- Твой сын, - сказал он, обращаясь исключительно к Харриет, - все это время сидел в Локеттсе. Чуть не выплакал себе все глаза.
- Я сейчас же иду к нему, - сказала Харриет, но почему-то никуда не пошла, а продолжала завороженно разглядывать капельку слюны, дрожащую на нижней губе Эдгара, и его налитые кровью глаза.
- Не стоит, - сказал Монти. - Мы с Эдгаром сами сейчас уйдем - Эдгар, пошли.
- Однако, - повысил голос Эдгар, - однако я пришел сюда не за этим. Харриет!.. Я пришел, чтобы предложить тебе мое покровительство.
- Ну, знаете! - пробормотал Блейз.
- У меня есть дом, Монти знает, красивый дом, и я предлагаю его тебе, он к твоим услугам, без меня, меня не будет, только моя экономка, тебе нужно уехать, нужно прибежище, что-нибудь простое и достойное. Нельзя попустительствовать, есть вещи, которые нельзя, иначе новая ложь, и новое зло, я пришел выступить в твою защиту, пришел выступить…
- Думаю, сейчас не самый удачный момент для выступлений, - сказал Монти. - Идем лучше домой.
- Предложить, как я уже говорил, мое покровительство, больше ничего, дом обесчещен, не так просто разобраться, что делать в этой чудовищной ситуации…
- А кто говорит, что это должно быть просто? - изрек Блейз, который, кажется, и сам успел порядком набраться.
- Что это за комик? - спросила Пинн.
- Не надо ему ничего отвечать, - быстро сказал Монти, обращаясь к Блейзу. - Через минуту он выговорится, и я его уведу.
- Милый Эдгар… - начала Харриет.
- Я тебе не милый Эдгар, ты очень добрая, а лучше бы ты была не такая добрая, у меня тоже есть чувства, я не бесчувственный чурбан, я тоже из плоти и крови, я брал тебя за руку, и ты позволяла, я понимаю, ты смеялась надо мной, отчего не смеяться, красивые женщины всегда надо мной смеялись…
- А он забавный, - заметила Эмили.
- Он должен был от них отречься…
- Позвольте, - вмешался Блейз, - я, конечно, ценю ваши тонкие наблюдения, и очень мило с вашей стороны, что вы приходите, берете мою жену за руку и предлагаете свое покровительство - неважно, в каком смысле…
- Эдгар, хватит пороть чушь, - сказал Монти. - Пошли. - Он попытался подхватить Эдгара под локоть, но Эдгар ловко вывернулся, а Харриет тревожно взмахнула рукой: не надо.
- Думаешь, раз ты такая хорошая, то ты сможешь их всех спасти. Не выйдет, ты их не спасешь - зато они тебя осквернят. Что идет вразрез со Святым писанием, на то тебе никак нельзя соглашаться, ты же христианка, ты веришь в христианский брак, вот и живи по-христиански, и не сворачивай с пути истинного. Ты должна уехать, только тогда он увидит, что натворил. А так он ничего не увидит. Все это ложь, этот человек лжец, и пусть он сам теперь расхлебывает всю эту кашу. А ты ставишь их в такие условия, что они просто вынуждены лгать снова и снова. Никто, ни один праведник не сможет исправить содеянное ими, даже ты не сможешь. Ты простила их, но они тебе этого не простят, они еще потом возненавидят тебя за твое великодушное прощение, и будут продолжать, как раньше, строить свои козни, просто не смогут иначе. В конце концов ты поймешь, что никого не спасла, а стала сама соучастницей преступления, - но тогда уже будет поздно. Он должен решить, он должен выбрать, он сам себя поставил перед этим выбором.
Пока что он упорствует во грехе и даже не признает своей вины. Ты навек останешься его жертвой - твое же попустительство толкает его снова на грех. Ради него - ты должна положить конец этому распутству.
- Ну хватит уже, хватит! - сказала Пинн.
