на мать. Она стояла перед ним с ярко-красной, как у какой-то экзотической птицы, шеей, лицо тоже было красное и взволнованное, даже как будто опухшее от волнения, но глаза сухие.
- Знаю, что это очень трудно, - сказала Харриет. - Но если не решишься сейчас, в следующий раз будет еще трудней. Надо сделать вид, что это легко и естественно, иначе потом будет просто невыносимо. Пожалуйста, Дейвид. Я прошу тебя.
Вошел Блейз, как-то странно преобразившийся. Вид у него теперь был конфузливый и глуповатый - примерно как у Баффи, - лицо небритое, в красных пятнах, сквозь щетину проступали пунцовые точечки раздражения.
- Смотри, кто к нам пришел, - сказал он, улыбаясь Харриет нелепой конфузливой улыбкой.
Дейвид поспешно отвернулся, как в детстве, когда не мог видеть, как кто-нибудь из родителей некрасиво ест.
- Что будем делать? - робко спросил Блейз.
- Я попросила Дейвида поздороваться с ним и пригласить его на чай, - сказала Харриет.
- Дорогая… Думаешь, это… возможно?
- Разумеется, возможно. Не сидеть же ребенку на лужайке, с собаками.
Блейз обернулся к Дейвиду. Он, видимо, собирался что-то сказать, но не успел.
Дейвид уже выскочил из кухни и стремительно пересекал лужайку. Его распирало от примитивного чувства неприязни к чужаку, явившемуся без спроса. Хотелось кричать: убирайся, это мое, я здесь живу!.. Подойдя к Люке, он молча остановился. Разлегшиеся собаки тотчас повскакивали, даже Ершик вывернулся из объятий Люки и шлепнулся на траву. Послышалось неясное ворчанье. Маленький кареглазый мальчик смотрел на большого голубоглазого.
- Моя мама приглашает тебя в дом, на чашку чая. Люка не отвечая смотрел снизу вверх в его серьезное напряженное лицо. Потом сказал:
- Хочешь, покажу тебе свою жабу?
И Дейвид, у которого до сего момента внутри все клокотало от возмущения, Дейвид, только что передавший Люке материнское приглашение враждебнейшим тоном, на какой только был способен, вдруг ощутил в своей душе неумолимый зов долга и, злясь на себя, все же вынужден был подчиниться.
Он глубоко вздохнул и сказал:
- Да.
Люка привстал на коленях и бережно, двумя руками извлек из кармана куртки маленькую коричневую жабку. Жабка в его ладонях немного подергалась, но скоро затихла и сидела спокойно, как на дне чаши, сосредоточенно, даже как будто нахмуренно глядя вверх блестящими выпученными глазами. На солнце ее темная сухая пятнистая спинка блестела как лакированная.
Дейвид тоже опустился на колени, чтобы посмотреть поближе.
- Смотри, они разглядывают что-то вместе, - сказала Харриет.
Голос ее слегка дрожал, но она все-таки держалась. То, что поняла Эмили, едва взглянув на Харриет, поняла и Харриет в тот же самый момент, причем поняла так ясно, будто могла читать в душе Эмили как в открытой книге. Харриет ждала холодной вражды и ненависти, но вдруг обнаружила, что никакой ненависти нет, что стоящая перед ней женщина сама достойна не ненависти, но жалости и сочувствия. Ибо Харриет сразу же разглядела муки стыда и вины, которые Эмили так старательно пыталась от нее скрыть (в какой-то мере они послужили для Харриет утешением).
Блейз так и не услышал от жены рассказа о том, что произошло тогда после его ухода. Она прекрасно понимала, что никакими словами тут ничего не объяснишь: ведь и тогда дело было вовсе не в словах, которыми они с Эмили успели обменяться. В целом Харриет чувствовала, что она может гордиться собой. Не послушав Блейза, она поступила так, как, по ее разумению, должна была поступить, при этом сумела сохранить достоинство и продемонстрировать Эмили доброжелательность, идущую не из слов, а из самого сердца. Ей удалось, притом без всяких ухищрений, утвердить свои собственные принципы на чужой территории. Никакой вульгарной сцены, которой так опасался Блейз, не было да и не могло быть; ее не могло быть именно благодаря Харриет, ее железной воле и железной кротости. Все получилось как нельзя лучше, мужество не изменило ей, и коротенькая встреча с Люкой, полная неясного пока загадочного смысла, тоже прошла удачно и на удивление легко.
