У невысокой, по пояс, витрины, огибающей стену одного из небольших залов, Лоренсия остановилась и поманила Клема. Он подошел и, нагнувшись рядом с ней, поначалу увидел в стекле только отражения их лиц, потом разглядел, что к обернутому бумагой деревянному дну витрины приколота, словно крыло гигантской африканской бабочки, фотография двух белых мужчин в форме, руководящих поркой нефа. Рядом со снимком лежал сам кнут - "чикоте", как его называли, - скрученный, грязно-серый, сделанный, как объяснялось на табличке, из высушенной на солнце кожи бегемота.
Клем перевел взгляд с кнута на фотографию, потом - опять на кнут и опять на снимок. Было не похоже, что мужчины в форме - чиновники колониальной администрации или представители какой-либо промышленной компании - получают удовольствие от лицезрения избиваемого человека, но также не было видно, чтобы они пытались уклониться от того, что, несомненно, называли между собой "своим долгом". Они стояли метрах в десяти от распластанного на земле узника, в позах - двойная неловкость: белых среди аборигенов и объектов съемки, возможно, против воли. Чисто выбритый молодой человек стоял, расставив ноги, подбоченившись, а его более пожилой коллега с усами записывал что-то в книжечке - как негры переносят хорошую порку, или статистические данные для компании, или, может даже оказаться, что-нибудь, набросок или наукообразную информацию, для знаменитой коллекции в Тервурене.
- Перед нами, - сказала Лоренсия, - точная запись нашей истории.
- Нашей истории?
- Истории вашего и моего народов.
- В одной фотографии?
- Почему бы нет? Вы же верите фотографиям?
Она постучала ногтем по стеклу.
- Эта фотография не такая старая, как вам кажется. Эти люди, возможно, все еще живы, наслаждаются заслуженным отдыхом, играют с правнуками. Кто их будет нынче разыскивать? Вы? А тех, кто отдавал им приказы? Компании, разжиревшие на воровстве и крови? За половину Брюсселя заплачено украденным у нас. Хотите полюбоваться на дикарей? Вот они, здесь. С бельгийскими фамилиями и белыми лицами. А также с английскими, французскими, немецкими, португальскими. Рузиндана, говорите, убил три тысячи человек? Эти свиньи убили миллионы!
Пожилой человек, которого Клем заметил раньше изучающим черепа на стенде "Происхождение человека", задержался на входе в зал, воззрился на их горячую дискуссию и повернул обратно.
- Что творилось тогда, - произнес Клем, перебирая запас слов чужого языка в поисках необходимо серьезных, - никто и никогда не сможет оправдать.
- Значит, вы это признаете!
- Ну конечно! Но это не служит оправданием Рузиндане.
- Вам хотелось бы и его исхлестать кнутом, - сказала она, - Привязать к столбу и исхлестать.
- Лоренсия, в Н*** погибли не колониальные чиновники, а простые люди. Не полицейские, не солдаты. Это были фермеры, учителя, рыночные торговцы, школьники. Вы хотите меня уверить, что причиной этого убийства является колониализм, ушедший в небытие в предыдущем поколении? Кнут нынче лежит в музее. Ничья рука не опускает его больше ни на чью спину.
- И что, мы должны все забыть?
- Я этого не говорю…
- Вы именно это говорите! Что унижения и убийство миллионов африканцев принадлежат истории. Простить, забыть и смотреть в светлое будущее.
- Это два совершенно разных вопроса. Две разные трагедии. Мы не можем…
- Вы все-таки совсем не понимаете, - со вздохом сказала она и опять повернулась к фотографиям, словно пытаясь отыскать на них новую подробность, которая поможет ему увидеть неоспоримость ее правоты.
- Хорошо, может, я не понимаю, - сказал Клем. - Может, не могу понять. Но я не могу согласиться, что одним преступлением можно оправдать другое.
Она подняла к небу глаза:
- Ах, господин Не-Согласен!
