* * *
- Где Кики? - спросил Дейвид. - Ты привезла ее, как обещала?
- Что с тобой? - удивилась Пинн. - У тебя такой вид, будто ты вот-вот в обморок хлопнешься. Неужто от любви?
- Мать только что уехала, - сказал Дейвид.
- Как - уехала? Без тебя? Ах ты, бедняжечка. Послушай, давай зайдем в дом, по-моему, тебе лучше присесть.
Когда Дейвид вернулся домой, Пинн была уже здесь: она стояла в палисаднике перед Худхаусом и заглядывала в окна.
Он отпер дверь и вошел, Пинн вошла вслед за ним. В доме было странно пусто, Дейвиду даже почудилось, будто он слышит эхо от собственных шагов. Машинально он прошел на кухню. На столе лежала записка: Харриет объясняла Эдгару, как кормить собак. Дейвид огляделся. Зрелище покинутой кухни показалось ему невыносимо печальным. Он снова вернулся в прихожую, оттуда прошел в гостиную и упал на софу. Тоска повергла его ниц, он чувствовал себя совершенно обессиленным, будто его свалил какой-то очень тяжелый грипп.
Его мать уехала, бежала. Он должен был ехать вместе с ней. Он выслушал ее, со всем согласился. Обговорили время, позвонили в школу. Он даже собрал свои вещи и вынес чемодан в прихожую. Сегодня он проснулся рано, заглянул в кухню: мать и Люка завтракали. Мать выбежала за ним с чашкой кофе в руке, обняла его страстно и торопливо (хозяйка дома, обнимающая в прихожей молодого лакея) и прижалась разгоряченной щекой к его щеке. "Перетерпи немного, - шепнула она. - Ты мне очень нужен!" Раньше она никогда с ним так не разговаривала. Поезд отходил в одиннадцать, такси было заказано на десять тридцать.
В девять тридцать Дейвид тихо выскользнул из дома. Направился, как всегда, в сторону новой автострады - по тропинке, знакомой от первого до последнего изгиба, через горбатый холм, на котором еще недавно паслись черно-белые коровы. Зеленая изгородь, тянувшаяся раньше вдоль тропинки, была уже выкорчевана, от нее остался ров, заваленный синими пластиковыми мешками с цементом. Скоро здесь тоже появится новое домовладение. Автострада была уже достроена и открыта: пока Дейвид, стараясь не считать минуты, взбирался на холм, до него долетал непрекращающийся гул. Ровная бетонная поверхность, с которой он успел почти сродниться, о которую грел когда-то спину, томясь безмерным одиночеством, превратилась теперь в скоростную трассу. По ней мчались сверкающие автомобили, а на ближней полосе - Дейвид содрогнулся, когда увидел, - лежал задавленный заяц, размазанное по бетону месиво из меха и крови. Насыпь, еще недавно бурая, вулканообразная и нелепая посреди цветущего луга, была теперь выровнена, засеяна травой и уже начала понемногу зеленеть, словно торопясь слиться с пейзажем.
Сначала Дейвид собирался просто побродить по окрестностям час или полтора, а когда поезд уедет, вернуться. Он старался не думать о том, что будет, когда вернется, - застанет он мать дома или нет. Он чувствовал себя как человек, ушедший, чтобы не видеть смерть ближнего - или как выносят тело. Когда он вернется, все уже будет кончено, и в доме будет, конечно, плохо, страшно - но чисто. Ах, сколько грязи и скверны, сколько нечистоты накопилось в его прекрасном, родном и любимом доме! Чего стоит один вид матери и Люки; как они все время о чем-то перешептываются, пересмеиваются, оглаживают Лаки, оглаживают друг друга - будто нарочно отобрали у Дейвида звание сына, чтобы высмеять и выставить его в карикатурном виде. Мать не ведает, что творит, думал он, - иначе она бы этого не творила. Да, он собирался просто побродить где-нибудь, но потом как-то само собой получилось, что тропинка привела его почти к самой железнодорожной станции, откуда можно было проследить за отходом поезда.