В то же время Харриет понимала, что беда еще не обрушилась на нее всей своей тяжестью, но что это неминуемо произойдет позже. Просто, пока этого не случилось, она спешила предпринять какие-то разумные шаги, сделать все, чтобы защитить свой дом от надвигающейся стихии. Страх и тоска маячили над самой ее головой, они висели в летнем стоячем воздухе, как черный надувной шар, она лишь легонько отталкивала его рукой, он отлетал немного, но по-прежнему колыхался где-то рядом. И все же она держалась стойко. Более того, она чувствовала небывалый прилив сил и сознавала, что именно она, а не кто-то другой, держит в руках все нити. Все окружающие теперь зависят от нее, и если только возможно помочь, исцелить, отвести беду, то сделать это способна лишь она одна. Даже в эту минуту, в этом призрачно-синеватом, как перед бурей, свете, она смотрела на изумленного Блейза и, казалось, видела все, что происходит в его душе. Она знала, что он чувствует, когда два его сына, стоя друг перед другом на коленях, разглядывают что-то вместе и о чем-то говорят.
- Боже мой, - пробормотал Блейз. - Боже мой. - Он никак не мог избавиться от идиотской смущенной ухмылки - вероятно, надеялся с ее помощью скрыть свое безмерное облегчение. В ответ на его вопросы Харриет сказала только, что разговор с Эмили "прошел хорошо". Значит, обошлось без скандала. Сам он потом к Эмили не заходил, дождался Харриет и повез ее домой. Вернувшись, они сели обедать - правда, обед был достаточно условный, к еде никто не притрагивался. Говорили, преодолевая неловкость, об Эмили, потом понемногу перешли на себя, вспоминали первые дни своей совместной жизни.
После обеда Блейз выскользнул из дома, чтобы позвонить Эмили из автомата.
- А, это ты, - ответила трубка знакомым ледяным тоном.
- Да. Прости меня.
- Пошел к черту.
- Спасибо, ты была добра к миссис Флегме.
- Нет никакой миссис Флегмы.
- Ну, к Харриет. Все равно, спасибо.
- Это она была добра ко мне.
- Можно заехать к тебе завтра утром?
- Заезжай не заезжай, какая разница? - сказала трубка - и послышались короткие гудки.
В целом можно было считать, что разговор прошел вполне мирно.
К себе в кабинет Блейз возвращался на цыпочках, чтобы не беспокоить Харриет: она предупредила его, что хочет прилечь. Он тоже растянулся на софе и, глядя в потолок, покачивался на волнах своего огромного облегчения. Пока что все шло без осложнений, обе женщины являли ему одну только доброту. Неужели, спрашивал себя Блейз, неужели возмездие миновало его? Неужели худшее уже позади? Может ли Господь, в лице двух прекрасных женщин, простить его и, несмотря ни на что, даровать спасение? Конечно, говорить об этом окончательно еще рано. Но хотя бы сегодня, сейчас он удостоен этой великой милости - он, недостойный. И, поражаясь всему происходящему, Блейз моргал и растерянно улыбался. Он тоже чувствовал, что черный шар нависшей беды колышется где-то рядом, и тоже, как и Харриет, пытался незаметно оттолкнуть его подальше от себя. Сердце его переполняла любовь к Харриет и любовь к Эмили, и впервые за столько лет эта его двойная любовь не терзала его своей греховностью.
Теперь, когда на его глазах совершалось невозможное - Люка разговаривал с Дейвидом, - Блейз готов был бухнуться на колени и орать о своей благодарности на весь мир. Он обернулся к Харриет - она смотрела на него с совершенной нежностью и с совершенным пониманием.
- Ну, что ты, ну… - послышался ее такой родной голос, она притянула его к себе, и его пылающий лоб прижался к ее плечу.
* * *
- Представляешь, - сказала Харриет, - он признался во всем только одному человеку. И знаешь, кому? Магнусу Боулзу.
- Вот как, - пробормотал Монти.
