Где-то посреди этого бездумного бурления перетекало и менялось то, что произошло в тот вечер. Софи лежала не в спальне, а в гостиной - на пурпурном диване, в алькове под балдахином. На ней было длинное просторное темно-красное с синим шелковое платье, заказанное ею по почте в одном из дорогих лондонских магазинов и надетое сегодня в первый раз (она его только что получила). На фоне пурпурных подушек было особенно заметно, как страшно она исхудала и как изменилось ее лицо без самоуверенных пухлых щек. Она была бледна зловещей, неестественно-серой бледностью, как восковая фигурка мученицы в испанской церкви. Вот уже полчаса она снова и снова повторяла одно и то же: "Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя, зачем только я вышла за тебя замуж". Это ничего, это просто молитва ее боли и тоски, твердил про себя Монти, как твердил уже несколько недель, пока Софи изводила и проклинала его, как кислоту выплескивая ему в лицо собственные страдания. Он, как всегда, старался держать себя в руках и, будто не слыша оскорблений, отвечал тихо и ласково. "Успокойся, Софи, я люблю тебя, - повторял он, тоже как молитву. - Не сердись на меня, прости меня. Я тебя люблю". Но у него опять ничего не вышло. "Зачем только я на тебе женился, черт возьми! Нашел себе вместо порядочной женщины проститутку, которая переспала со всеми моими друзьями!" - "Нет у тебя никаких друзей! Знал бы ты, как они все смеются над тобой и презирают тебя - все, все до единого!" - "Если смеются, то только потому, что ты их всех подучила!" - "Как я презираю тебя - ты не мужчина! Мне нужен был мужчина, а ты ничтожество". - "Да умолкни ты наконец, спи!" - "Все, все смеются! И Ричард над тобой смеется". - "Заткнись". - "А ты не знал, что я спала с Ричардом, не знал?" - "Это неправда". - "Это правда, и мы с ним смеялись над тобой - прямо здесь, в нашей с тобой постели". - "Готова плести что попало, только бы сделать мне больно, да?" - "Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу…"
У Монти перехватило дыхание. Память ядерным тлетворным грибом вздымалась над расплывающимися клочьями его сознания. Все его мышцы напряглись, в ушах звенели истерические выкрики. Он схватил ее тогда за горло, чтобы она замолчала. Он должен был заставить ее замолчать. Это было похоже на объятие. Он навалился на нее и изо всех сил стиснул ее шею - только бы скрутить, подчинить себе этот мятежный дух, столько времени истязавший его пытками жестокого страдания и нестерпимой жалости.
- Софи, - сказал он вслух. - Софи. Софи. Родная моя. Пусть теперь к тебе придет покой. Прости меня.
Теперь Софи жила в нем, она навек стала частью его самого. И его любовь к ней была жива; она менялась со временем - но так и должно быть, думал он, потому что все живое меняется. Возможно, когда-нибудь напряжение спадет, и изъяны его любви начнут постепенно забываться. Она никогда не станет идеальной, но с годами точившие ее язвы будут понемногу зарубцовываться, их станет гораздо меньше. Они с Софи навсегда останутся вместе - муж и жена, на веки вечные. Тело Монти медленно расслабилось, он начал вспоминать Кики и все, что было сегодня. Как странно, думал он, как это странно. Он чувствовал себя, как только что пробудившееся растение: глубокие изменения охватили его сразу и целиком, от верхушки до корней. Но как, почему это стало вдруг возможно? Из-за того, что он рассказал Эдгару? Или все дело в самом Эдгаре, с его невинной привязанностью и воспоминаниями о юности, из глубин которой, быть может, и проистекает загадочный животворный сок? Так или иначе, благодаря Эдгару стала возможна Кики, а благодаря Кики - что?..
Не бред ли все это? Может, он просто совершил еще одно преступление, только поменьше? Но странно, в эту минуту оно не казалось ему меньше, а казалось почти таким же большим, как то, первое. Смерть Софи, слезы Кики - что они ему несут?
Рядом задребезжал телефон, Монти медленно поднялся на нога, снял трубку. Мужской голос спросил мистера Смолла.
- Я слушаю.
- Говорит Фэрхейзел - вы должны помнить - гм… Бинки.
- Бинки!
- Я звоню из Бэнкхерста.
- Бинки! Сколько лет!
- Мы вас ждали сегодня утром, у нас была назначена встреча.
