Боже мой, что тут за визг поднялся! Ох, до чего ж эти бабы визжать умеют! Цилли рычит, как тигра лютая. Вырвала у Франца из рук куртку и шварк ее на пол. Позвольте, он куртку-то не на тряпки купил, этак и совсем изорвать ее можно, с Цилли станется.
- Да ты что, Франц, белены объелся? Что это у тебя с Трудой, ну-ка, повтори!
Вот тигра лютая! Если она так кричать будет, соседи, чего доброго, подумают, что ее режут, и вызовут полицию. Спокойней, Франц, спокойней!
- Поаккуратней с одеждой, слышишь, Цилли! Вещь денег стоит, а по нынешним временам ее не так легко и достать. Давай-ка сюда куртку. Чего ты шумишь, что, я тебя кусаю?
- Ты чересчур уж наивен, Франц.
- Ладно, пусть так, но как же быть - Рейнхольд мне друг, и сейчас он в пиковом положении, вон даже на Дрезденерштрассе в ночлежку Армии Спасения поплелся, представь себе, каяться хочет. Надо же ему пособить. Друг он мне или не друг? Так как же: забрать у него Труду или нет?
- А я?
С тобой вдвоем мы б рыбку поудили…
- Вот об этом и надо нам поговорить, давай обмозгуем, как нам это устроить. А где, собственно говоря, мои ботинки? Вот, полюбуйся на них.
- Оставь меня в покое.
- Да ты только погляди на них, Цилли. Дело в том, что я их, понимаешь, получил от него. А помнишь, ты принесла мне меховой воротник? Верно? Ну, а до того другая принесла мне от него эти вот чеботы.
Так и скажем прямо - чего стесняться, лучше в открытую!
Цилли опустилась на табуретку, посмотрела на Франца. А потом как заплачет; так ничего и не сказала в ответ. А Франц свое:
- Вот какое дело. Уж такой он человек. Ну, я ему и помог. Друг ведь он мне. И не хочу тебя обманывать.
Ух как посмотрела! Ишь как разъярилась!
- Подлец ты, сволочь! Знаешь, уж Рейнхольд прохвост, а ты еще хуже… хуже самого распоследнего кота.
- Это ты зря, я не кот.
- Будь я мужчина…
- Ладно, ладно, слава богу, что ты не мужчина. Но только не стоит тебе, Цилликен, расстраиваться. Я тебе рассказал все как было. Что было, то прошло. А пока ты тут слушала, я подумал, что дальше делать. Труду я у него не возьму, а ты останешься здесь.
Франц встал, швырнул ботинки за шкаф. Дело не подходящее, я - пасс, Рейнхольд только зря людей губит, так не пойдет. Тут надо что-то предпринять.
- Цилли, сегодня ты останешься здесь, а завтра утром, когда Рейнхольда не будет дома, ты сходишь к его Труде и поговоришь с ней. Я ей пособлю, пусть не сомневается. И вот еще что, скажи ей, чтоб она зашла сюда, поговорим все втроем.
На следующий день Труда-блондинка пришла к Францу и Цилли, сидит бледная такая, грустная. Цилли ей без обиняков сказала, что Рейнхольд, верно, ее обижает и не заботится о ней. Так и есть! Труда в слезы - никак не может понять, что им от нее нужно; тут Франц и говорит:
- Положим, Рейнхольд не прохвост. Он - мой друг, и я не позволю его честить. Но и людей мучить нельзя. Живодерство это. Да!
Сказал он Труде, чтоб она держалась - не удастся Рейнхольду ее выставить. А он, Франц, со своей стороны… Ну, да там видно будет.
В тот же вечер Рейнхольд явился за Францем к газетному лотку. Холод стоял адский, Рейнхольд предложил выпить за его счет по стакану горячего грога - Франц принял приглашение. Сначала Рейнхольд поговорил немного о том о сем - Франц слушал, не перебивал. Но потом тот перешел к делу: Труда, мол, ему до чертиков надоела, и он хочет сегодня же от нее избавиться.
- Что, Рейнхольд, опять новенькая на примете?
