Приняв душ, Клем направился в кафе, в котором сидел рядом со студентами в первый день. Было прохладнее, по небу ползли низкие дождевые облака. Он заказал эспрессо и бублик с сыром. Сжевав полбублика, он проглотил пару таблеток ибупрофена. За ночь болевая точка превратилась в сложно сплетенный венчик, наподобие цветочной головки с перехлестывающимися лепестками, сдавливающими кожу под самой бровью. Пришло мрачное воспоминание о Норе, как она замертво упала в передний ряд на заседании Комитета женщин южного Бристоля по повышению зарплаты; потом беглая мысль о деликатности (или отъявленной трусости) Сильвермена, благодаря которой им не пришлось больше краснеть друг перед другом. Он закурил первую утреннюю сигарету, сплюнул, раздавил ее и пошел прочь ("Удачного вам дня!" - пожелал ему вслед парнишка за стойкой) - пошел бродить по городу, час, два, чтобы избавиться от навалившейся апатии. Кровь сгустилась, как сироп. Он двигался быстро, почти бежал. Прошел короткий дождь, но он не останавливался - дождь был ему на пользу. В два он съел тарелку лапши удон в кафе на Дандас-стрит. В три вернулся в гостиницу и собрал вещи. Пытался оплатить счет картой "Виза", но машина выплюнула ее два раза подряд.
- Может, система не в порядке, - с сомнением сказал управляющий.
Клем порылся в карманах, нашел в них какие-то совсем позабытые доллары и заплатил наличными.
На последний четвертак он доехал подземкой до станции "Йоркдейл" и, потратив меньше трех долларов, пересел на идущий в аэропорт автобус. Регистрация уже началась, но очередь была небольшая, а багажа у него не было. В аптеке аэропорта он купил упаковку болеутоляющего, затем, на сдачу, книжечку головоломок и шариковую ручку. Он стоял в очереди на посадку и был уже почти у ворот, когда услышал, что его кто-то зовет, и, обернувшись, увидел, что к нему трусцой бежит Фрэнк Сильвермен со свернутой газетой в одной руке и большим коричневым конвертом в другой.
- Ох, Клем! Чуть не упустил тебя, - Стараясь отдышаться, он немного согнулся, - Дорога забита - машины трутся одна о другую. Во сколько отправление?
- В семь.
- Я так и думал. Пойдем выпьем по-быстрому. Тут рядом есть место. Очень удобно.
Они прошли в бар и устроились у стойки. Сильвермен заказал двойной тоник, Клем - пиво.
- Если бы я знал, что ты приедешь… - начал Клем.
- Я сам не знал еще пару часов назад. Думал, ты вернешься домой с дурным мнением о канадском гостеприимстве, - Он улыбнулся. - Как водопад?
- Я не ездил.
- Нет? Ну, я и не ожидал, что ты поедешь. Грязь попала в глаз, да? - Они чокнулись, и Сильвермен сказал: - Жаль, что мы больше не поговорили.
- Еще поговорим, - ответил Клем.
- Просто надо знать, что сказать.
- Угу.
- Я, Клем, не знаю, что сказать.
- Ничего.
- Ты и сам не фонтан красноречия.
- Я рад, что мы встретились.
- Я тоже.
Их внимание отвлек мужчина в белом льняном пиджаке, громким голосом выговаривающий о чем-то сконфуженной женщине. Несколько мгновений они смотрели на него.
- Скотина, - сказал Сильвермен, потом повернулся к Клему: - Ты дашь о себе знать?
- Обязательно.
- Обязательно? Это английский вежливый эквивалент "Нет"?
- Это английский вежливый эквивалент "Обязательно".
- Нам нужно пережить это, Клем. Если мы не сможем это пережить, тогда Рузиндана победил.
- А если его найдут, - спросил Клем, - что ты будешь делать?
- Кроме как надеяться, что его повесят? Ничего. - Он помолчал, - А что тут можно сделать?
Клем покачал головой.
