Четвертый этаж: полировщик мебели, мужчина шестидесяти четырех лет, с лысиной. С ним живет его разведенная дочь, ведет хозяйство. Каждое утро старик с грохотом спускается по лестнице, того и гляди упадет; сердце у него плохое; он скоро выйдет на пенсию по инвалидности (склероз коронарных сосудов, перерождение сердечной мышцы). В молодости он занимался греблей, а сейчас только и осталось, что читать по вечерам газету да покуривать трубку, а дочь в это время, ясное дело, - судачит с соседками на лестнице. Жены у него нет - умерла на сорок шестом году жизни, была бой-баба, горячая, прямо, знаете ли, ненасытная, а потом она раз влипла - надо же, ведь у нее через год-другой, наверное, уже климакс начался бы; никому ничего не сказала, пошла к одной старушке, а от нее - в больницу, да так оттуда и не вышла.
Рядом живет токарь, человек лет тридцати, с маленьким сынишкой; у него одна комната с кухней; жена умерла от чахотки, сам он тоже кашляет, ребенок весь день в детском очаге, а вечером отец заходит за ним. Уложив мальчика, он готовит себе грудной чай, а потом возится до поздней ночи со своим радио, он председатель местного клуба радиолюбителей и не заснет, пока не соберет очередной приемник по новой схеме.
На том же этаже и кельнер с сожительницей. У них комнатка с кухней, очень чистенькая, а на газовом рожке - колпак с бисерной бахромой. Кельнер бывает дома до двух, спит или играет на цитре, а присяжный поверенный Левенхунд тем временем носится высунув язык в своей черной мантии по коридорам суда из комнаты присяжных поверенных в зал заседаний и обратно. Дело откладывается! Я ходатайствую о вынесении решения в отсутствие ответчика. "Невеста" кельнера служит в контроле в одном универмаге. Так она по крайней мере говорит. Этот кельнер был раньше женат, и жена изменяла ему направо и налево. Но каждый раз ей удавалось успокоить его, пока он наконец не сбежал. Он снял где-то угол и все время бегал к жене, а в довершение всего, когда они стали разводиться, - суд признал его виновной стороной, потому что он ничего не мог доказать и следовательно "бросил жену, не имея на то основания". После этого он познакомился в Хоппегартене со своей теперешней, которая охотилась там на мужчин. Ясно, того же типа дамочка, что и его первая, только похитрее. А он и теперь ничего не замечает, когда его "невеста" чуть ли не каждую неделю уезжает якобы по делам службы; с каких же это пор контролерши из магазина разъезжают по командировкам? Она, изволите ли видеть, пользуется "особым доверием" начальства. Но в данную минуту кельнер сидит у себя на диване с мокрым полотенцем на голове, плачет, и ей приходится волей-неволей за ним ухаживать. Он поскользнулся на улице, упал и сильно ушибся. Так он по крайней мере говорит. Наверно, ему кто-то что-то сболтнул. На свою, с позволения сказать, службу она сегодня не идет. Неужели он что-нибудь заметил, было бы жаль, такой славный дурачок. Ну, да ничего, как-нибудь с ним уж поладим.
На самом верху живет торговец требухой. Там, конечно, скверно пахнет; шум, гомон. Жена его часто рожает, а сам он пьет. Наконец, рядом с ними - пекарь с женой, она работает накладчицей в типографии и страдает воспалением яичника. Что эти двое имеют от жизни? Ну, во-первых, друг друга, потом - иногда ходят в театр или кино, как в прошлое воскресенье, а иногда на собрание в союз или в гости к его родителям. Это и все? А вы не больно-то нос задирайте, тоже барин выискался! Есть и еще кое-что - к примеру, хорошая погода и плохая погода, поездки за город; а погреться у печки или, скажем, позавтракать - чем плохо? А вы-то сами что имеете от жизни, господин капитан, или вы, господин генерал, или вы, господин жокей, взявший приз на последних скачках? Не обманывайтесь на этот, счет!
ФРАНЦ, КАК ПОД НАРКОЗОМ, ЗАБИЛСЯ В СВОЮ НОРУ, НИЧЕГО НИ ВИДЕТЬ, НИ СЛЫШАТЬ НЕ ЖЕЛАЕТ
Берегись, Франц, берегись, добром это не кончится. Совсем ты опустился. Валяешься день-деньской на кровати и коли не дрыхнешь, так пьешь горькую.
