- Тогда пусть он скажет, - потребовал Клем. - Я хочу услышать от него, что все это - ложь.
Рузиндана потряс головой. Казалось, он слушает смутно знакомый ему рассказ, повествование о людском безумии, внимая которому можно вздохнуть и покачать головой. Сквозь не совсем чистые линзы очков его глаза остановились на Клеме. Он улыбнулся широкой, печальной улыбкой.
- Скажите, - мягко произнес он, - подарил ли вам Господь детей?
- Удачный вопрос, - ответил Клем, - я как раз собирался спросить, было ли убивать детей неприятнее, чем взрослых, или, когда резня уже началась, становится все равно?
Молодой человек перегнулся через стол. Протянутый указательный палец дрожал в пяти сантиметрах от носа Клема.
- Думаешь, мы позволим оскорблять себя? У тебя нет стыда! Или мозгов!
Он встал, схватив старика за рукав так, что тому тоже пришлось подняться. Женщина продолжала сидеть, по-прежнему не обращая ни на кого внимания.
Клем собрал снимки, сложил их обратно в папку, защелкнул замок. Молодому человеку он сказал:
- Я не собираюсь оскорблять вас. Вас я даже не знаю.
Он вышел из кафе, подошел к церковным ступеням, присел в тени и, закурив, стал ждать. И это все? Все уже кончилось? Куда девался его гнев? Его правота? Выплеснутая на бедного Паулюса ярость? Встреча, которую он так долго рисовал в воображении, провалилась абсолютно неожиданным для него образом. Почему он не взобрался на стул и не объявил всему кафе, что здесь, среди них, в окружении плакатов с работами Уорхола и Лихтенштейна, сидит организатор и исполнитель геноцида? Однако трудно было поверить, что лежавший у него в бумажнике снимок был сделан с его недавнего соседа в кафе. Куда девался уверенный в своей блестящей карьере политик: нынче он больше напоминал ученого на пенсии, бывшего специалиста по квазарам или вавилонским династиям - рассеянного, постоянно теряющего ключи от дома чудака. Порочному чудовищу не подобает появляться в образе престарелого родственника, отдыхающего с авоськой по дороге с рынка. Казалось, противник, с которым он желал схватиться, перестал существовать. Будто, пока ангел возмездия Клем, сложив крылья и откинув в сторону меч, копался, покрываясь мхом забвения, в садике, время нашло его жертве безопасный приют.
Они показались на улице через четверть часа. По-видимому, после его ухода они успели сказать друг другу все, что хотели сказать. Мужчины ушли вместе, а Лоренсия Карамера осталась стоять на тротуаре у входа. Ее присутствие, намеренное или нет, решительно покончило с размышлениями Клема, не последовать ли за Рузинданой; он не мог пойти за мужчинами так, чтобы не пройти мимо нее. Он смотрел, как она провела рукой по лбу, отряхнула что-то с рукава черно-серого жакета, оглядела улицу. Как только мужчины скрылись, он направился к ней. Не желая испугать, он окликнул ее по имени еще издали, но она все равно испугалась - повторная встреча с ним в ее планы точно не входила.
- Я хочу поблагодарить вас, - сказал он.
- Меня?
- За то, что вы помогли мне с этой встречей.
- А что мне оставалось делать?
- Они на вас рассердились?
- Что вам от меня нужно?
- Кто этот молодой человек?
- Уходите, - сказала она.
- Это сын Рузинданы?
Она покачала головой.
- А у него есть сыновья?
- Они умерли.
- Как?
- Я не знаю.
- А все-таки?
- В лагерях.
- Лагерях беженцев?
Она кивнула головой.
- А что с ними случилось?
- Может, болели. Может, их кто-то убил. Вы журналист, вы и узнавайте.
- Вы их знали?
- Это не мое дело, - сказала она. - Почему вы стараетесь меня в это втянуть?
- Его обвиняют в страшных преступлениях, - сказал Клем.
- Вы обвиняете.
- Его обвиняет Международный трибунал.
- Это была война.
- Война? Это было убийство!
Слово "assassinat!" ударило ее наотмашь. Он заметил, как она напряглась, полезла в сумочку за сигаретами. Клем поднес зажигалку к ее зажатой в губах сигарете и спросил:
- Вы верите, что он невиновен?
- Он - старик, - сказала она, - Вы видели. Старый, больной человек.
- Его будут судить, - сказал Клем.
- Возможно.
- И осудят.
- У него все еще есть там друзья. Влиятельные люди.
- Это будет не важно.
- Все это, - сказала она, - будет не важно.
С тротуара напротив на них смотрел мальчик в коротких шортах и свежевыглаженной рубашке. Лоуренсия жестом велела ему подождать.
- Это ваш? - спросил Клем. Да, сказала она.