- Чувствую себя, как какой-то мифологический персонаж, - сказала она. - Будто в самой боли черпаю силы, чтобы переносить эту боль. Смешно, да?
- Нет.
- Конечно, я еще не до конца пережила этот кошмар. Потом еще будет вторая фаза, или вторая волна, неважно. Многие как раз на этом ломаются, даже умирают.
- Ты не умрешь.
- Я стала теперь такая болтливая - как хмельная, честное слово. И все время будто смотрю на себя со стороны и сама себе дивлюсь: надо же, такое выдержать!
- Ты удивительная женщина.
- Ты рассказал Эдгару? - Да.
- И что он?
- Сказал, что хочет вмазать Блейзу.
- Он такой хороший. Ах, Монти, как все это… странно. Понимаешь, просыпаюсь сегодня утром - и сразу же такая страшная боль… В первую минуту показалось даже, что это все дурной сон.
- Понимаю.
- Я будто живу этой болью, будто скольжу по ней, как по волне.
- Ну и хорошо. Скользишь - значит, с головой не накрыло.
- Да. Пока да. Странно, но я чувствую себя такой всесильной, раньше так никогда не было. Наоборот, я сама всегда зависела от своих близких, и всегда они оказывались сильнее меня - отец, Эйдриан, потом Блейз. Даже Дейвид. И вдруг - все кругом начинают зависеть от меня. И она тоже зависит от меня. Ой, Монти, зато малыш - такой славный!
- И что, у тебя к нему никакой ненависти?
- Ну что ты! Как может женщина ненавидеть ребенка!
- Подозреваю, что некоторые женщины могут. - Впрочем, Монти был не совсем в этом уверен. Что вообще он знал о женщинах? Так ли разительно они отличаются от мужчин? Софи он почему-то никогда не относил к разряду женщин. Сейчас он немного злился на себя, потому что никак не мог понять состояние Харриет: ее реакции по-прежнему оставались для него загадкой.
- И, знаешь, я тоже ему понравилась… И это так удивительно… Это как новая любовь среди полного безумия, как…
- Животворящий родник. Оазис в пустыне.
- Смеешься! Ах, Монти, как ты мне помогаешь.
- Я ничего такого не сказал.
- А ничего такого и не нужно. Просто… видишь ли, ты единственный человек, с которым я могу говорить, и вот теперь я наконец чувствую, что мы говорим с тобой по-настоящему. То есть - мы теперь понимаем друг друга; что бы я ни сказала, я знаю: ты меня поймешь.
Пожалуй, так оно и было. Это необыкновенное возбуждение Харриет, этот ее хмельной - Монти тоже не мог подобрать лучшего слова - кураж в один день смел преграды, столько лет мешавшие им понять друг друга: ее неуверенность, его отрешенность. Вдруг оказалось, что Харриет ведет разговор, причем делает это легко и свободно; она, по всей видимости, впервые в жизни была по-настоящему занята собой. Она интересовалась собой, даже любовалась собой, своей способностью превозмочь боль, своим, как она говорила, "всесилием", - и это самолюбование неожиданно оборачивалось мощным жизненным стимулом, источником света и тепла.
- Блейз мой муж, что бы ни случилось. Да мало ли что могло случиться: рак, слепота, безумие, в конце концов… Болезнь могла приковать его к постели. Что бы я тогда делала? Ходила бы за ним, заботилась о нем, а как же иначе! Конечно, такой беды я не ждала - но что теперь делать? Не бросать же его. Да я и не могу его бросить!.. Знаешь, мы с Блейзом вдруг стали ближе друг к другу, наша любовь даже окрепла, мы оба острее почувствовали радость жизни, будто нам удалось спастись после кораблекрушения…
- Ты добрая, удивительная.
- Не в этом дело. Понимаешь, это его облегчение… Представь себе священника, который отпускает человеку грехи. Видеть, как с человеческой души спадает тяжкий груз, - это удивительно, правда. Еще никогда не было, чтобы я, своей властью, могла дать любимому человеку то, что настолько ему необходимо. Так что с моей стороны это чистый гедонизм.
- Когда человек находит удовольствие в праведных поступках, это называется не гедонизм, а добродетель.