Кому какое дело до меня! Хочу и буду хоть неделю валяться. Он грызет ногти, стонет, зарывается головой в мокрую от пота подушку, тяжко сопит. Захочу - неделю не встану с кровати. Только бы хозяйка топила получше. Ленивая баба, только о себе и думает.
Он отворачивается от стены; на полу какая-то кашица, лужа. Блевотина. Моя, стало быть, чья же еще? И что только человек у себя в желудке таскает. Тьфу! В сером углу - паутина. Эх, жаль, пауки мышей не ловят. Водички бы выпить. Кому какое дело? Ох, поясницу ломит. Войдите, фрау Шмидт. Откуда-то сверху, из угла, затянутого паутиной, надвинулось черное платье; торчат длинные зубы. Ведьма! С потолка спустилась! Тьфу! Какой-то идиот спросил давеча, почему я вечно торчу дома. Во-первых, говорю я, идиот вы этакий, какое вам до этого дело, а во-вторых, как это "вечно", когда я дома только с восьми и до двенадцати. Велико ли счастье торчать в этой норе? А тот в ответ: я, мол, пошутил. Хороши шутки! И Кауфман тоже туда же - ну пусть и выясняют друг с другом, чего это я дома сижу. Вот подожду до февраля, а пожалуй и до марта, - да, лучше до марта…
* * *
…Не отдал ли ты свое сердце природе? Нет, не отдал… Правда, когда я стоял у подножья альпийских исполинов или лежал на берегу рокочущего моря, мне казалось, что передо мной открываются вечные тайны мироздания. Душа рвалась ввысь к горным вершинам, сливалась с набегавшей морской волной. Глубокое волнение овладевало мной в эти минуты, и все же я не оставил свое сердце ни там, где гнездятся орлы, ни там, где рудокопы добывают сокровища, скрытые в недрах земли…
Но где же оставил ты сердце свое?
Не отдал ли ты его спорту? Не унес ли его бурливый поток молодежного движения? Не сгорело ли оно в жарком пламени политической борьбы?
Нет!
Значит, ты равнодушен? Значит, ты из той породы людей, которые нигде не оставляют своего сердца, никому не отдают его, а тщательно оберегают и консервируют?
"Путь в сверхчувственный мир" - цикл лекций. Воскресенье, день поминовения усопших: "Все ли кончается со смертью?" Понедельник, 21 ноября, начало в 8 часов вечера: "Возможна ли в наше время истинная вера?" Вторник, 22 ноября: "Может ли человек изменить свою природу?" Среда, 23 ноября: "Кто праведен перед господом? Особо рекомендуем нашу музыкально-литературную композицию "Апостол Павел" - воскресенье, начало в 7 часов 45 минут.
* * *
Добрый вечер, господин пастор. Так что я, рабочий Франц Биберкопф, живу случайным заработком. Прежде был грузчиком, а сейчас - безработный. Вот я у вас хотел спросить, что принимать от рези в животе? Изжога, проклятая, замучила. Вот опять, бр! Тьфу! Горечь во рту, чистая желчь. Конечно, от пьянства это. Вы уж извините за беспокойство, привязался к вам на улице. Вы - при исполнении служебных обязанностей, это мы понимаем. Но изжога вот донимает, и опять же горечь во рту, желчь, что с ней поделаешь? А христианин должен помочь ближнему своему. Так ведь? Вы хороший человек, правильный. А я не попаду в царствие небесное. Почему? Кто его знает. Спросите об этом у фрау Шмидт - она ведь откуда-то сверху спускается, с потолка. То спустится, то поднимется, а ты каждый раз вставай, впускай ее, выпускай. Какое кому дело до меня? Я уж сам разберусь, кто преступник, а кто нет. Преданный до гроба: "Мы Карлу Либкнехту на верность присягали и не забудем Розу Люксембург".