- Спасибо за совет, - пробормотала Эмили.
- Эдгар, - сказала Харриет. - Я выслушала тебя очень внимательно. Но ты забываешь, что есть еще ребенок.
- Ты не мог бы увести своего друга? - обернулся Блейз к Монти.
- Я никуда не уйду. Я должен договорить до конца. Я выражаюсь недостаточно ясно, а я должен выразиться ясно. Слушай меня, Харриет. Разве ты не видишь, в какое положение ты его поставила? Он вынужден тебе лгать - что ему остается делать? Ты ведь даже ничего от него не требуешь. А ты потребуй, пусть он выберет, пусть примет наконец решение. Абстрактная терпимость и сочувствие тут ничему не помогут. Истинная доброта не в этом. Ты всего лишь хочешь избавить себя…
- Ну все, хватит с нас этих выступлений! - Блейз со стуком поставил свой стакан на стол и двинулся на Эдгара. - Сыты по горло! Монти, сделай что-нибудь, ради бога, подержи его за другую руку. Или, может, тебя все это забавляет?
- Не надо! - вскрикнула Харриет.
Блейз попытался ухватить Эдгара за руку, однако Эдгар, не желая быть ухваченным, вырвался и, неловко размахнувшись, заехал локтем Блейзу прямо в глаз. Блейз осел на пол. Харриет ахнула. Эмили подбежала к Блейзу. Монти шагнул к Эдгару, который все еще стоял посреди комнаты, бестолково размахивая руками и явно недоумевая (куда это вдруг подевался Блейз?), и нанес ему не слишком умелый, но достаточно точный удар ребром ладони по шее (любимый удар Мило). Эдгар тяжело рухнул на пол.
- Скорее, надо его увести, - сказал Монти. Тут же подскочила Пинн, вдвоем они кое-как подняли Эдгара на ноги и поволокли к выходу.
- Харриет!.. Харриет!.. Мокингем!.. - выкрикивал Эдгар, что уже несколько смахивало на боевой клич.
За дверью оказался другой мир. Солнце окончательно утонуло в облаках, на землю спускались сумерки. Дрозд на старой корявой березе, лаково чернеющий среди оцепенелой листвы, распевал в тишине мирную вечернюю песню. Почтенная миссис Рейнз-Блоксем, неспешно проходившая по другой стороне улицы к своему дому, с любопытством оглядела живописную группу в дверях. Она и раньше подозревала, что от соседа-психиатра можно ожидать чего угодно. Эдгар уже затих и покорно висел на руках у своих конвоиров. Но когда они попытались протащить его через калитку, он на глазах у миссис Рейнз-Блоксем, следившей за странной троицей теперь уже с собственного крыльца, мертвой хваткой вцепился в деревянный столб.
- Ну же, Эдгар, пойдем. Пойдем домой.
- Прошу прощения, я пьян, - сказал Эдгар. - Но все равно, зачем было бить меня по шее?
- Извини, больше не буду. Ну, идем же.
Наконец кое-как поковыляли дальше. До самого угла улицы, пока все трое не скрылись из глаз, миссис Рейнз-Блоксем смотрела им вслед.
У дверей Локеттса Монти обернулся к Пинн:
- Большое спасибо. Дальше я справлюсь сам.
Эдгар уже самостоятельно протиснулся в дверь, но Пинн не уходила.
- Позвольте мне войти, - попросила она. - Пожалуйста.
- Извините, нет, - сказал Монти.
- Пожалуйста!
- Нет.
- Но почему?
Монти молча посмотрел на нее и вошел в дом, захлопнув за собой дверь.
Кренящийся Эдгар уже доковылял до гостиной и с размаху приземлился на подлокотник легкого плетеного кресла. Подлокотник, жалобно скрипнув, разломился надвое.
- "Внизу в глубоком темном рву грустила старая корова, жующая жвачку…" - бормотал Эдгар.