- Он здесь вырос?
- Здесь.
- Мне бы хотелось поговорить с вами.
- Мы уже поговорили.
- Поговорить еще раз.
- Зачем?
- Потому что я никому, кроме вас, не доверяю.
- Что ж, мне благодарить вас за это?
- Можно нам встретиться завтра?
- Я работаю.
- После работы.
- Я поведу его в бассейн.
- Мальчика?
- Да.
- Как его зовут?
- Эмиль.
- Я встречу вас у бассейна.
- Это невозможно.
- Что тут невозможного? Это очень просто.
- Если меня с вами увидят…
- Они вас контролируют? Рузиндана вас контролирует?
- Я сделала, что вы просили, - сказала она.
- Вы его боитесь.
- Я никого не боюсь.
- Тогда поговорите со мной еще раз. Позвольте встретиться с вами. Пусть даже на полчаса.
- А потом?
- Потом я оставлю вас в покое.
- Откуда я знаю, что вы меня не обманываете?
- Лоренсия, ну пожалуйста. Где этот бассейн?
Впервые за все время разговора она повернулась и посмотрела на него прямо, оценивая этого настырного иностранца. Он увидел, что глаза у нее были не просто карие, а с зеленым, как цвет лежащего на дне реки стекла, отливом.
- Только двадцать минут, - попросил он, - все, что я прошу, - четверть часа.
- Четверть?
- Десять минут.
- И вы оставите меня в покое?
- Да, если вы этого пожелаете.
Она пожала плечами, словно все происходящее нисколько ее не занимало.
- Рю де ла Перш, - сказала она и бросила недокуренную сигарету в водосток.
- Спасибо, - сказал Клем.
Перейдя через дорогу, она взяла сына за руку и повела его в сторону Матонге. Повернув голову, мальчик оглянулся на Клема. Клем помахал ему рукой и улыбнулся.
Этой ночью Клему приснилось, что в Колкомбе, в садике, он занимается любовью с молодой мамашей, с которой сидел в приемной врача; из проходящей внизу шахты доносился сдавленный крик о помощи, но, разгоряченные друг другом, они не обращали на него внимания. Клему казалось, что он различает в жалобном нестройном хоре знакомые, а также представляющиеся знакомыми голоса - например, голос бывшего жильца, которому, как срывающимся шепотом объяснила на ухо мамаша, суждено было вечно скитаться в подземных шахтах, потому что при звуке гудка он побежал в другую сторону. "А жена не может его спасти?" - спросил Клем (видимо, в голове всплыло путаное воспоминание об Орфее и Эвридике, Сильвермене и Шелли-Анн), но ответа на этот глубокомысленный вопрос либо не последовало, либо он запамятовал, проснувшись.
Позавтракав в подвальной столовой - те же серые стены и Магритт, - он спросил женщину за конторкой, где можно напечатать снимки, и получил название улицы в Нижнем городе, которую она также пометила на карте. Клем добрался туда около десяти. По крайней мере четыре магазина предлагали нужные ему услуги, но он выбрал тот, где выставленные в оконных витринах старые "Лейки", лейтцевские объективы, "Хассельблады" - каждый с аккуратно написанным от руки ценником - придавали заведению серьезный и старомодно-профессиональный вид. Вынув из бумажника негатив школьной стены в Н***, он передал его мужчине за стойкой.
- Как скоро вы можете сделать пятьдесят оттисков открыточного размера?
Мужчина взял негатив, нахмурился:
- Матовые или глянец?
- Матовые.
- К завтрашнему утру?
- Мне нужно сегодня.
- Подождите. - Скрывшись в глубине магазина, мужчина переговорил с невидимым Клему собеседником, потом вышел и кивнул: - Ладно, он сделает прямо сейчас. Зайдите через пару часов.
Убивая время, Клем пошел бродить вдоль канала, дошел до "Фландрских ворот", потом вкруговую медленно вернулся обратно. В магазине его уже поджидал белый конверт с фотографиями.
- Удачный снимок, - похвалил мужчина. - Хороший контраст.
Клем проверил отпечатки, расплатился и отправился в ближайшее кафе. Он заказал эспрессо, достал ручку и начал писать на обратной стороне фотографий. На каждом снимке по-английски и по-французски он вывел один вопрос:
ГДЕ СКРЫВАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК, ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА РЕЗНЮ В Н***?