Что есть, то есть. Рейнхольд отпираться не стал. Тогда Франц заявил, что с Цилли расставаться не желает, она у него так хорошо прижилась и вообще бабенка что надо, а ему, Рейнхольду, пора бы остепениться малость и жить, как полагается порядочному человеку, потому что дальше так дело не пойдет.
Рейнхольд сначала не понял, спросил, не из-за воротника ли мехового весь этот разговор? Не мало ли Францу? Что ж, Труда принесла бы ему - ну, скажем, что? - часы, серебряные карманные часы, или меховую шапку с ушами, ведь такая вещь Францу пригодилась бы, а?
Нет, не выйдет, эту канитель надо кончать. А что мне нужно, и сам куплю.
И вообще он давно уже собирался поговорить с Рейнхольдом по душам, как с другом.
И Франц выложил все, что надумал за эти два дня: пусть, дескать, Рейнхольд хоть лопнет, а Труду оставит у себя. Стерпится - слюбится. Баба - тоже человек, нельзя с ней так. Другое дело, дешевка какая-нибудь - та получит свои три марки и рада, что может катиться дальше. Но кружить женщинам голову любовью и чувствами, а затем бросать одну за другой - это не дело.
Рейнхольд слушал все это, по своему обыкновению, молча. Он медленно прихлебывал кофе, уставившись перед собой сонными глазами. А затем спокойно так сказал, что если Франц не желает принять Труду, то и не надо. Обходились же без него раньше.
И тут же стал расплачиваться. Спешу, говорит, времени нет!
* * *
Ночью Франц проснулся и до утра не мог заснуть. В комнате холодище! Рядом с ним похрапывала Цилли. Что это мне не спится? Внизу скрипят телеги - овощи везут на Центральный рынок. Не позавидуешь лошадям - тащатся с возами ночью, да еще в такой мороз. В конюшне другое дело - там тепло. А Цилли дрыхнет. Ей что, баба и есть баба. А мне вот не спится… А тут еще пальцы на ногах отморозил, зудят теперь, чешутся. И что это у него за тяжесть внутри, не то на сердце давит, не то на легкие - дышать трудно, или предчувствие какое? Словно кто-то камень внутри у него перекатывает. И что это такое? Перекатывается камень, давит, не дает человеку уснуть.
Спит птичка на ветке, а недалеко от нее проползла змея, от шороха этого проснулась птичка и сидит нахохлившись, а ведь змею и не почуяла…
Что за чертовщина. Надо дышать ровнее, глубже, тогда заснешь. Франц беспокойно ворочается. Ненависть Рейнхольда лежит на нем свинцовым грузом, давит его. Ненависть просочилась сквозь стены и разбудила его.
А Рейнхольд в эту ночь лежит рядом с Трудой и крепко спит. Снится ему, что он убивает кого-то, во сне душу отводит…
МЕСТНАЯ ХРОНИКА
Все это произошло в Берлине в первой половине апреля. Уже выпадали совсем весенние дни - газеты дружно отметили, что "чудная пасхальная погода манит горожан на лоно природы". В те дни в Берлине студент Александр Френкель, русский эмигрант, застрелил свою невесту, Веру Каминскую, 22-х лет, студентку училища прикладного искусства, у нее в комнате, в частном пансионе. Домашняя учительница Татьяна Занфтлебен, тех же лет, решившая уйти из жизни вместе с влюбленными в последнюю минуту испугалась и выбежала из комнаты, когда ее подруга лежала уже бездыханная на полу. Встретив полицейского, она рассказала о том, что довелось ей пережить в последние месяцы и привела его в дом, где Александр и его невеста лежали смертельно раненные. На место происшествия вскоре прибыли агенты уголовной полиции. Началось следствие. Оказывается, молодые люди хотели пожениться, но их браку препятствовали тяжелые материальные условия.
До сих пор не установлено, кто виновник трамвайной катастрофы на Герштрассе; следствие продолжается. Производится дополнительный допрос потерпевших и вагоновожатого Редлиха. Заключение экспертов - инженеров и техников - еще не получено. Лишь результаты экспертизы позволят окончательно решить вопрос о том, повинен ли вагоновожатый, не успевший вовремя затормозить, или же катастрофа была вызвана стечением непредвиденных случайностей.