- Он такой смиренный и такой откровенно счастливый - оттого, что не надо больше лгать… и что этот вечный страх, обман - все позади. И он по-настоящему раскаивается, все, все понимает, нисколечко себя не щадит. Я никогда его таким не видела - точнее, не только его, я вообще ничего похожего не видела. Так бы и обнимала его все время, и приговаривала: все хорошо, все в порядке.
- Ну что ж, - сказал Монти, - я рад, что и правда все хорошо.
Его самого несчастье чуть не лишило жизни, чуть не раздавило, как червяка, - Харриет же, когда несчастье обрушилось на нее, как будто расцвела; она даже выглядела моложе. Глаза ее сияли радостью и изумлением, толстая золотисто-каштановая немного растрепанная коса то ли была по-новому заплетена, то ли легла как-то особенно удачно. Когда Харриет говорила, ее полные руки двигались свободно и уверенно, а подол сине-белого полосатого платья легко касался пола. До Монти долетал запах свежестиранного платья, запах пудры и теплого тела, запах роз.
Они сидели в белых плетеных креслах на маленькой веранде, стеклянную крышу которой поддерживали резные деревянные кариатиды; за много лет древесина растрескалась, и теперь они походили на носовые украшения, снятые со старых кораблей. В одном углу веранды, где скопились солнечные блики от множества стекол, зримо клубился густой горячий воздух, пропитанный цветочной пыльцой. Монти сидел в рубашке с закатанными рукавами, положив на стол тонкие и белые, но поросшие темными волосками руки, и мучился от жары. Была половина двенадцатого. Он пил смесь из джина с лимонным соком и петрушкой. Харриет ничего не пила - была пьяна сознанием своего всесилия. На душе у Монти было так скверно, что хотелось выть, в нем вскипало странное глухое раздражение. Может, он и впрямь рассчитывал повампирить на семейной драме Гавендеров - надеялся, что чужое горе поможет ему забыть свое? Но испытал разочарование, потому что вместо всепожирающей злобы и отчаяния, вместо вакханалии ненависти на его глазах совершалась победа мужества и достоинства. Или он и впрямь собирался выступить в роли утешителя Харриет?
- Все равно, - сказал он, - твои беды еще только начинаются. Эмили Макхью существует, и…
- Да-да, я знаю, что она существует. Я это знаю. Блейз сейчас у нее - я сама его туда послала. Монти, я хочу, чтобы ты тоже с ней познакомился. Мне ее так жалко! Знаешь, она мне даже понравилась - представь, мы с ней не возненавидели друг друга. Я хочу пригласить ее к нам, чтобы она увидела, как мы живем, увидела настоящую семью, настоящий дом. Хочу, чтобы она приняла все это и не чувствовала себя… обделенной, что ли, всем чужой. Я сумасшедшая, да? Сначала мне самой казалось, что вот еще немного - и все, не выдержу больше, умру от горя. Но теперь… Понимаешь, все должно наладиться, и все наладится, что бы там ни было. Я чувствую в себе столько силы - могу, если надо, хоть весь мир перевернуть.
- Ты удивительная женщина, - снова сказал Монти. Да, подумал он про себя, она все-таки заставит Эмили страдать, по-своему она ее накажет. От этой мысли ему стало немного легче.
- А теперь я должна как-нибудь усыновить Люку…
- Послушай, у Люки все-таки есть мать! И даже отец, если на то пошло.
- Да нет, я не в буквальном смысле, я еще не совсем сошла с ума. Жить он, конечно, будет с Эмили, но я хочу, чтобы он приходил к нам как можно чаще и чтобы у него была здесь своя комната. Разве плохо, если у мальчика будет вторая мать? А еще мы решили перевести его в более приличную школу.
- Кто это - мы?
- Мы с Блейзом. Завтра я снова встречаюсь с Эмили, постараюсь решить с ней этот вопрос. Блейз уверен, что она не будет возражать. Хотя, конечно, на все это понадобится время.
- Ты что, совсем его не ревнуешь? - спросил Монти. Нескончаемые, почти механические муки ревности безжалостно искалечили его семейную жизнь. Неужели, думал он, лекарством от таких терзаний может быть обычное великодушие? Если, конечно, это великодушие.