- Ну зачем вы так со мной? - спросил он. - Потому что я не объявил при первой встрече, что мне противно, чем занимались эти господа? Вы этого хотели? Разве все еще необходимо каждому громогласно заявлять об этом? Или вы недовольны, что я потревожил созданную вами здесь уютную жизнь? Знаете, что я думаю? - продолжал он, испытывая своего рода удовольствие от несправедливости обвинения, - Что вы согласитесь, чтобы Рузиндана остался на свободе, лишь бы ничто не нарушало ваш любимый распорядок.
- Это неправда, - возразила она, - и вы не имеете права так говорить.
- Почему это?
- Вы действительно считаете, что мне больше нечего делать? Что у меня нет более приятных занятий? Весь вопрос в том, - сказала она, пристально глядя на него, - что здесь делаете вы. Я имею в виду - на самом деле.
- Вы знаете, что я делаю, - ответил он.
Она помотала головой:
- Я думала, что знаю. Но, честно говоря, больше не уверена.
В музее было кафе. Курильщикам предлагалось сидеть в заросшем травой дворике. Клем принес две чашки кофе, и они расположились не лицом к лицу, а слегка под углом, так что, пока они прихлебывали горячий напиток и курили, их взгляды скользили поверх плеча собеседника по окнам и колоннам музейных стен. Близился вечер, и они были здесь, во дворике, одни. Другие столики и стулья поникшим видом уже, казалось, выражали готовность удалиться на отдых в кладовую и продремать там до весны.
Несколько минут они вежливо обсуждали посторонние предметы. Клем спросил, что она делает по вечерам. Она ответила, что редко выходит из дома, разве что в кино. Клем сказал, что тоже любит фильмы, что в Лондоне часто ходил в кинотеатр. Она кивнула. Их горячность, казалось, иссякла, будто каждый втайне усомнился в убедительности собственных аргументов. В музее они ни до чего не договорились, хотя ни тот ни другая так и не поняли почему.
- А теперь, - закуривая вторую сигарету, проговорила она, - раз уж я заставила вас смотреть на мою фотографию, вы, по-видимому, захотите, чтобы я взглянула на те, что вы показывали старику. А не то обзовете меня ханжой.
- Я оставил те фотографии в гостинице, - сказал Клем, - я не ношу их с собой.
- Слава богу.
- Но если вы хотите фото за фото… - Вытащив из кармана брюк бумажник, он открыл его, отщелкнул хлястик с кнопкой и, выбрав один из слайдов, протянул его Лоуренсии. - Посмотрите на свет, - попросил он.
Она посмотрела.
- Видите? Ее зовут Одетта, ей десять лет.
Он рассказал ей, что знал о девочке. Как убийцы в Н***, разрубив ногу женщины, за которой она пряталась, ранили ее в голову. Как она долгие часы лежала в темноте и думала, что уже умерла, пока не услышала плач другой малышки и не побрела с ней в поисках воды, не зная, конечно, не поджидают ли еще в темноте люди с ножами. Он описал больницу Красного Креста, ряды узких кроватей, поразительное спокойствие, с каким она отвечала на вопросы Сильвермена, прежде чем усесться опять в тени дерева.
- Что же, она одна там?
- Вместе с другими сиротами.
- А мать и отец?
- Погибли. И братья тоже.
Лоренсия отдала слайд обратно. Пока он засовывал его обратно в бумажник, она встала и торопливо направилась к кафе. Через окно Клем видел, как открылась дверь туалета. "Сильно я расстроил ее?" - подумал он и решил, что, видимо, да, и что это было несложно и не совсем честно, и что эта уловка не доказывала ничего, кроме того, что ее сердце чувствительнее, чем его собственное.
Он отнес чашки в кафе и подождал ее у дверей туалета. Когда она вышла, они опять вернулись через фойе в сад. Днем окрестности музея выглядели просто ухоженными, нынче же, в короткий предзакатный час, глазу открывалось настоящее великолепие. Журчали фонтаны, на аккуратно подрезанных ветвях деревьев распевали птицы, и весь расплывающийся в мягкой дымке пейзаж был облит трепещущими лучами цвета расплавленной бронзы. Задумчиво, на расстоянии ладони друг от друга, они медленно шли по гравийной дорожке, на которой переплелись их тени. Клем сказал, что завтра улетает домой. Лоренсия кивнула.