К станции вела неширокая просека между двумя холмами, посередине которой была проложена старая заброшенная одноколейка; к концу просеки холмы сглаживались. В детстве Дейвид часто ходил здесь, ступая по заросшим травой шпалам, крошащимся, как черный шоколад, отыскивал мальчишеские реликвии: старые болты и гайки с полустертыми надписями, впечатанными когда-то в их чугунные грани. Сейчас он шел быстро, торопливо перескакивая с одной прогнившей шпалы на другую. Наконец впереди заблестели рельсы и показалось здание станции. Путь был еще открыт. В самом начале разъезда стояла заброшенная деревянная будка стрелочника - пока еще целая снаружи, но гулкая и пустая внутри. Дейвид скользнул в полуоткрытую дверь и подошел к окну. Вся платформа была перед ним как на ладони. Несколько человек на перроне дожидались лондонского поезда, но матери не было.
Без четверти одиннадцать. Может, она не придет? - подумал Дейвид. Пусть только она выдержит это испытание, пусть не сможет уехать без него. Он бы вернулся домой и обнял ее. Если бы мог. Но они уже забыли, как это бывает, забыли ведомый им когда-то язык любви. Это лихорадочное объятие в прихожей, этот поцелуй, жаркий и торопливый, будто ворованный, - как все это было гадко. Дейвид отступил в тень, подальше от квадрата окна, и взглянул на часы. В будке было темно, пахло теплым некрашеным деревом и увядшими цветами бузины. Когда он снова поднял глаза, мать с Люкой уже стояли на платформе. Мать, жестикулируя, говорила что-то таксисту - кажется, уговаривала его немедленно ехать обратно в Худхаус и смотреть, не встретится ли по дороге Дейвид. Она беспомощно озиралась, один раз даже скользнула взглядом по темному квадрату дейвидова окна - будто ждала, что сын вот-вот появится неизвестно откуда. Дейвид заметил, что его чемодан тоже стоит рядом с ней на платформе. Из глубины будки он не очень хорошо видел ее лицо, но все ее жесты были понятны ему до боли. Он с детства привык откликаться на любое даже едва заметное ее движение каждой клеточкой своего тела. Сейчас он видел перед собой мать, обезумевшую от горя. Все, я иду к ней, решил он. Но в этот момент она опустилась на колени перед Люкой и, делая вид, что поправляет ему воротник, порывисто прижала его к себе.
Через несколько минут послышался шум поезда. Поезд промчался мимо будки, перекрыв на несколько минут свет, и остановился на станции. Мать отбежала к противоположному краю платформы, чтобы еще раз взглянуть на дорогу, - но ее уже звали. Она вернулась, начала заталкивать в вагон чемоданы, потом Люку. Дверь захлопнулась, но почти в ту же секунду мать показалась в окне. Все время, пока поезд, мелькая между деревьями, набирал ход, и до последнего момента, пока он не исчез за поворотом, Дейвид видел в окне ее лицо. Потом еще некоторое время воздух над рельсами гудел и вибрировал; потом все стихло. Выбравшись из своего укрытия, Дейвид дотащился до станции, перешел по пешеходному мостику на ту сторону и медленно побрел по дороге к Худхаусу. Так, конечно, было дольше, но идти через холмы у него не было сейчас ни сил, ни желания. Наконец горячий, песчаный, сосновый запах железной дороги остался позади. Я совершенно один, думал Дейвид. В первый раз в жизни я один, меня бросили. У меня нет ни отца, ни матери. Она села в поезд. Ей не надо было этого делать. Она села в поезд и уехала без меня.
У него не было никакой особой цели, только выстоять, выдержать, не поддаться. Не поддался - и что дальше? Предоставленный сам себе, он один брел теперь по дороге в пустой дом. Ничего, она вернется, думал он. Но когда? Каждая клеточка в нем чувствовала и знала, как отчаянно его мать рвалась отсюда прочь. Конечно, был еще Монти, и был Эдгар. Однако от Монти Дейвид и сам в последнее время несколько отдалился. Монти не захотел с ним разговаривать, когда это было так важно для Дейвида, - он вдруг замкнулся, точно онемел. Даже мать Дейвида отвергла Монти. "Ах, это бесполезно", - сказала она недавно, практически захлопнув дверь у Монти перед носом. Да, Монти - это бесполезно, Эдгар скоро уедет к себе в Оксфорд, и Дейвид останется один. Он даже не может вернуться в школу, после всех этих телефонных звонков. Всю жизнь кто-то заботился о нем - кормил его, одевал, давал деньги, говорил, что надо делать. Кто позаботится о нем теперь?