- В любом случае, - сказал Сильвермен, выуживая из стакана ломтик лимона, - не зацикливайся на этом. Он может быть где угодно.
- Но, ты думаешь, он жив?
- Наверное, скрывается в одном из лагерей. Или кто-то его приютил. В Европе. Или даже в Штатах. Черт своим помогает.
- Хочу договориться об одном, - сказал Клем.
- Да.
- Ничего не прощать.
- Хорошо.
- Ничего.
- Хорошо.
- Никаких скидок. Никакого прощения.
- Хорошо, хорошо. Только, Клем, траве-то не прикажешь.
- Не понимаю, о чем ты.
- На их костях уже трава растет. Так же как и на наших будет когда-нибудь.
- Ты предлагаешь забыть?
- Нет, конечно. Да это и не в человеческих силах. Но нужно научиться жить дальше.
Клем хотел ответить, но сдержался. Какое-то мгновение они старались не смотреть друг другу в глаза. Сильвермен крутил на пальце обручальное кольцо. Опять объявили лондонский рейс. Клем поднял сумку. Сильвермен проводил его до барьера. Они обнялись. Сильвермен плакал.
- Вот какой я стал нынче. Одни сантименты.
- Не надо этого стыдиться.
- Мальчик спрашивал про тебя вчера, - отирая мокрую щеку, сказал Сильвермен. - У него же должно быть будущее, верно?
Клем согласно кивнул. Они уже расходились. Сильвермен протянул ему конверт.
- Может, ты сумеешь что-нибудь с этим сделать. Мне-то уже не под силу.
Клем взял конверт. Сильвермен улыбнулся и быстро отошел, размахивая в воздухе газетой.
- Я - с тобой, Клем Гласс! - провозгласил он, - Будем жить, а?
Клем летел с тем же экипажем, что и по дороге из Хитроу. Он узнал стоящую у дверей и приветствующую пассажиров белокурую стюардессу. Трудно было сказать, вспомнила ли его она; хотя ее карьера только начиналась, она уже научилась профессионально-стандартно улыбаться - лицо ее вспыхивало на секунду-другую, подобно лампочке карманного фонарика, при появлении каждого нового пассажира.
Его место было в первом ряду эконом-класса (или как они его нынче называют? Основной салон? Семейный? Туристский?) - боковое, позади центральной стойки с телеэкраном, на котором мелькали успокоительные предполетные картины устраивающихся на ночлег птиц. Больше в его ряду пассажиров не было, кроме одного человека, который, не теряя времени, вставил в уши наушники плеера, надел на глаза выданную маску и накрылся до подбородка одеялом.
Они взлетели, поднявшись в светлеющее небо выше облаков. Прозвучали обычные объявления, проехала тележка со снедью. Выпив, Клем снял с полки сумку, пристроил ее на пустовавшее соседнее место и открыл замок. Наверху лежал коричневый конверт Сильвермена. Посмотрев на конверт с минуту (нежеланный подарок!), Клем вытащил из-под него сборник головоломок. На глянцевой обложке была нарисована женщина, со странно-кокетливым выражением задумчивости прижимающая к углу рта карандаш. Каждая головоломка ставила одну и ту же задачу: в поле беспорядочно расположенных букв надо было найти слова, заданные в списке, которые могли располагаться в любом направлении. Трюк заключался в том, чтобы ухватить рисунок слова, узнать его на схожем фоне. Сторонники более педантичного подхода могли систематически, ряд за рядом, искать три первые буквы слова, хотя составители головоломки, предвидя такую тактику, включили множество ложных похожих комбинаций. Например, в поисках слова ЭЛЕКТРОН Клем нашел несколько версий ЭЛЕ, расположенных сверху вниз, задом наперед и диагонально, и только потом разглядел правильное расположение. Труднее были головоломки с длинными или незнакомыми словами. Головоломку "Домашние занятия" - ВЯЗАНИЕ, ЙОГА, БРИДЖ - он закончил в десять минут, а вот "Разновидности клематиса" продвигались с трудом. Одну из них, ХЕЛЬСИНБОРГ, никак не удавалось найти. На последней странице были решения, но он продолжал упорно сканировать ряд за рядом, водя по ним концом шариковой ручки, пока вдруг не почувствовал, что больше не может. Наверняка они сделали ошибку и упустили это слово, уверял он себя, в то же время прекрасно сознавая, что такого быть не может, что он просто ничего не различает у себя под носом. Боль над глазом стала гораздо сильнее. Он надавил на больное место большим пальцем, как делают точечный массаж, пока глаз не заволокло слезами и буквы не слились в сплошное пятно. Захлопнув книжку, он смел ее с коленей. Поднялся. Оба туалета в передней части салона были заняты. Раздвинув шторы, он шагнул в бизнес-класс. Если бы его попытались остановить, он приготовился сказать, что его сейчас стошнит, и, возможно, учитывая поднявшийся в голове жар, это было правдой. Единственным встретившимся ему на пути членом экипажа была белокурая стюардесса, но она склонилась к одному из пассажиров, слушая что-то явно неприятное и пытаясь сохранить при этом выражение профессиональной уверенности. Приблизившись, Клем увидел, что ее собеседником был мужчина в белом льняном пиджаке, которого они с Сильверменом видели перед рейсом в баре. На его столике уже стояли четыре пустые бутылочки из-под "Реми-Мартен", и, проходя мимо, по его тону Клем уловил, что он пытается решить, начать ему флиртовать со стюардессой или устроить ей скандал. ("Какие такие правила!" Услышанная фраза звучала так, словно говоривший обладал властью выполнять и нарушать правила по собственному усмотрению.)
В туалете Клем склонился над стальным умывальником. Когда он понял, что его не стошнит, он смочил лицо водой и досуха вытер его салфеткой; потом рассмотрел глаз: закрыл его, открыл, поморгал. Ничего не было видно. Даже замеченная (или померещившаяся ему в гостинице "Триллиум") краснота прошла. Отражение в зеркале, лицо, с которым он теперь почти не чувствовал родства, смотрело на него с напряженным любопытством, с непонятным и подозрительным возбуждением.
Он помочился, вымыл руки и открыл дверь туалета. Стюардесса все еще стояла у того же кресла, но уже в оборонительной позе. Он услышал, как она два или три раза повторила: "Извините, но…", затем увидел, как она выставила, ладонью вверх, руку. Мужчина потянулся к ней, схватил за руку пониже плеча, потащил вниз, затем дернул ее назад. Пытаясь освободиться, она споткнулась одной ногой за другую, потеряла равновесие и тяжело упала, больно и нелепо-комично ударившись головой о ручку свободного кресла.
Мужчина начал подниматься с выражением досады от того, что таким ничтожным усилием он уже достиг почти полной победы. Он смотрел на стюардессу и не заметил приближения Клема. Прозвучавший, как свист ремня, удар пришелся ему по скуле. Невнятно прохрипев, пробормотав утихшим голосом: "Ох", он повернулся в сторону Клема в тот самый момент, когда второй удар, косой вниз справа, попал ему в мокрый угол рта. После четвертого удара он был весь в крови, черные капли падали на лацканы пиджака. Пытаясь защититься или, может, признавая поражение, он поднял руки, но Клем продолжал молотить его, опершись на сиденье, до тех пор, пока его не схватили сзади и не оттащили. Звучала какая-то скрытая сигнализация. Со всех концов самолета спешили члены экипажа. Поднятая на ноги блондинка рыдала, уткнувшись лицом в блузку коллеги. Звучали взаимоисключающие распоряжения. Кто-то предложил принести наручники, потом сказали, что идет капитан.