- Закончили с нами? - спросила она.
- Я не знаю, что еще могу сделать.
- Когда придет время, - сказала она, - полиция его найдет.
- Рузиндану?
- Да, да.
- И его никто не спрячет?
- Нет.
- А молодой человек?
- Жан? - Она покачала головой, - Что вы будете делать в Англии? - спросила она.
- Работа найдется, - ответил он.
- Будете писать об этом?
- Я ведь не писатель.
- Вы - фотограф без фотоаппарата, - сказала она.
- Можно и так назвать.
Она улыбнулась:
- А как же вас можно по-другому назвать?
Она подбросила его до города в своей машине - стареньком "пежо", который вела мастерски. Эмиль, с ярким нотным ранцем за плечами, поджидал у дома учителя музыки. Когда машина остановилась, он вскарабкался на заднее сиденье. Обернувшись, Клем пожал ему руку.
- Доброе утро, - сказал мальчик по-английски.
- Добрый день, - ответил Клем.
- Они в школе учат, - объяснила Лоренсия, - вот ему и не терпится поупражняться.
- Давайте тогда говорить по-английски, - предложил Клем, - Я уверен, вы говорите хоть немного.
- Иначе бы я не смогла работать в офисе.
По-английски она звучала абсолютно по-другому, при звуке ее голоса Эмиль захлопал в ладоши от удовольствия.
- Мы - магазин! - закричал он.
- Пойдем в магазин, - поправила Лоренсия. - Да, надо купить продукты. Я высажу вас на улице у гостиницы.
- Я тоже могу пойти в магазин, - объявил Клем.
- В магазин?
- Я люблю, - сказал он, - люблю ходить в магазин.
Она засмеялась:
- Ого, мужчина, который любит ходить по магазинам!
- Можно?
- Как хотите, - сказала она, выруливая на дорогу.
Они отправились в местный гастроном. Сидящий в будке за дымчатым стеклом продавец объявлял специальные предложения. Эмиль толкал тележку. Клем проверял, как он знает названия продуктов, которые Лоренсия доставала с полки.
- А это что? - спрашивал он.
- Это - курица.
- А это?
- Это - яйцо!
Клем донес пакеты до машины. Они доехали до дома Лоренсии - солидного серого здания среди других серых каменных зданий.
- Приятный дом, - сказал Клем; они опять говорили по-французски.
- Это только снаружи, - сказала она.
- Далеко отсюда до моей гостиницы?
Она помотала головой:
- Идите по этой улице до проспекта, потом - направо и еще раз направо, на Туазон д'Ор, и минут через десять увидите вашу улицу.
- С сумками справитесь? - спросил он.
- У нас есть лифт.
- Хорошо.
- Ага.
- Если хотите, оставайтесь с нами ужинать, - пригласил Эмиль, - продуктов хватит на всех.
Клем поблагодарил его, но отказался.
- Мне нужно еще кое-что сделать, - сказал он, - может, в другой раз.
Мальчик пожал плечами. Они еще раз обменялись рукопожатием. Клем повернулся к Лоренсии.
- С проспекта, говорите, направо?
- Да.
- Ну, тогда я прощаюсь.
Он поблагодарил ее за помощь и двинулся прочь. Перейдя улицу, Клем обернулся и успел увидеть, как они заходят в подъезд дома. Он помедлил, ожидая, не выйдет ли она за чем-нибудь опять, но дверь медленно закрылась; они ушли.