- Дейвид! - донесся словно издалека голос Пинн. - Спишь ты, что ли? Или в транс впал?
- Нет, все в порядке.
- Ты голоден? Завтракал сегодня? Принести тебе бутерброд, что-нибудь приготовить?
- Спасибо, не нужно.
- Сядь хоть на минутку. У меня в голове все плывет, когда я на тебя смотрю.
Дейвид рывком сел и, склонившись к самым коленям, провел правой рукой по лицу. Он и правда чувствовал себя скверно и как-то очень странно. Было трудно дышать.
- Она скоро вернется, - сказала Пинн и нежно, но решительно потянула к себе его левую, свободную руку.
- Не скоро.
- Куда она поехала?
- К дяде, в Германию.
- Ну, значит, вернется немного позже. Ничего, ты же уже большой мальчик, правда?
Зазвонил телефон. Это мать звонит из Паддингтона, тотчас понял Дейвид.
- Нет, не снимай, пожалуйста, трубку. Закрой лучше дверь.
Пинн плотно затворила дверь в прихожую.
- Кики придет? - спросил Дейвид, стараясь не замечать настойчивого дребезжания. - Ты говорила, она придет.
- Нет, - помолчав, ответила Пинн.
- Почему?
- Она полюбила другого.
Моего отца, подумал Дейвид, и у него защипало в глазах. Он видел, как они уезжали вместе в отцовской машине.
- Прощай, - прошептал он словно про себя, зажав одной рукой глаза. - Прощай навсегда. - Его вторая рука по-прежнему лежала в ладони Пинн. Телефон продолжал звонить.
Пинн сняла очки.
- Ну, и что ты теперь собираешься делать? - спросила она.
- Не знаю.
Она начала расстегивать его рубашку. Когда все пуговицы до пояса были расстегнуты, ее ладонь скользнула внутрь и уверенно легла ему на грудь. Это какое-то особенное скользящее движение, эта тяжесть ее руки, ласкающей и в то же время властной, слегка сжимающей его плоть, произвела в нем немедленные и очень сложные перемены. Только что он чувствовал себя растерзанным, будто его сначала распяли, потом рвали на части и пытали ревностью, одиночеством, страхом, гневом и презрением - так что в конце концов от него остались лишь жалкие клочья, раскиданные во мраке. Но вдруг, за какую-то долю секунды, он весь воспрянул и подобрался, подчиняясь власти ласкающей женской руки. Он видел, как под влиянием происходящих в нем самом изменений лицо Пинн тоже непостижимым образом менялось и приковывало к себе его взгляд. Розовые округлые щеки - влажные губы - зеленые глаза - копна тщательно завитых медно-рыжих волос.
- Возьми меня, - сказала Пинн.
- Не могу. - Дейвид убрал ее руку со своей груди, но не выпускал; и вторая его рука тоже оставалась у Пинн.
- А Кики взял бы? Ты думал о ней?
- Да.
- Она снилась тебе?
Дейвид вспомнил ревущую лавину из своего сна. - Да.
- Тебе нужна не она. Тебе нужна женщина. Возьми меня. Я никто, и я все. Я всего-навсего идол, воплощающий в себе волю небес. Я достойна тебя - потому что послана тебе судьбой. Ты видишь меня сейчас впервые в жизни, но я видела тебя много, много раз, ты приходил в мои сны. Твоя молодость и красота священны для меня. Я преклоняюсь перед твоей невинностью. Доверься, отдай ее мне. Твой час настал. Не бойся - и люби меня хоть чуть-чуть в твоем сердце. Не думай, я не посягну на твою свободу, не стану тебя удерживать. Потом я отпущу тебя, даже сама прогоню тебя прочь - иначе как бы я посмела только что спрашивать о твоей матери? Я хочу тебя, ты нужен мне сейчас, так тебе предопределено. Тебе, а не мне. Но мне нужна еще частичка тебя самого, частичка твоей любви. Я никогда и никого не просила о любви - только тебя, сейчас. Если ты сможешь дать мне ее сегодня, тебе откроется новый мир, в котором ты уже будешь мужчиной. Ты никогда не поймешь, кто я и что я, но поверь, сегодня мы с тобой не можем сделать друг другу ничего плохого - только хорошее. Прими же мою мольбу и не бойся. Никакая другая женщина никогда не будет говорить с тобой так, как я, и второй такой минуты в твоей жизни уже не будет. Иди ко мне. Пожалуйста!