А все же я попаду в рай, когда помру, и они преклонят колена пред моей могилой и скажут: это - Франц Биберкопф, преданный до гроба, истинный германец, человек неопределенных занятий, но преданный до гроба. "Гордо реет стяг наш, черно-бело-красный"… Ему, Францу Биберкопфу, все это в душу запало, он не стал преступником, как прочие, которые немцами себя называют, а сами ближних своих за грош продают… Эх, ножа нет, всадил бы я ему нож в брюхо. И всажу еще, будьте уверены. (Франц ворочается с боку на бок, мечется по кровати.) Дожил, того и гляди на исповедь к пастору побежишь. Хорош, нечего сказать! Что ж, беги, если нравится, беги, пока ноги не протянул. Нет, господин пастор, честь своя дороже, не буду марать рук об него, не стоит. Таких мерзавцев и в тюрьму пускать нельзя, я-то был в тюрьме, я-то это во как знаю, хорошее место, первый сорт, не для подлецов, в особенности не для таких, как этот, - посовестился бы хоть перед своей женой, а заодно и перед всеми добрыми людьми.
Дважды два - четыре, тут ничего не попишешь. Вы видите перед собой человека… простите, что я вас… при исполнении служебных обязанностей… живот болит - смерть прямо!.. Нет, я уж возьму себя в руки, будьте покойны! Стакан воды, фрау Шмидт. И всюду эта дрянь сует свой нос!
ОТБОЙ. ФРАНЦ ИГРАЕТ ПРОЩАЛЬНЫЙ МАРШ СВОИМ СТАРЫМ ЗНАКОМЫМ ЕВРЕЯМ
Франц Биберкопф силен, как удав, но на ногах стоит сегодня нетвердо. Встал он и пошел на Мюнцштрассе к евреям Пошел он туда не прямым путем, а сделал огромный крюк. Сегодня он хочет со всем покончить. Начисто.
Топай Франц, топай! Погода сухая, холодная, ветреная, кому охота стоять теперь где-нибудь в воротах торговать вразнос чем ни попадя и отмораживать себе ноги. Честь дороже… Слава богу, хоть выбрался из своей конуры-бабы там галдят до сих пор в ушах звенит! Топай, Франц Биберкопф, шагай по улице. Все пивные пусты. С чего бы? Вся шпана еще спит. Пусть хозяева пивных свою бурду сами пьют. А нас увольте.
Мы дуем водку.
Франц Биберкопф-тяжелый, грузный мужчина в серо-зеленой солдатской шинели протискивается сквозь толпу - толкотня, давка, хозяйки покупают с возов овощи, и селедку. Кому луку зеленого, кому луку!
Что ж, жить-то надо. Дома у них дети, голодные рты, птичьи клювики: хлоп-хлоп, стук-стук, есть хочу, есть хочу!
Франц прибавил шагу, завернул за угол. Свежо, хорошо! Мимо больших витрин он прошел спокойнее. Интересно, сколько сейчас ботинки стоят? Лакированные туфельки бальные, должно быть красиво выглядят на ноге; загляденье - этакая цыпочка в бальных башмачках. Обезьяна-то Лиссарек, старик чех, тот, с большими ноздрями, в Тегеле, чуть ли не каждый месяц получал от жены, или кем там она ему приходилась, пару чудных шелковых чулок, то пару новых, то пару ношеных. Смехота! Подавай ему чулки, и, все тут. Где хочешь бери - хоть укради. Вот раз мы его и накрыли - напялил стервец чулки на грязные ноги, сидит и доходит - пыхтит, красный весь, умора! "Мебель в рассрочку. Кухонная мебель. Продажа в кредит с рассрочкой на двенадцать месяцев".
Доволен Франц. Идет дальше, не торопится. Только вот время от времени надо на тротуар смотреть - не качается ли? Посмотрел себе под ноги - вроде нет, не качается, асфальт гладкий, твердый, прочный! А потом быстро, воровато оглядел фасады домов: и здесь порядок, стоят дома - не шатаются. А надолго ли? Окон-то, гляди, сколько, перетянут они, дома и накренятся. А там и крыши не удержатся, поедут вниз, поползут, как песок, так и соскользнут на землю, слетят, как шляпа с головы. Крыши-то ведь все, сколько их есть, укреплены под уклоном, косо лежат. Правда, не так просто лежат, их стропила держат, и что там еще… Мы встанем крепкою стеной, не отдадим наш Рейн родной… Здравия желаем, господин Биберкопф! Голову выше, грудь вперед! Шагай по Брунненштрассе! "Бог милостив, и ты как-никак германский гражданин", - говаривал начальник тюрьмы.