- Ах, да, конечно!.. - После разговора с Эдгаром Бэнкхерст и все с ним связанное совершенно выскочило у Монти из головы. И дело было не только в характере того разговора; когда Эдгар сказал: "Я не могу написать тебе рекомендацию", - Монти как-то сразу решил для себя, что все отменяется. Но не мог же, в самом деле, Эдгар отменить назначенную Монти встречу.
- Очень прошу меня извинить, - сказал он в трубку. - К несчастью, возникло одно неожиданное обстоятельство - гм… - насильственное вторжение.
- Ай-ай, как неприятно. Из ценных вещей ничего не пропало?
- Пожалуй, только одна… ценная вещь, - но, надеюсь, все обойдется.
- А вы надежно застрахованы?
- Вроде бы да, - сказал Монти. - Время покажет.
- Может быть, перенесем встречу на другой день?
- Боюсь, теперь это вряд ли возможно. Мне, кажется, придется уехать. Так что, думаю, пусть все пока остается как есть. Прошу простить меня за доставленные неудобства, и спасибо за…
- Ничего страшного. Непременно дайте мне знать, если вдруг когда-нибудь потом… Хотя, разумеется…
- Да, да, большое спасибо.
Положив трубку, Монти начал смеяться. Отсмеявшись, попытался вспомнить, когда такое случалось с ним в последний раз. Разноцветные грозовые облака продолжали привольно клубиться над его головой.
* * *
Блейз повернул ключ и толкнул дверь. Дверь не открывалась. Толкнул еще раз, сильнее - но, кажется, дверь была заперта изнутри на задвижку. Почему? Его охватил страх. Он позвонил, подождал. Тишина. Еще немого подождал, позвонил. Ничего. Обежал дом, подергал дверь на кухне, но и она оказалась заперта. Возможно, не на задвижку, только на ключ, но все равно ключа от кухонной двери у него не было. В соседнее окно светило солнце. Блейз приблизил лицо к стеклу, всмотрелся, разглядел знакомую клетчатую скатерть, какие-то бумажки на столе, в старенькой раковине несколько немытых чашек. Проверил окно, потом все остальные окна на первом этаже - заперто. Мысли прыгали и сбивались, ему уже рисовалось, как Харриет лежит у себя в спальне, а рядом, на полу, - пустой пузырек из-под снотворного.
Чушь, рассердился на себя Блейз. Харриет никогда такого не сделает, самоубийство не в ее характере. Просто заперлась изнутри, чтобы я не мог войти, а сама сидит наверху, ждет, когда я уйду. Но и эта картинка показалась ему ничем не лучше первой. Теперь ему мерещились глаза Харриет, злобно сверкающие из-за занавески, - в жизни он ни разу не видел, чтобы они так сверкали. Да, окончательно утвердился он, наверняка она сейчас наблюдает за мной из какого-нибудь окна. Он быстро отошел от двери и задрал голову, но не увидел ни колыхания занавески, ни мелькнувшего за стеклом лица. Бегом вернулся к входной двери и стал кричать в щель почтового ящика: "Харриет! Харриет! Харриет!.." Кажется, тихо. Собаки, с самого начала следившие за его перемещениями, нахально путались под ногами и лаяли, мешали слушать. Блейз замахнулся, собаки с ворчанием отбежали. "Харриет! Харриет!"
Отчаянные эти крики казались ему самому кошмарным завершением кошмарного дня. Размолвка с Эмили, так глупо начавшаяся из-за Кики, безобразно затянулась. Оба давно уже переругивались совершенно механически, но никак не могли остановиться - от усталости ни у него, ни у нее не хватало фантазии придумать, как покончить с этой бессмысленной ссорой. Потом раздался телефонный звонок. Блейзу звонил знакомый врач, работавший в одной из центральных лондонских больниц.
"У меня для вас дурные новости. К нам сюда привезли одного вашего пациента. Мы не смогли его спасти. Самоубийство".
"Это… Магнус Боулз?" - бессмысленно спросил Блейз.
"Нет, Эйнзли. Доктор Хорас Эйнзли".
Блейз положил трубку. Профессиональная ошибка. Не вытянул пациента из кризиса. Значит, придется пройти и через это, придется пройти через все - жизнь постоянно заботится о том, чтобы ему было за что себя винить и в чем каяться. Вот уж чего-чего, а этого добра хватает.
"Что случилось?" - спросила Эмили.
"Эйнзли покончил с собой".