Монти медленно вошел в окутанную полумраком комнату. Одна ставня оставалась открытой, вторая все еще защищала гостиную от солнца, которого уже давно не было. Машинально Монти шагнул к окну, распахнул ставню, закрыл окно; потом взглянул вниз. На полу, полулежа, прислонясь спиной к пурпурному дивану, крепко спал Дейвид. Почти в тот же миг раскатистый храп со стороны кресла возвестил о том, что и Эдгар отошел наконец ко сну.
Присев на корточки около Дейвида, Монти вгляделся в его лицо. Красные распухшие веки подтверждали правдивость эдгаровых слов: слез было пролито немало. На губах, слегка приоткрытых, угадывалась тень "античной улыбки", но уголки губ были опущены вниз, отчего улыбка казалась слишком печальной. Спутанные золотистые волосы упали на лоб - скорее всего, Дейвид сам скинул их, неловко взмахнув во сне рукой. Теперь эта рука лежала на диване, ладонью вверх, будто простертая в мольбе. Вторая рука Дейвида покоилась на колене, рубашка соскользнула с плеча. Стараясь дышать как можно тише, в лад дыханию спящего, Монти осторожно опустился на колени и, положив голову ему на плечо, попробовал расслабиться. Рубашка на груди Дейвида была еще влажная от слез. Так Монти лежал с открытыми глазами в темной комнате, среди сгущающихся темных мыслей, черпая в случайной близости хоть какое-то утешение.
* * *
Тем временем в гостиной Худхауса события развивались своим чередом. Тишина, наступившая после принудительного отбытия Эдгара, была прервана всхлипываниями Харриет. Человеческий плач представляет собой, как правило, не самопроизвольное слезоизвержение, но обдуманное действие, предпринимаемое нередко с целью внести лепту в разговор. Харриет рыдала теперь с немалым физическим облегчением: наконец-то она могла, не нарушая приличий, выплакаться и, кроме того, ясно дать понять всем, кому следует, что прием окончен, на сегодня с нее уже хватит. Она делала все от нее зависящее, чтобы поступать хорошо и правильно, и даже эта вечеринка, завершившаяся так плачевно, была с ее стороны хорошим и правильным деянием. Отныне, смутно мерещилось ей, должна наступить какая-то новая фаза. Да, она уж точно сделала все возможное. Теперь, слегка трепеща от неизбежности перемен, она чувствовала себя подобно справедливому правительству, которое, дабы умиротворить недовольных и прояснить собственную позицию, долго являло подчеркнутую терпимость по отношению к оппозиционной группе, чтобы потом, когда эта группа в очередной раз продемонстрирует свою нелояльность, принять - с полным на то основанием - более решительные меры. Для нынешнего состояния Харриет этот образ, правда, не годился как чересчур рациональный. Но психологически ей очень важно было сознавать, что она вела себя правильно и хорошо - пусть даже до нелепости хорошо. Впрочем, она тоже понимала, что внутри чудовищной этой "ситуации" заложена огромная сила, и не в ее и ни в чьей власти эту силу сдержать.
"Выступление" Эдгара явилось для нее полной неожиданностью, но явилось все-таки вестью о той же самой силе, и почти желанная беспомощность охватила все существо Харриет. В излияниях Эдгара она услышала лишь то, что хотела услышать, остальное было пропущено мимо ушей и уже забыто. До сих пор она наивно полагала, что от нее что-то зависит, что все смотрят на нее и ждут каких-то решений, но теперь все выглядело так, будто ничто ни от кого не зависит, и от нее в том числе; она, наравне с остальными, всего лишь жертва, - вот из-за чего она сейчас плакала. Своими слезами она никому ничего не хотела показать, даже Блейзу. Она вовсе не ждала, что он сейчас же бросится ее утешать, да и не желала этого. Она плакала тихо, словно наедине сама с собой, как могла плакать одинокая потерявшая последнюю надежду беженка где-нибудь в привокзальном зале ожидания или в аэропорту. Сбросив туфли, она с закрытыми глазами раскачивалась на стуле у стены, постанывая и прижимая мокрый носовой платок к разгоряченному лицу.