Сидевшая через проход женщина, лет на десять старше стюардессы, высокая величественная дама в темно-синем костюме дорогого покроя, поднялась с места, наклонила голову к Клему в мрачном приветствии и зааплодировала. Встав со своего кресла, к ней присоединилась другая женщина, сидевшая немного сзади, затем, менее охотно, - с полдесятка мужчин. Державший Клема поперек груди стюард слегка ослабил хватку. Клем посмотрел вниз на избитого мужчину и улыбнулся ему. Тот не знал куда спрятать от стыда глаза. Обнажая желтые окровавленные зубы, он пытался что-то сказать (Violar, estoy violada!); потом отвернулся и спрятал лицо.
У ворот Хитроу их поджидала транспортная полиция. Клема провели в комнату для допросов, записали его показания и продержали четыре часа. Сначала к нему отнеслись неприязненно; затем пришли к выводу, что он просто вступился за члена экипажа. Когда Клема переводили из одного кабинета в другой, он увидел в коридоре аплодировавшую ему женщину. Человека в белом льняном пиджаке звали Паулюс, и вскоре оказалось, что состояние такого типа, как Паулюс, мало кого волнует. В три часа Клем был опять в своей квартире. Костяшки распухли так, что трудно было шевелить пальцами. Он нашел на кухне пакет замороженного горошка и использовал его в качестве холодного компресса. Когда опухоль немного спала, он начал звонить по телефону - лондонскому другу, потом другому, в Шотландию, потом (по номеру, который он не набирал много лет) в Сомерсет. Потом он сидел на крыльце. В жарком летнем воздухе висела тонкая пыль. Краска на тротуаре вытерлась, остались лишь едва видимые лиловые и оранжевые тени. Клем попытался разобраться, что должен был бы он чувствовать по отношению к избитому им человеку, Паулюсу, но, вспомнив, как тот трусливо отворачивал лицо, не испытал ничего, кроме злой радости, - чтобы укорять себя, он был слишком усталым. Зажав в побагровевших пальцах сигарету, он закурил. И только наклонившись, чтобы затушить бычок о брусчатку рядом с ботинком, понял, что голова у него больше не болит.
13
Клем поднялся, когда в переулке еще горели оранжевые фонари. Вымыв на кухне кофеварку "Биалетти", он наполнил ее водой и свежим кофе. Из кухонного окна виднелась россыпь зданий, сверкающих россыпью огней. Проехала машина, через две-три минуты другая. В городе был отлив, он был настолько тих, насколько может быть тихим простирающееся на мили во все стороны пристанище миллионов. Любимый час привидений, роющихся в помойках лис, самоубийц, ложных прозрений. В ожидании, пока закипит вода, он вычислил время в Торонто. Одиннадцать, одиннадцать тридцать. Сильвермен готовится к выходу, Дефо или его дядя застегивают пуговицы на форме, молдаване (если они таки молдаване) и гватемальцы бодрствуют, неусыпно оттачивая свое и без того почти бесконечное терпение. А на острове? Спит ли отец, или сейчас его очередь быть в часовне, "сердце дома"? Согнуты в молитве старческие колени, бедра, шеи. Что слышится ему за шумом моря и скрипом собственных костей? Почтовый поезд на материке? Неустанное "тук-тук-тук" дизельного движка? Ночь в "Итаке" представить было труднее: как сгущает страдания наступающий мрак, каждый - один на один со своим недугом, кто-то стонет во сне, ночная смена сплетничает в коридоре…
Клем налил кофе в кружку, насыпал сахар и принес ее в гостиную. С минуту постоял в нерешительности, потом подошел к книжной полке и с самого верха достал черную папку из кожзаменителя, размером с небольшой портфель. В ней хранились весенние негативы и слайды, сотни размещенных по полиэтиленовым кармашкам квадратиков, многие из них - негативы - он проявил в ванной отеля "Бельвиль", где, благодаря странному эффекту шока или профессионализму, он, раздевшись до трусов, трудился, как робот, посреди свисающих над ванной длинных бронзовых завитков пленки.