Он хотел бы иметь сто, двести оттисков, но для начала сойдет и пятьдесят. Один он оставил внутри меню в кафе. Следующие десять - в магазинах и барах в центре города. Один заложил между страниц модного журнала, другой пристроил среди брошюр в офисе "Американ экспресс". Добравшись на метро в район Евросоюза, он принялся заходить в закусочные и рестораны, где собирались на обед аппаратчики. На углу каждой улицы виднелись в небе яркие кабины задранных вверх кранов, как город в городе возвышающихся посреди кирпичной пыли на выутюженных бульдозерами старых площадях. Клем засунул несколько открыток за "дворники" дорогих машин, и один из шоферов накричал на него. Последние снимки он принес обратно в Матонге, припрятал половину в заведениях на рю де Лонг-Ви, а остальные - в магазинах вдоль Шоссе д'Иксель.
Вернувшись в гостиницу, Клем какое-то время смотрел по телевизору спутниковые программы; в пять - принял душ, сменил рубашку и сверился с картой. К бассейну на рю де ла Перш он подошел без двадцати шесть. Лоренсии Карамеры не было видно. Он поднялся на галереи для зрителей, где над глубоким бортиком бассейна тянулись ряды кресел. Там уже сидело с десяток человек - видимо, родителей, наблюдающих за своими чадами. Минут через десять он увидел уверенно спускающегося в ярко-зеленую воду Эмиля, а еще через минуту его мать прошла сквозь расположенные в задней части галереи двери. Клем помахал ей рукой. Быстро, но всматриваясь в лица, она обвела глазами разбросанные по рядам фигуры, потом направилась к нему и опустилась в соседнее кресло.
- Он уже хорошо плавает, - похвалил Клем.
- Мы ходим сюда каждую неделю, - сказала она.
- А отец тоже иногда приходит?
- Ему это было бы далековато.
- Вы с ним не живете?
- Вы задаете слишком много вопросов.
- А вы - совсем не задаете.
- Вы женаты?
- Нет.
- Так я и думала.
- А что - заметно?
- Конечно.
- Почему?
Ему было ужасно любопытно, что она скажет, но ответа не последовало.
- Я не хотел добавить вам трудностей, - сказал он.
- И тем не менее вы это сделали.
- Вы близко знакомы с Рузинданой?
- Я его почти не знаю.
- Он вам не родня?
- Я уже сказала, что почти не знаю его.
- А как долго вы здесь живете?
- Пятнадцать лет.
- И вам здесь нравится?
- Да.
- Почему вы отказались вчера посмотреть фотографии?
- Мне это ни к чему.
- Может, к чему.
- Потому что вы их сделали? Вы хотите, чтобы мне было так же, как и вам? - Она покачала головой. - Я знаю таких, как вы. Встречала таких и раньше.
- Да?
- Вы едете в Африку, наталкиваетесь там на что-нибудь, что-нибудь гадкое. И верите тому, чему в глубине души верили всегда. Что негры - дикари. Приезжаете невеждой и уезжаете невеждой.
- Здесь дело не в расизме, - сказал Клем. - Черный, белый - здесь это не важно.
Она кисло усмехнулась.
- Здесь дело не в расизме, - повторил он и сам уловил в своем голосе нотку неуверенности.
Они смотрели на ее сына. Возгласы пловцов, больше напоминающие шум стаи птиц, чем крики человеческих птенцов, гулким эхом разносились под сводами бассейна.
- Он ходит в хорошую школу, - помолчав несколько минут, сказала она, - Никогда не хулиганит. Боготворит футболистов и велосипедистов, обожает пиццу. У его лучшего друга отец - турок, а мать - полячка; в школе ребятишки собирают деньги на водопроводы для индийских деревень. Понимаете вы это?
- Он живет в новом мире.
- Его никогда не учили ненавидеть, презирать людей.
- Разве людям требуется учиться, чтобы ненавидеть?
- Конечно.
- И кем он хочет стать в этом новом мире?
Она пожала плечами.
- Юристом. А может, профессиональным велосипедистом.
Клем кивнул.
- Здесь можно курить?
- Нет.
- Если это был Рузиндана, - сказал он, - если это он устроил…
Она вздохнула.
- Если это был он, он должен вернуться.
- И его должны судить?
- Да.
- А если его признают виновным?
- То могут послать за вами, и вы его повесите.
- А может, за вами?
- Почему за мной?
- Вы не хотели бы повесить человека, убившего три тысячи сограждан? Убившего сотни детей? Школьников, как Эмиль?
- Он очень добр к Эмилю. Покупает ему подарки.
- Гитлер тоже любил детей. Устраивал им утренники в своем доме в Берхтесгадене.
- При чем тут Гитлер? Почему вы о нем заговорили?
- Где Рузиндана живет? - спросил Клем, - У кого он здесь остановился?
- Хватит!