Блейз тем временем был занят своим правым глазом, пострадавшим от эдгарова локтя. Сидя на полу, он ощупывал его, открывал, закрывал и снова открывал. Зрение как будто восстановилось - но было очень больно, и глаз уже начал заплывать. Эмили Макхью стояла рядом на коленях, однако к Блейзу не прикасалась, а разглядывала его с каким-то странным, пытливым интересом. Так может смотреть человек, который долго бился над очень сложной и запутанной математической задачей и вот наконец почувствовал, что решение пусть не совсем еще нашлось, но забрезжило.
Блейз медленно поднялся, бросил Эмили на ходу: "Пойду промою глаз", - и поплелся на кухню. В открытую дверь было видно, как он открыл кран, наклонился над раковиной и принялся неуверенно и осторожно плескать холодной водой на распухающий глаз. Эмили вышла в прихожую, набросила свой летний песочного цвета плащ, поправила шарфик перед зеркалом. Блейз из кухни начал ей что-то говорить.
- До свидания, - сказала Эмили и ушла, тихо затворив за собой входную дверь. Блейз еще какое-то время стоял над раковиной, удивленно разглядывая свои мокрые руки. Потом резко развернулся и, не вытираясь, бросился за ней.
На улице в листве больших деревьев сгущались сумерки, небо, затянутое облаками, начало окрашиваться в вечерний тускло-белый цвет. Эмили, мчавшаяся без оглядки, была уже далеко, Блейз молча побежал за ней. Едва струи прохладного воздуха коснулись его лица, в голове у него все вдруг стало ясно, словно очистительный поток пронизывал его насквозь, унося все ненужное и наносное.
Никогда еще Блейз не испытывал такого полного смятения, такой совершенной путаницы в мыслях, как в последние дни. Он и раньше иногда чувствовал себя очень виноватым или очень несчастным, но тогда он всякий раз понимал, что именно он чувствует, даже если не мог ничего изменить. С самого момента признания единственным ощущением, которое Блейзу удалось в себе распознать, было униженное облегчение оттого, что обе женщины его простили. Все оказалось так неожиданно просто. Немного правдолюбия, немного верности своему долгу - и вот уже все, что прежде было пороком, вдруг оборачивается добродетелью. Никаких наказаний, никаких последствий, и все, что он хотел сохранить, остается при нем. Правда, Дейвид… Но проблема эта разрешимая, Блейз знал, что Дейвид никуда не денется, что он любит своего отца. И обе женщины, как бы связанные новыми отношениями, любят его не меньше - да что там, больше, чем прежде, и принимают друг друга со спокойным реализмом. Огромное облегчение и огромная благодарность - вот все, что мог испытывать Блейз.
Благодарность благодарностью, но коль скоро все уже сдвинулось со своих мест, глупо было надеяться, что этим дело и кончится. Незаметно и помимо его воли видоизменялось все, что он любил, все самое для него дорогое. Блейз и сам в полной мере не осознавал, насколько важна для него видимость (или реальность, как он мысленно ее именовал) самого обычного, заурядного семейного счастья; это был мир, в котором он склеивал разбитые вазы, стриг траву на лужайке и старательно протирал стекла "фольксвагена". Даже сознание вины перед Харриет и то вносило свою лепту в эту счастливую гармонию. В последние годы его вспыхнувшая с новой силой любовь к Харриет дополнялась и окрашивалась этим непреходящим чувством вины: в свете этой вины он лишь яснее видел, какая у него хорошая, добрая и какая законная жена. Такая хорошая, такая добрая - и такая обманутая; он жалел ее всей душой. Теперь-то он понял, что источником этой жалости служит не что иное, как его тайная нескончаемая связь с Эмили. Если бы, предположим, он вдруг перестал любить Эмили, если бы и впрямь видел в ней, как ему самому иногда казалось, лишь обузу, тогда и любовь к жене давалась бы ему много труднее. Такова уж была загадочная алхимия его ситуации; во всяком случае, так удобно его непобедимый эгоизм постарался ее для себя истолковать. Получалось, что его тайные отношения с Эмили питают и поддерживают его любовь к Харриет.