На проспекте Луизы подходил к концу торговый день. Мимо зеркальных витрин модных магазинов, где одетые в итальянские платья и туфли на высоких каблуках продавщицы закрывали кассы и опускали металлические жалюзи, непрерывным потоком текли машины. Клем заглянул в бар у площади Луизы, заказал бутылку пива "Леффе" и присел с нею у пустого столика. В лиловом полумраке виднелось не больше десятка клиентов, все - мужчины средних лет, большинство, как и Клем, за отдельными столиками. Он закурил. Звучала унылая песня о неразделенной любви; слушать ее было невозможно, но и отключиться не удавалось. Может, опять напиться, подумалось ему, но идея тут же вызвала отвращение. Не допив полбутылки, он вышел на улицу и, перейдя дорогу, повернул на улицу Туазон д'Ор. Последний вечер в Брюсселе - неужели нет ничего полезного, что нужно бы сделать? Опять попытаться связаться с Сильверменом, позвонить Лоре? И отцу? Потом можно взять бумагу - в ящике тумбочки в гостинице было с десяток листов писчей бумаги - и попытаться набросать что-нибудь по пунктам. С десяток, ну с пяток идей. Он совсем выдохся! Скатился вместе с погодой в зимнюю спячку. Главное теперь - продолжать заниматься делами, поддерживать в себе интерес к жизни. Он удлинил шаг, осознанно подлаживаясь к поступи окружавших его со всех сторон деловых людей, но, добравшись наконец до кривого изгиба узкой улочки Капитана Креспеля, чувствовал себя таким же призраком, как и те, другие, для которых он так ничего и не сделал - разве что оставил там и сям несколько жутких открыток.
В гостинице шла вечеринка. В арках и дверных проемах висели гроздья воздушных шаров, в подвальной столовой во всю глотку горланили песни. Клем пошел в свой номер и свернулся на кровати. Он попытался уснуть, но свет раздражал глаза. Через несколько минут он услышал приближение хора - голоса поднимающихся по лестнице поющих мужчин и женщин гулким эхом отдавались между серых стен. Несомненно, мелодия была им хорошо знакома. Время от времени какой-нибудь благоразумный человек пытался утихомирить поющих, и они ненадолго сбивались на шепот, но стоило дойти до припева - и, не в силах дольше сдерживаться, хор прорывался с новой мощью. Клем подошел к двери. Глазка в ней не было, и, не открывая двери, он не мог увидеть разошедшихся гостей. Распевая во все горло, они протанцевали в нескольких сантиметрах от него на следующий этаж, потом еще выше. Возможно, игра заключалась в том, чтобы взобраться на крышу и продолжать петь с самого верха, услаждая руладами трубы, антенны и первые звезды. Было чуть позже полседьмого. Клем пошел в ванную, вымыл над раковиной голову, почистил зубы. Закапал из коричневого пузырька по три капли в каждый глаз. Часть жидкости потекла по щекам. Он вытер ее краем полотенца, потом поднял пузырек сбоку на уровень глаз и начал медленно водить им вверх-вниз, потом взад-вперед. Угол поля зрения здоровых глаз чуть превышает двести градусов: объекты, расположенные чуть дальше проходящей прямо перед глазами воображаемой плоскости, должны быть видны. Но видны ли они? В этом он не был уверен.
В магазине на шоссе д'Иксель Клем купил бутылку французского красного вина и, из холодильника, бутылку белого. Сосредоточившись только на окружающем - сколько проехало машин, какой марки, - вернулся на Туазон д'Ор, потом на проспект. Считал шаги от одного фонарного столба до другого, считал деревья и мусорные урны; думал появиться внезапно, подобно тому как застигнутый бурей путник вваливается в дверь на первых страницах романа, в котором о прошлом не будет ни строчки.
Добравшись до нужного здания, он нашел в списке жильцов фамилию "Карамера" и позвонил, прильнув ухом к переговорному устройству. Потом позвонил еще раз. Видимо, я отвык встречаться с людьми, подумал он. Веду себя, как полный идиот.
- Кто там?
- Это я, - сказал он, - Клем Гласс.
Молчание.
- Можно я зайду?
Послышался вздох, хотя, возможно, это просто протрещал статический разряд в динамике.
- Лоренсия?
- Четвертый этаж, - сказала она.
Он поднялся на лифте; освещение на четвертом этаже не работало, на деревянной лестничной клетке царил тусклый полумрак. Из квартир пахло едой, где-то в старых водопроводных трубах бормотала вода. Дверь напротив Клема распахнулась. Он увидел, что она переоделась, сменив платье на джинсы и красную рубашку.