Какой-то тип в кожаной фуражке, с дряблым бледным лицом, выпятив нижнюю губу, сцарапывал мизинцем маленький прыщик у себя на подбородке. Рядом, немного наискосок от него, стоял другой человек, с широкой спиной и отвислым задом брюк, Они загородили проход, Франц обошел их. Обладатель кожаной фуражки ковырял пальцем в правом ухе.
Франц доволен - все в порядке, - прохожие шли по улице спокойно, возчики выгружали товар, дома не разваливаются - ремонтируют их, стало быть как положено… несется клич, как грома гул, что ж, все идут - пойдем и мы! На углу, на тумбе для афиш, красовались желтые плакаты с большими черными надписями: "Король полузащиты" и "На чудных рейнских берегах". Пять человек стояли тесным кругом на мостовой и, взмахивая молотами, скалывали асфальт. Э, да того, в зеленой шерстяной фуфайке, мы знаем, определенно, нашел, значит, работу; что ж, это и мы можем, когда-нибудь в другой раз, работа немудреная: молот держишь в правой руке, взмахиваешь им, подхватываешь левой и - р-раз! "Мы молодая гвардия рабочих и крестьян…" Правой поднимай, левой подхватывай, р-раз! "Внимание: проход закрыт. Строительство ведет Штралауская асфальтовая компания".
Сошел Франц с тротуара, зашагал по мостовой - мимо, громыхая, проезжали трамваи. "Соскакивать во время движения опасно для жизни! Сходите только на остановке!" Полицейский взмахнул жезлом, пропуская машины. Какой-то почтальон успел все же перебежать через улицу. А нам спешить некуда, подождем - евреи не убегут. Сколько грязи пристало к сапогам! Впрочем, они и так не чищены - кому же их чистить, от Шмидтши не дождешься, палец о палец не ударит (паутина на потолке, кислая отрыжка), Франц прищелкнул языком, обернулся к витринам: "Автомобильное масло Гаргойль", "Вулканизация резины", "Модные прически", "Пиксафон, патентованное средство для ращения волос". А не сходить ли к Лине-толстухе? Та бы небось начистила сапоги… Франц ускорил шаг.
Людерс, мошенник, припомню я тебе письмо, всажу тебе перо в бок. Ох, господи, господи, Франц, об этом и думать забудь, возьми себя в руки, о такую сволочь мараться не стоит, довольно с нас, насиделись в Тегеле! Ну, что тут еще? "Мужское платье, готовое и на заказ", - так и запишем, дальше - "Авторемонт. Окраска кузова, обивка сидений, запасные части". Тоже нужное дело! Особливо для быстрой езды. Впрочем, тише едешь, дальше будешь.
Левой, правой, левой, правой, вперед, не толкайтесь, фрейлейн, торопиться некуда, разойдись, не толпись! А это еще что? Тише едешь, дальше будешь - от того места, куда едешь. Автомобили гудят - ишь раскричались, как петухи. Франц повеселел, и встречные лица казались ему привлекательнее.
Теперь он уже с радостью углубился в знакомую улицу. Холодный ветер, проносясь мимо домов, подхватывал душный смрад подвалов, запахи фруктов, пары бензина, впитывал их, уносил вдаль. Асфальт зимой не пахнет.
У евреев Франц просидел на диване с добрый час. Они говорили, и он говорил, они удивлялись, и он удивлялся. Чему же он удивлялся, сидя на диване, слушая их, разговаривая с ними? Да все тому же, что вот он сидит тут и говорит и их слушает - себе самому удивлялся. А чему же тут удивляться? Было чему! Он подметил в себе кое-что, подметил и принял к сведению, как бухгалтер ошибку в расчете.