И вот в самый, казалось бы, злополучный момент, когда Харриет узнает, какая она несчастная и обманутая, происходит вдруг преображение, и она вырастает в фигуру чуть ли не героическую. Ее достоинство и доброта, внутренняя сила и поразительное умение владеть ситуацией - все это становится испытанием для его любви к ней, расцветшей за годы его непреходящей покорной виноватости. Когда закончится всплеск благородных чувств, с беспокойством думал он, эта новая изменившаяся Харриет вполне может потребовать от него новой изменившейся любви. В то же время шок состоявшегося наконец разоблачения как будто отбросил Блейза от Эмили. Все, что он прежде любил в ней, теперь несколько потускнело. Если раньше - все эти девять лет - Эмили ни разу не теряла присутствия духа, не выглядела виноватой или слабой (хотя сила ее частенько проявлялась лишь в бесплодных жалобах и обвинениях), то теперь, подхваченная налетевшим ураганом, она вдруг словно оторвалась от земли и перенеслась на другое, скромное, но вполне законное место в этом новом мире Харриет, порожденном бесконечной добротой Харриет. И вот уже Эмили чувствует себя рядом с хозяйкой этого мира виноватой, и подчиняется ее воле, и позволяет ей заниматься вопросами образования Люки, будто сама она чуть ли не дочь, а Люка чуть ли не внук Харриет.
Раньше собственная ложь казалась Блейзу клеткой, из которой он не может вырваться; потом, когда началась благословенная полоса правдивости, ему показалось, что клетка рассыпалась и он вырвался наконец на волю. Но, видимо, клетки, на изготовление которых ушло много лет, не рассыпаются так быстро. А может, ту клетку просто-напросто сменила другая? Блейз как никто другой понимал, что ложь, о которой говорил Эдгар, никуда не делась, она все еще существует. Но в чем она, что она и чего, наконец, хочет он сам? Правды, свободы? Где она, эта правда, и где эта свобода, как их отыскать? Именно сейчас, когда, задыхаясь, он бежал сквозь вечерний сумрак вдогонку за Эмили, ответ, пока еще не совсем ясный, впервые замаячил перед ним.
Эмили, длинноногая, точно девчонка, бежала отчаянно, летела как на крыльях. Сумочка болталась в кармане плаща, била по ногам. С тех пор как все открылось, Эмили тоже пребывала в полном смятении чувств. С одной стороны, она как будто испытывала разочарование, с другой - облегчение. Ей всегда представлялось, что кончать с этим долгим обманом придется ей, никому другому, что при этом она должна потерять Блейза, а это, так или иначе, будет означать конец ее собственной жизни. Среди нескончаемых страданий мысль о смерти, пусть даже смутная и праздная, нередко утешает нас и в каком-то смысле помогает обманываться дальше. Если это случится, говорим мы себе, я умру - и наши душевные муки и даже муки совести чуть притупляются: ведь это "я умру" на самом деле означает, что "со мной этого никогда не случится". Для Эмили мысль о разоблачении связывалась либо с окончательным воссоединением ее и Блейза, либо, что выглядело значительно вероятнее, с окончательным разрывом. В последнее время Эмили все реже грезила о том, как благодаря разоблачению она получит Блейза, и ей все реже рисовались образы, утешавшие ее в первые годы их с Блейзом незадачливой любви: Харриет, умирающая от рака, Харриет, раздавленная колесами автомобиля.