В наступившей тишине Дейвид слышал собственное дыхание, биение своего сердца - или это было ее сердце? Оно колотилось все чаще и сильнее, словно подчиняясь растущему напряжению ее слов. Лицо Пинн стремительно преображалось в прекрасную маску, состоявшую, казалось, из одних только зеленых глаз, из одного прикованного к его лицу взгляда. На Дейвида еще никто никогда в жизни не смотрел так. Воздух вокруг него сделался вдруг странно разреженным. Они вместе поднялись и стояли теперь молча.
- Подожди, - хрипло проговорил Дейвид, - я только… - Он почти бегом выскочил из комнаты, запер входную дверь - на ключ, на задвижку, потом дверь на кухне - тоже на задвижку. Пинн ждала его в прихожей.
Лицо ее было уже не таким спокойным и уверенным, как раньше, будто растущее внутри нее желание легкой дымкой затуманивало ее взгляд.
- Но ты сможешь хоть чуточку любить меня - пусть только сегодня, сейчас? Сможешь?..
- Да, - сказал Дейвид. - Да.
- Ты никогда не поймешь, но… я совершила героический поступок, и… ты моя награда… Столько всего пришлось пережить, и теперь… каждая крупица чьей-то нежности…
- Да, да, да…
- Идем же, мой хороший.
Они стали подниматься по лестнице.
* * *
- Ну, как тебе? - спросил Монти.
- Супер. - Кики Сен-Луа, уже полностью одетая, застегивала босоножки.
Монти, в одной рубашке, все еще возлежал на подушках в своей растерзанной постели.
Он смотрел на Кики с нежностью и изумлением. Какая она милая и ладная: ножки обтянуты гладкими коричневыми колготками, в вырезе короткого сиреневого платьица - легкого, почти невесомого - матово поблескивают только что застегнутые молочно-белые бусы; блестящие, будто полированные темно-золотистые волосы лежат идеально ровно по всей длине, волосок к волоску, - такая свежая, словно только что отчеканенная, и в то же время отчеканенная для того, чтобы ею можно было пользоваться и наслаждаться. И эта девушка только что была для него огромной вселенной, в которой беспорядочно перемешались мысли и чувства, дух и плоть, он и она.
- Что ты думаешь? - спросила Кики.
- Не "что", а "о чем". О чем я думаю.
- О чем ты думаешь?
- Ты такая презентабельная, - сказал Монти. - Я хочу сказать, у тебя совсем не помятый вид, будто нетронутый. Даже не верится, что ты та самая девушка, с которой мне только что было так замечательно в постели.
- Я та самая девушка! - Оттолкнувшись одной ногой от края кровати, Кики прыгнула на постель и приземлилась рядом с Монти, но тут же перевалилась на него. Монти почувствовал, как ее босоножка прижимается к босым пальцам его ноги, а гладкий нейлон скользит по его бедру; сиреневый подол задрался, ее губы коснулись его подбородка, длинные волосы разметались по подушке, по его шее и лицу. Он снова вдохнул в себя яблочный аромат ее кожи, запах ее пота, ее сиреневого платьица, ласковую прохладу ее волос.
- Платье помнется, глупышка.
- Я хочу, чтобы оно помялось, чтобы я была твоя помятая Кики и чтобы ты меня раздел!
- Я уже тебя раздевал. Надеюсь, тебе правда показалось, что это было супер. Хотя в какой-то момент мне было не очень понятно, о чем ты думала.
- Я не думала.