Решено и подписано! Когда это он успел все обдумать и решить - разве не удивительно? Сидит вот тут, глядит на хозяев, улыбается им, спрашивает о чем-то, сам отвечает - и знает, что все уже решено и подписано. Вот он что решил: пускай говорят что хотят - они ведь не пасторы, даром что в сутанах, да ведь не сутаны это вовсе - а так, лапсердаки, ведь они же из Галиции, из-под Львова, сами рассказывали; они хоть и хитрые, но меня не проведешь. Я сижу у них здесь на диване, но по-ихнему жить не буду. Точка. Пробовал, да не вышло!
В последний раз, когда Франц был тут, он сидел с одним из них на полу, на ковре. А что, еще раз попробовать? Нет, теперь уже не получится, дело прошлое. Сижу теперь, на чем сидеть положено, да на евреев гляжу.
Что ж, человек не машина, дает что имеет, больше не выжмешь. Одиннадцатая заповедь гласит: не будь дураком. Так, что ли? А хорошая у них, чертей, квартира, простая, без затей, ничего лишнего. Ну, да этим Франца не удивишь. Его теперь ничем не удивишь! Прошло то времечко.
Спать, спать, у кого есть - на кровать, у кого ее нет, ложись на паркет. Шабаш! Теперь с работой покончено.
Работы от меня не дождетесь! Если в насос набьется песок, то сколько ни качай - ничего не выйдет. И вот Франц уходит в отставку, на покой, но без пенсии. Вот поди же ты, - думает он про себя, поглядывая на краешек дивана, - в отставку, на покой, а без пенсии!
- А если у человека столько силы, - говорил рыжий, - как у вас, если он такой здоровяк, то он должен благодарить создателя. Что ему сделается? И зачем ему пить? Может заняться не тем, так другим. Может, например, пойти на рынок, - носить покупки людям, или на вокзал… Как вы думаете, сколько содрал с меня такой вот человек, когда я на прошлой неделе ездил на один день в Ландсберг, ну, как вы думаете, сколько? Угадай, Нахум. Человек с эту дверь, настоящий Голиаф, храни меня бог. Пятьдесят пфеннигов. Да, да, пятьдесят пфеннигов! Слышите - пятьдесят пфеннигов! За малюсенький чемоданчик, снести, как отсюда до угла. Я-то сам не хотел нести - день был субботний. И вот этот человек содрал с меня пятьдесят пфеннигов. Я на него так посмотрел… Вот и вы могли бы - постойте, я знаю дело для вас. Что, если пойти к Фейтелю, тому, что зерном торгует, ты ведь знаешь Фейтеля, Элизер?
- Самого Фейтеля - нет. Знаю его брата.
- Ну да, он же торгует хлебом. А кто его брат?
- Сказано - брат Фейтеля.
- Что, я знаю всех людей в Берлине?
- Брат Фейтеля? Человек с капиталом, как у… Элизер от восторга не нашел слов, только головою замотал. Рыжий воздел руки и втянул голову в плечи.
- Ой, что ты говоришь? А ведь он из Черновиц!
Они совершенно забыли про Франца, крепко задумались над богатством Фейтелева брата. Рыжий, шмыгая носом, в волнении шагал по комнате. Элизер мурлыкал, как сытый кот, саркастически улыбался ему вслед, прищелкивая пальцами.
- М-да!
- Замечательно! Скажи пожалуйста!
- Все, что идет из той семьи, - золото. Золото - это даже не то слово. Зо-ло-то!
Рыжий походил взад и вперед и, потрясенный, сел у окна. То, что происходило за окном, преисполнило его презрения. Два человека, сняв пиджаки и засучив рукава, мыли автомобиль, старый, обшарпанный. У одного из них подтяжки отстегнулись, болтались вокруг ног. Они как раз принесли еще два ведра воды; весь двор был залит водою. Как зачарованный, рыжий уставился на Франца, во взоре его - жаркая мечта о золоте.
- Ну? Что вы на это скажете?
Да что он может сказать? Горемыка, и в голове у него не все в порядке. Что такой голоштанник понимает в деньгах Фейтеля из Черновиц? Он и в подметки Фейтелю не годится.
Франц выдержал взгляд рыжего. С добрым утром, господин пастор, трамваи все трезвонят, - надоели, но мы уже знаем, в чем дело, и ни один человек не может дать больше, чем имеет. Теперь - шабаш, снег загорится - и то палец о палец не ударю! Будет, довольно!