На бирже преобладало спокойное настроение; курсы ряда акций упрочились, в связи с предстоящим опубликованием баланса государственного банка, отражающего, как нам сообщают, весьма благоприятную картину финансового положения в стране: сумма кредитных билетов в обращении снизилась на 400 000000 марок, а вексельный портфель сократился на 350 000 000 марок. К 11 часам утра 18 апреля курс акций "И. ГЛ Фарбен" составлял 2601/2-267 пунктов, "Сименс и Гальске" 2971/2-299, "Дессауер газверке" - 202–203, "Вальдгоф-Целлюлоза" - 295. Наблюдался некоторый рост спроса на акции германской нефтяной компании. Их курс составил 1341/2.
По поводу трамвайной катастрофы на Герштрассе сообщают дополнительно, что все тяжело пострадавшие при этом несчастном случае находятся на пути к выздоровлению.
Одиннадцатого апреля редактор Браун с помощью вооруженных сообщников совершил побег из Моабитской тюрьмы. Это была сцена, достойная ковбойского фильма; немедленно была организована погоня, заместитель председателя уголовного суда представил в тот же день министерству юстиции соответствующее донесение о случившемся. В настоящее время продолжаются допросы очевидцев и дежуривших в это время надзирателей.
Берлинская общественность не уделяет прежнего внимания нашумевшему проекту одной из крупнейших американских автомобильных компаний, по которому несколько солидных германских фирм получали исключительное право сбыта в Северной Германии шести - восьмицилиндровых американских машин, не знающих себе равных на мировом рынке.
Нижеследующее сообщение я привожу для всеобщего сведения, но в первую очередь для живущих в районе телефонной подстанции Штейнплац: в театре "Ренессанс" на Гарденбергштрассе состоялось 100-е представление "Червонного валета", публика тепло приветствовала исполнителей прелестной комедии, в которой тонкий юмор так удачно сочетается с глубиной замысла. Об этом извещают красочные афиши, призывающие берлинцев содействовать тому, чтоб и после сотого представления вещь эта продолжала украшать репертуар наших театров.
Однако, как мне кажется, надо принять во внимание целый ряд обстоятельств: берлинцев в целом можно, конечно, приглашать в театр, но ведь может оказаться, что они в силу разных причин не в состоянии последовать такому приглашению. Например, одни - сейчас в отъезде и даже не подозревают о существовании вышеозначенной пьесы. Другие, хотя и не уезжали из Берлина, все же не имели возможности прочесть расклеенные по городу афиши театра "Ренессанс" хотя бы потому, что больны и лежат в постели. В городе с четырехмиллионным населением таких людей наберется великое множество. Разумеется, но радио (в 18 часов передача - "Объявления и реклама") они могли узнать, что "Червонный валет", эта прелестная парижская комедия, в которой тонкий юмор так удачно сочетается с глубиной замысла, в 100-й раз идет на сцене театра "Ренессанс". Однако такое сообщение могло бы вызвать у них в лучшем случае сожаление по поводу того, что они не в состоянии поехать на Гарденбергштрассе, ибо больным, соблюдающим постельный режим, в театр ездить не рекомендуется. Тем более что, по сведениям из достоверных источников, в театре "Ренессанс" не предусмотрено размещение постелей с больными зрителями, которых, вообще говоря, можно было бы доставить туда в каретах скорой помощи.
Далее, не следует оставлять без внимания и такое соображение: в Берлине могут оказаться люди, да несомненно и есть такие, - которые прочесть афишу театра "Ренессанс" прочтут, но усомнятся в ее реальности, то есть не в том, что такая афиша объективно существует, а в достоверности, равно как и в значимости ее содержания, воспроизведенного типографским способом. У таких людей заявление о том, что комедия "Червонный валет" - прелестная вещь, способно вызвать лишь чувство неприязни, раздражения и, пожалуй, даже отвращения. Позвольте, кого ома там прельщает, почему прельщает, чем прельщает, кто вам вообще дал право меня прельщать, - я абсолютно не нуждаюсь в том, чтоб меня прельщали! А иные строго подожмут губы, прочтя, что в этой комедии тонкий юмор сочетается с глубиной замысла. Они относятся к жизни серьезно и не желают никакого юмора, настроение у них мрачное и торжественное, ибо за последнее время у них скончался кое-кто из родственников. Их не проведешь ссылкой на глубину замысла. Ведь он сочетается с юмором, да еще с тонким. А тонкий юмор, по их мнению, крайне опасен, и обезвредить, нейтрализовать его просто невозможно. Глубокий замысел всегда должен стоять обособленно. А тонкий юмор надо ликвидировать подобно тому, как римляне ликвидировали Карфаген или другие города - всех не упомнишь.