"Я говорила тебе, что он звонил, говорила, чтобы ты с ним встретился, говорила…"
"Оставь меня в покое! - взорвался Блейз. - Не видишь, что я и так уже на грани?.."
Они продолжали ругаться.
Наконец Блейз сказал Эмили, что ему надо в больницу - выяснять, что там получилось с доктором Эйнзли, - и ушел. Он ехал в Худхаус. Когда он свернул с Уэстерн-авеню и углубился в тихие знакомые улочки, где за деревьями прятались солидные, спокойные дома, в нем возникло странное ощущение, будто ничего особенного в последнее время не происходило, просто он сильно устал, измучился, но теперь уже все хорошо и скоро он наконец будет дома.
Примерно то же он чувствовал раньше, когда возвращался после очередного скандала с Эмили в безмятежно-целомудренный в своем неведении Худхаус.
Нет, я не могу так, думал он, так я не могу. Надо выбираться из этого капкана, Харриет должна меня освободить. Все зависит от Харриет; она должна понять, как мне нужна ее помощь. Помогала же она мне с самого начала, когда все только-только вскрылось, сумела же тогда почувствовать, что другого выхода просто нет. Как же так, почему все пошло насмарку? Да, я ошибся, но ведь ошибку можно исправить - вот я и пытаюсь ее исправить. Я, конечно, сглупил, когда так прямо выложил все Харриет, - надо было мягче, нежнее. А так она поняла, что Эмили я люблю, а от нее якобы решил уйти навсегда. Как будто я знаю, что я решил, - даже сейчас. Ах, зачем я с ней так!.. Разумеется, она не вынесла обиды - да и какая бы женщина на ее месте вынесла? Почувствовала себя отвергнутой, решила, что она мне больше не нужна. Каждая женщина мечтает, чтобы мужчина в ней нуждался. Но, Господи ты Боже мой, я ли не нуждаюсь в Харриет! Ведь она-то и есть самое главное. Это же ясно, как я раньше не понимал! Только Харриет может сделать так, чтобы все мы выжили. Да, конечно, я привязан к Эмили - и Харриет придется усвоить эту мысль. В этом смысле, может быть, даже хорошо, что я проявил какую-то жесткость и изложил все четко и прямо. Но теперь настал момент успокоить ее, переубедить, загладить обиду. Пусть она сама увидит, как мне нужна ее помощь. Я просто не смогу жить без ее прощения. Харриет нужна мне, она должна остаться в моей жизни - притом такая, какой была всегда. Харриет не может измениться, она не из тех женщин, которые меняются, и это в ней прекраснее всего. Это ее письмо ничего не значит, она только рассердилась и хотела сделать мне больно - хотела, чтобы я почувствовал, что могу совсем ее потерять, и вернулся. Именно так: она хотела заставить меня вернуться. Конечно, будет нелегко, придется ее немного поуговаривать, даже поумолять, но ведь главное - она действительно мне страшно нужна. И когда она поймет, что у нее есть реальная власть и что никто не воспринимает ее как ненужную вещь, - она оттает. Она смилуется. Должен же я иметь спокойное место, куда можно прийти и расслабиться, и чтобы Харриет сидела там с шитьем, а Дейвид бы делал уроки. Пусть я не смогу находиться там все время, но этот дом должен быть. "Ты сам разрушил этот дом", - безжалостно напомнил внутренний голос. Нет, нет, возразил Блейз голосу, Харриет сумеет сохранить его для меня, и сохранит - несмотря ни на что.
По мере приближения к Худхаусу Блейз все яснее и яснее чувствовал, что положение не безвыходное. Можно еще спасти свое лицо, рассудок - душевное спокойствие, в конце концов. Конечно, если он не хочет в этой ужасной неразберихе растерять остатки самоуважения, надо помнить одну совершенно непреложную истину. Он должен хранить верность Эмили и жить с ней нормальной семейной жизнью, - ну, или как-нибудь, как получится. Это новый этап в его жизни, да, новый этап - в этих словах ему тоже слышалось утешение. Все случилось как-то само собой, как смена времен года. Он должен противостоять стихии обстоятельств и оставаться с Эмили, что бы там ни было. Конечно, они без конца бранятся и скандалят - так было всегда, даже в самые лучшие их дни. Но по ночам, когда, измученный и обессиленный дневной маетой, он успокаивается наконец в объятьях Эмили, его охватывает глубокая уверенность: вот здесь его место и так должно быть. Он много раз говорил ей об этом, она отвечала насмешливо, но он все же чувствовал, что от его слов она готова мурлыкать по-кошачьи, и говорил себе: как это прекрасно - сделать женщину счастливой.