- Я купил вина, - сказал он.
Она покосилась на пакет.
- Вы опять собираетесь задавать вопросы? Если вы собираетесь продолжать…
- Я пришел попросить прощения, - произнес он, - потому что понимаю, что все это вас не касается. Что заниматься Рузинданой действительно не ваше дело.
- И не ваше, - сказала она.
- Я пришел попросить у вас прощения, - повторил он.
- Прощения?
- Да. Извините меня.
Он следил, как она обдумывает его слова (обдумывает что-то); затем, повернувшись, Лоренсия пошла в квартиру.
- К нам пришли гости, - объявила она.
Клем последовал за ней на кухню. Посередине комнаты был стол, освещенный по центру лампой; у стола сидел Эмиль и, раскачивая ногой, читал комикс. Увидев Клема, он обрадовался и тут же потащил его в свою комнату похвастаться полученным на прошлый день рождения гоночным велосипедом ярко-вишневого цвета, стоявшим у стены под портретом непобедимого чемпиона Эдди Меркса. Хоть Клем и не ездил на велосипедах много лет и плохо в них разбирался, ему было ясно, что велосипед - дорогой, особенно для ребенка, которому он станет мал через год. Он слушал объяснения Эмиля про скорости, специальные сплавы.
- Это один из самых лучших велосипедов, какие я видел, - сказал он.
Чей подарок, Клем не стал спрашивать. Хотелось думать, что это Лоренсия сэкономила сыну на подарок из своей зарплаты в ФИА.
На кухне, орудуя ножом с длинным лезвием и топориком, Лоренсия разделывала купленную ими в гастрономе курицу, потом обваляла кусочки в муке и смеси приправ. Пахло горячим маслом, к его запаху примешивался бумажный аромат варящегося на пару риса. Откупорив бутылку белого вина, Клем поставил стакан рядом с разделочной доской.
- Спасибо, - поблагодарила она.
- Вы за пальцы не боитесь? - спросил он.
Она помотала головой. Одна щека была испачкана мукой. Клем присел к столу рядом с Эмилем. Дверной проем за спиной мальчика был завешен красной или красно-коричневой шторой. Они разговаривали с Эмилем о музыке, велосипедах и комиксах. Лоренсия жарила курицу, масло на сковородке брызгалось и шипело. Без четверти восемь они сели ужинать. Клем подлил в стаканы вина. Ужин получился очень вкусный, и он сказал это три или четыре раза. Она спросила, готовит ли он дома, в Лондоне.
- Я редко бываю дома, - сказал Клем и признался, что готовить частенько лень и он обходится консервами.
- Как медведь, - сказала она.
- Почему медведь?
- Мы смотрели фильм про медведей, как они выискивают продукты в мусорных кучах, - сказала она, - А когда находят недоеденную консервную банку, то осторожно вылизывают ее длинным языком.
Эмиль хихикнул.
- Именно так, - подтвердил Клем.
Покончив с едой, они оставили посуду и перешли в гостиную. У стены напротив окна стояло пианино, и Эмиль сыграл на нем пьесу; Клем поаплодировал. Затем, устроившись на диване, они смотрели телевизор, пока Эмилю не пришло время спать. Вернувшись в гостиную в черно-синей пижаме с футбольным рисунком, он пожелал Клему спокойной ночи по-французски и по-английски. Лоренсия пошла его укладывать, а Клем отправился на кухню и начал мыть посуду. Тарелки, кастрюли, нож, топорик.
- Зачем вы, оставьте, - сказала она, вернувшись из спальни Эмиля и застав его у мойки.
- Уже почти все, - вытирая руки и поворачиваясь, ответил он.
Она стояла в проеме кухонной двери, и он опять, как и приближаясь к ней впервые у входа в "Марсианский пейзаж", отметил, как она одинока и с какой гордостью это скрывает.
- Еще немного вина осталось, - сказал он, - Хватит по стаканчику.