Папка не открывалась с самого его возвращения: он не мог на это решиться, - однако сейчас, вытащив просмотровый столик, Клем включил его, вытряхнул кадры и полоски пленки и рассыпал их по освещенной поверхности. Шнайдеровская лупа в бархатном чехле лежала в ящике стола. Он протер линзу краем футболки, разложил пленки рядами и, склонившись, начал просматривать кадры один за другим, от самых безобидных до таких, глядя на которые он едва мог поверить, что у него хватило выдержки и дерзости щелкнуть затвором.
Что побудило его вытащить их на свет? Почему именно этим утром? Может, он испугался утратить свою убежденность в том, что человек от природы зол? Может, столкнувшись с незначительными проявлениями доброты, его подернутое дымкой забвения отвращение улеглось? Или его продолжает терзать брошенный Сильверменом ночью по дороге на станцию вызов: знаем ли мы вообще, что мы там видели? Тогда вопрос показался ему чудовищным, но несложным. Доказательства были на "эктахроме", на кассетах "Tri X 400". Их можно было потрогать, взять в руки. Они принадлежали ему. Но возможно, вопрос Сильвермена был о другом - знаем ли мы, что это значит? Не что это было, а что это означало? Он встряхнулся и еще сильнее приник глазом к линзе, но чем дольше он глядел, тем меньше, казалось, говорили ему фотографии; при слишком упорном, слишком требовательном разглядывании они начинали преображаться в кошмарные головоломки, скрытая в них правда хоронилась в крошечных бликах, свидетельства оказывались неубедительными, спорными, двусмысленными.
Выключив просмотровый столик, он как попало сгреб пленку обратно в папку и наглухо запер ее. Забрезжил день. Машины проезжали теперь мимо дома каждые несколько секунд, фонари светили не ярче окружающего неба. Чтобы успокоиться, избавить себя от подступающей тревоги, от беспокойных раздумий о предстоящих неделях, он вытащил с полки одну из книг Клэр ("Делакруа и экономика ажиотажа"), уселся в единственное имеющееся в комнате кресло, положив ногу на подлокотник, и прочитал десяток уравновешенных, со знанием дела написанных страниц из середины книги. Делакруа в Париже, Делакруа и Шопен, музыка и живопись, цивилизаторы. Ему казалось, он слышит голос сестры, и, уронив книгу с колен, засыпая, он увидел ее в дверях своей крошечной спальни в Бристоле; пора выключать свет и ложиться спать, говорила она, завтра в школу. В хорошем настроении она иногда приходила посидеть с ним минутку-другую - педантичная, серьезная, слегка отстраненная, словно она старалась ничего не позабыть из того, что нужно было сделать, прежде чем лечь спать, прежде чем ей исполнится восемнадцать. Потом свет гас, побеждала темнота, и он оставался один на один со своими печалями, пока не приходил сон, в котором он бродил по пустым комнатам дома или, запертый в его стенах, слушал доносящийся из сада голос, тщетно умоляющий впустить внутрь…
Клема разбудил вой сирен, мимо дома на бешеной скорости промчались две пожарные машины. Затекла нога. Он крепко растер ее, морщась, когда возобновился ток крови; потом заковылял на кухню в поисках еды. В холодильнике лежали пакет пастеризованного молока, горошек, которым он охлаждал опухшие пальцы, опасная для зубов горбушка салями. Клем открыл банку с консервированным тунцом и съел его прямо из жестянки, испачкав маслом подбородок. Покончив с консервами, он побрился, оделся и запаковал чемоданчик (ох уж эти постоянные сборы!). Было без десяти девять. Он договорился с Тоби Роузом, что может забрать машину в десять. Вернулся в гостиную за сигаретами и, сгребая их со стола, заметил, что, в спешке пряча вчера фотопленку, оставил три кадра прилипшими на краешке просмотрового столика. На какое-то мгновение возникло искушение смести их в стоявшую у ног мусорную корзину, но пересилило острое любопытство - выяснить, какие снимки выбрал его величество случай (он все больше начинал верить предзнаменованиям). Клем аккуратно расположил их, включил свет и взял в руки лупу.