То, что было у меня с Харриет, прошло, думал он. Цикл закончился. Тогда тоже было прекрасно, но совсем по-другому. Теперь начинается новый цикл. И это, в общем, естественно. Но Харриет - она обязательно должна быть, пусть даже только на заднем плане. Я должен объяснить ей, что без нее все это для меня неосуществимо. Я понимаю, что требую от нее слишком много, - фактически требую, чтобы она пожертвовала ради меня собой; но, с другой стороны, самопожертвование ее стихия, и в конце она непременно поймет, что это ее долг. Без этой жертвы она просто не сможет быть счастлива. Возможно, сознание того, что она подарила мне спасение, и будет для нее моментом величайшего счастья. А эти бредни насчет Монти, насчет того, что она ему якобы чуть ли не навязывалась, наверняка яйца выеденного не стоят; какого черта я поверил Пинн. Харриет не может любить никого другого, только меня.
Я должен ее видеть, думал Блейз, снова стоя перед дверью кухни. Собаки за его спиной время от времени хрипло лаяли. Я должен поговорить с ней и все объяснить, пока в голове все так ясно. Как он стремился сейчас к своей милой жене, как жаждал заключить ее в свои объятия, увидеть вожделенный свет прощения в ее глазах. Он еще раз подергал дверь, пытаясь угадать, заперта ли она только на ключ или на задвижку тоже. Похоже, что только на ключ, - значит, сам ключ, скорее всего, торчит в замке. Если разбить дверное стекло, можно дотянуться до замка с той стороны и отпереть. Блейз оглянулся, ища глазами камень или что-нибудь подходящее. На террасе лежал обломок булыжника, Блейз поднял его и взвесил в руке: годится. В тот момент, когда он подкидывал камень на ладони, голодный Аякс (перед отъездом Харриет забыла покормить собак, и они постились уже почти двое суток), в котором этот жест пробудил, по-видимому, не самые приятные из давних щенячьих воспоминаний, издал вдруг долгий истерический визг, больше всего похожий на визг охваченного страхом человека.
- Заткнись ты! - рявкнул Блейз и замахнулся на Аякса камнем.
Шагнув к двери, он хорошенько прицелился и выбил нижнее стекло. Собаки подняли злобный пронзительный лай.
Блейз успел уже просунуть руку в образовавшуюся дыру, когда вдруг чудовищная боль пронзила все его тело, и он рванулся, рассекая запястье об острый край стекла. В первый момент он даже не понял, что произошло, думал, сердце - или кто-то в него выстрелил. Потом понял: Аякс, вцепившийся ему в лодыжку, перегрыз сухожилие, и оно лопнуло, как струна. Блейз закричал, оборачиваясь, схватился за дверь, чтобы не упасть, - и снова порезался об острый край. Аякс, с оскаленными клыками, стоял в двух шагах от него и рычал, морда у него была в крови - Блейз с ужасом осознал, что это его кровь. Собаки, заливаясь истерическим лаем, подступали к нему со всех сторон. Кто-то уже тянул Блейза за штанину, челюсти Панды вцепились ему в икру. Аякс снова бросился вперед, Блейз выставил кулак, целясь в черную окровавленную пасть, но костяшки только проехались по собачьим зубам. Надо бежать, подумал Блейз, но я же не могу бежать, я не могу бежать. Он все-таки попытался превозмочь дикую боль и проскакал немного на одной ноге - вдруг страх придаст ему силы, и он сможет вырваться из кольца озверевших обезумевших тварей. Ершик, наскакивая с разбега, пытался цапнуть его за руку. Блейз заметил кровь, хлещущую из порезанного запястья и из рассеченной ладони, и его охватил панический ужас. Где-то словно бы очень далеко зияла дыра в заборе, ведущая в сад Монти, - он рванулся к ней, как к последнему спасению, подпрыгивая на здоровой ноге, волоча за собой больную. Заставить, заставить себя бежать, стучало в мозгу. Он дернулся еще несколько раз, притворяясь, что бежит, пока ошалевшие от крови собаки рвали на нем одежду, потом споткнулся и упал. Крепкие белые клыки Аякса сомкнулись на его горле.