Он понимал, что пора оставить ее в покое, и сам удивлялся, что не делает этого. Было ясно, что она не имела к событиям в Н*** ни малейшего отношения, и даже если приходилась какой бы там ни было родственницей Рузиндане, это было не важно - кровное или возникшее, такое родство несомненно ее смущало, а появление Клема значительно усугубило это смущение. Что пользы для него было в ее ответах, чем они могли помочь ему? Может, она слышала признания Рузинданы? Рассказы о его зверствах? Знала, что его собираются припрятать от суда? Вряд ли. Она была именно такой, как представлялось на первый взгляд, - мать-одиночка, которой приходилось самой строить свою жизнь и которая не желала быть втянутой в эту ужасную историю.
- Послушайте, - сказал он, - можно, когда у Эмиля закончится класс, я приглашу вас пообедать со мной?
- Чтоб заплатить за беспокойство?
- Нет.
- Тогда почему?
- Почему бы нет?
- В друзья набиваетесь?
- Не обязательно же нам быть врагами.
- Кто знает.
- Надеюсь, что нет.
- Я вам нравлюсь?
- Да.
Она засмеялась.
- И вы думаете, что вы мне тоже нравитесь?
Несколько секунд они испытующе глядели друг другу в глаза, потом повернулись обратно к бассейну. Эмиль, барахтаясь на мелководье, помахал матери. Она подняла руку и постучала пальцем по часам на запястье.
- Я не хочу идти с вами обедать, - сказала она, - Но напоследок я сделаю для вас еще кое-что. Вернее, покажу.
- Покажете что?
- Вы знаете, где находится Тервурен?
- По-моему, видел на карте.
- На станции "Монтгомери" садитесь на трамвай номер сорок четыре, Тервурен - последняя остановка. Ждите меня у выхода снаружи завтра в два часа.
- Вы не работаете?
- До понедельника.
- А что там, в Тервурене?
- Лекарство от вашего невежества, - сказала она, - Чтобы вы наконец замолчали.
- Собираетесь открыть мне глаза? - сказал он.
- Вот именно. - Она встала и оправила пиджак, - Собираюсь открыть вам глаза.
23
Сорок четвертый трамвай, словно желтая гусеница, выполз из сумрака станции "Монтгомери", но вскоре, выбравшись на свет, покатил, набирая скорость, вдоль обсаженной молодыми каштанами аллеи сонной окраины; затем город неожиданно закончился, и они продолжали двигаться по лесопарку, под ветвями широколиственных деревьев. Хотя они находились примерно на той же широте, что Колкомб и Лондон, приближение осени здесь чувствовалось гораздо сильнее, чем дома. Многие деревья уже стояли голые, земля под ними была усыпана красно-золотой листвой всевозможных оттенков.
Клем уже знал - спросил у служащей в регистратуре гостиницы - что в Тервурене находится Музей Африки - Musée Royal de I'Afrique Central, и полагал, что Лоренсия Карамера поведет его именно туда. Он приехал раньше времени и уселся на траву позади остановки трамвая. Завидев ее, он поднялся. Клем видел ее раньше только в рабочей одежде - ее служебном костюме. Нынче на ней было свободное кремовое платье без рукавов, на запястьях - масса тонких браслетов из серебра и старинной слоновой кости. Он протянул ей руку, и она коротко пожала ее.
- Сегодня без Эмиля? - спросил он.
- У него сейчас урок музыки.
- А у меня? У меня какой будет урок?
Почувствовав, что находится почти за городом, в компании привлекательной женщины, он неожиданно развеселился, но она, по-видимому, не забывала их положения - не последовало ни ответа, ни улыбки.
Они перешли дорогу и сквозь высокие ворота прошли на территорию музея, аккуратно спланированный парк с живой изгородью из кустов самшита, усыпанными гравием дорожками и большим прудом, в котором между облачных отражений плавали экзотического вида утки. Широкие низкие ступени вели к музею - тяжелой громаде в неоклассическом стиле. В мраморном фойе Клем купил у служительницы билеты и последовал за Лоренсией, сандалии которой при каждом шаге стучали по деревянному полу. Они прошли через вереницу пахнущих камфорой залов с выставленными головными уборами, горшками для зерна, выдолбленными из ствола дерева каноэ, масками духов. Еще там были образцы природного каучука, древесины тропических пород деревьев, гнезда термитов в разрезе. В стеклянной витрине под нарисованным небом щипала нарисованную траву пара непритязательных, как предметы, задвигаемые в самый дальний угол склада роскошной мебели, зебр. За соседним стеклом разинул пасть в бесконечном зевке лакированный крокодил. Посетителей в послеполуденный час было немного. У наглядно разложенных черепов стоял пожилой господин в темном костюме, с тростью; мальчик выслушивал отцовские пояснения об охотничьих копьях; на скамейке отдыхали три монахини. Величественный, напичканный до краев, выцветший от времени музей сам казался наиболее выразительным экспонатом, который мало-помалу начинал стыдиться самого себя и, возможно, желал уползти всей своей каменной тушей куда-нибудь в чащу, подальше от людских глаз.