Найдутся и люди, которые вообще не поверят в глубокий замысел пьесы "Червонный валет", столь восхваляемый в афишах. Глубокий замысел! Почему "замысел", а не "смысл" или, скажем, не "домысел"? И что лучше "замысел" или "смысл"? Вот ведь какие придиры.
Совершенно ясно, что в таком большом городе, как Берлин, есть много людей, готовых критиковать и чернить все, что угодно, в том числе и каждое слово в афише театра "Ренессанс", за которую директор театра уплатил немалые деньги. Эти люди вообще ничего не желают слышать о театре. И наконец, если найдется человек доброжелательный, который любит театр, в особенности театр "Ренессанс" на Гарденбергштрассе, и склонен поверить, что в пьесе "Червонный валет" тонкий юмор и впрямь сочетается с более глубоким замыслом, то может статься, что и он не пойдет туда. Почему? Да просто потому, что в этот вечер собирается пойти куда-нибудь в другое место.
Вот почему количество зрителей на спектакле "Червонный валет" в театре на Гарденбергштрассе сократится до минимума. Во всяком случае, рассчитывать на параллельные постановки той же пьесы в других театрах никак не приходится.
После этого поучительного обзора событий общественного и частного характера, имевших место в Берлине в июне 1928 года, мы снова возвращаемся к Францу Бмберколфу, Рейнхольду и его неприятностям с женщинами. Надо полагать, что и это сообщение, как и все предыдущие, заинтересует лишь весьма небольшой круг читателей. В причинах данного явления мы не будем разбираться. Но это отнюдь не помешает мне продолжить рассказ о нашем скромном герое, простом человеке, и его похождениях в Берлине. Ничего не попишешь. Каждый делает то, что считает нужным.
ФРАНЦ ПРИНИМАЕТ РОКОВОЕ РЕШЕНИЕ. ОН И НЕ ЗАМЕТИЛ, КАК ПОПАЛ ВПРОСАК
После разговора с Францем Биберкопфом дела у Рейнхольда пошли неважно. Обращаться с женщинами грубо, как Франц, он не умел - по крайней мере до сих пор. Без посторонней помощи он не умел сбывать их с рук, и вот теперь оказался на мели. Все девчонки ополчились на него: Труда, с которой он еще не разошелся, Цилли, последняя, от которой он избавился, и предпоследняя, имя которой он уже успел забыть. Все они шпионили за ним, отчасти из опасения потерять его (последний номер), отчасти из мести (предпоследний номер), отчасти из вновь вспыхнувшей страсти (номер третий с конца). Новенькая, появившаяся у него на горизонте, некая вдовушка Нелли, торговка с Центрального рынка, потеряла к нему всякий интерес после того, как к ней поочередно пожаловали Труда, Цилли и в довершение всего в качестве главного свидетеля обвинения некий Франц Биберкопф, отрекомендовавшийся близким другом этого самого Рейнхольда. Все они в один голос предостерегали ее, особенно усердствовал Франц.
- Фрау Лапшинская (такая была у Нелли фамилия), фрау Лапшинская, - сказал он, - я пришел к вам не для того, чтобы чернить моего приятеля или кого другого в ваших глазах, ни боже мой! Я в чужом грязном белье не роюсь. Но что правда, то правда. Выбрасывать одну женщину за другой на улицу - этого я не одобряю. Разве это настоящая любовь?
Фрау Лапшинская презрительно колыхнула могучей грудью: Рейнхольд? Пускай Франц себя не утруждает из-за нее. Она ведь в конце концов тоже не первый раз имеет дело с мужчинами. Тогда Франц продолжал:
- Вот и славно, этого мне вполне достаточно. В таком случае вы, конечно, знаете, как вам поступить. Вы сделаете доброе дело, а для меня это самое важное. Жалко мне бабенок, понимаете ли, баба ведь тоже человек. Да, признаться, мне и самого Рейнхольда жаль. Он от такой жизни того и гляди ноги протянет. Из-за этого самого он уж и пива не пьет и водки, а только жиденький кофе, - не переносит человек спиртного. Пусть лучше возьмет себя в руки. В душе-то он ведь хороший парень.