- Ну, что ты чувствовала. Очень было больно?
- Нет, нет, Монти, было так здорово… То есть, конечно, больно - но зато так… Ах, Монти, как я счастлива!
- Смотри, не слишком увлекайся своим счастьем, - сказал Монти, отстраняя ее от себя. - Не забывай, о чем я сразу тебя предупредил. Ну-ка, в сторону, дай мне одеться. - Он встал и принялся искать свои брюки.
- Я люблю тебя, Монти, - сказала Кики. - Разве что-нибудь не так?
- Если что и не так, то только со мной, - ответил Монти, затягивая ремень. - Многие сочли бы меня преступником. И если у тебя потом начнутся какие-нибудь неприятности, то это еще больше их в этом убедит. Так что ты уж позаботься, чтобы неприятностей не было, - ради меня. В этом смысле я полагаюсь на тебя, это была часть нашего уговора.
- Я не понимаю… но понимаю, - сказала Кики. - Но что же мне делать, я теперь буду любить тебя вечно.
- Девушка в твоем возрасте не может знать о вечности.
- А я могу знать. - Кики уже стояла около кровати. Ее сиреневое платьице и правда немного примялось. - Я знаю. Я девушка не такая, как все.
Монти шагнул к ней, взял ее за плечи и заглянул в глаза - большие темные средиземноморские, африканские глаза, в самой глубине которых переливались красные текучие искорки.
- Да, ты не такая, как все, - сказал он. - Поэтому я и пошел на риск. Я передал тебе часть своей боли. Знаю, что люди не должны этого делать, но они сплошь и рядом это делают. И я тоже сделал это, Кики, - причем сознательно. Я принес тебя в жертву, потому что ты не такая, как все, потому что в нужный момент ты так неожиданно оказалась рядом со мной… и потому что тебе дана власть изменить мою жизнь.
- И у тебя теперь будет меньше несчастья?
- Может быть. Да.
- Значит, у меня будет больше несчастья, - сказала Кики. - То есть если ты правда… не разрешаешь мне тебя видеть… Хотя если теперь у тебя останется меньше несчастья, то я за это стану счастливее.
- Меньше, девочка моя, по количеству, зато оно будет самой высшей пробы. И закончим на этом. Все, тебе пора.
- Нет, нет, Монти, пожалуйста! Больше ведь у нас никогда не будет, как сегодня!
- Я знаю, - сказал он. - Думаешь, меня это не печалит? Потому я и прошу тебя уйти как можно скорее.
- Но ты… мы же увидимся с тобой снова… Не может быть, чтобы никогда в жизни… Ах, Монти, я чувствую так ужасно!..
- Думаю, увидимся, почему нет? Но все это должно пройти.
- Это не пройдет никогда!
- Ничего, не грусти. Боль, которую я тебе причинил, чистая - может быть, самая чистая боль в твоей жизни. Возможно, когда-нибудь в будущем - не здесь, не со мной - она даже поможет тебе, станет для тебя точкой опоры, ты сможешь упереться в нее своей стройной ножкой.
- Можно я приду к тебе завтра?
- Нет. Уходи. Мне больше нечего тебе дать, кроме моего благословения. Знаю, оно смахивает на проклятье, но все же это благословение. Ты храбрая девочка, я преклоняюсь перед твоей храбростью. Иди, Кики, иди, не такая, как все. И спасибо тебе.
Монти первый спустился по лестнице и распахнул входную дверь.
- Нет. Все. Прощай.
Кики молча прошла мимо него, ее огромный африканский глаз сверкнул непролитой слезой. Потом взметнулись длинные волосы, и она ушла - уверенной походкой, не оглядываясь.
Монти закрыл дверь и, прислонясь к ней спиной, съехал на пол. Мир плыл у него перед глазами, расползаясь на куски, рваные и пестро раскрашенные, как облака во время грозы. Все, что раньше было втиснуто вместе с ним в темную тесную скорлупу, теперь свободно струилось на просторе, переливалось одно в другое и немного бурлило. Монти не думал о том, хорошо это или плохо, - просто отдавался происходящему, как отдался сегодня удивительному вторжению Кики Сен-Луа.