- Хороший. Что верно, то верно, - всплакнула фрау Лапшинская.
Франц серьезно кивнул головой.
- Вот в том-то и дело, ему много пришлось перенести на своем веку, но дальше дело так не пойдет, мы с вами не допустим этого!
На прощанье фрау Лапшинская протянула Францу свою сильную лапищу.
- Я вполне полагаюсь на вас, господин Биберкопф. Да, на Франца можно было положиться, но Рейнхольд затаился. Выжидать он умел и разгадать его намерения никак не удавалось. Он жил с Трудой уже три недели сверх обычного срока; та ежедневно докладывала Францу обстановку. Франц потирал руки: срок подходит - следующая на очереди. Значит, гляди в оба. И верно: Труда, вся дрожа, в один прекрасный день сообщила ему, что Рейнхольд вот уж два вечера уходит в парадном костюме. На следующий день объект был установлен: некая Роза, петельщица, лет 30-ти с хвостиком. Фамилию не удалось выяснить, но адрес есть.
- Ну, тогда дело на мази, - ухмыльнулся Франц.
Но с враждебной силой рока прочен наш союз до срока. Вот и горе подступает… Если вам больно ходить - горю легко помочь: покупайте обувь у Лейзера. Дворец обуви - в центре Берлина. А если вообще не желаете ходить, поезжайте: автофирма "Неккарсульм" предлагает вам бесплатную пробную поездку в своем новом шестицилиндровом лимузине. Дело было в четверг; Франц Биберкопф после долгого перерыва решил вновь заглянуть на Пренцлауерштрассе, захотелось ему навестить своего друга Мекка, которого он давно не видел; поболтать с ним о том о сем и заодно рассказать ему о Рейнхольде и его историях с женщинами. Пускай Мекк подивится, как он, Франц, такого вот парня в божеский вид приводит да к порядку его приучает, И приучит, не сомневайтесь!
Завернул Франц в пивную, снял свой газетный лоток. И батюшки! Сколько лет, сколько зим? Тут как тут сидит за столиком с двумя приятелями Мекк и за обе щеки уписывает. Франц тут же подсел к ним, тоже подзакусил как следует, а когда те двое наконец ушли, он выставил пару пива и начал, чавкая и прихлебывая, рассказывать, а Мекк, тоже чавкая и прихлебывая, с удовольствием слушал и удивлялся, какие чудаки бывают на свете. Да, конечно, Мекк никому не скажет. Ну и история, с ума сойдешь! Франц рассказал, сияя, каких успехов он добился в этом деле; как он избавил от Рейнхольда эту самую Нелли; Лапшинская ее фамилия, и что Рейнхольду хочешь не хочешь пришлось на три недели дольше срока остаться с Трудой; сейчас у него, правда, на примете некая Роза, петельщица, ну да эту петлю мы ему тоже зашьем. Франц восседал за своей кружкой пива, жирный, довольный.
Грянем застольную песню, друзья, пустим мы чашу по кругу… Пятью десять - пятьдесят, пьем, как стадо поросят. Пьем по первой, по второй, а там снова по одной".
А кто это стоит у стойки, там, где пьют и поют, беззаботно живут? Кто это улыбается, оглядывая прокуренную, смрадную пивнуху? Э, да это их светлость барон фон Пуме, боров жирный! Улыбается, скажи на милость! Это у него называется улыбкой. Поблескивает свиными глазками, высматривает кого-то. Не найдет никак, - и то сказать, надымили здесь, хоть топором дым прорубай - тогда, может, и разглядишь чего-нибудь. Но вот подкатились к нему трое каких-то. Это небось те самые парни, которые с ним делишки обделывают. Ишь субчики! Видно, одного с ним поля ягоды. Лучше смолоду на виселице болтаться, чем под старость по дворам побираться. Стоят они вчетвером, почесывают затылки, ржут, высматривают еще кого-то в пивной. Дым хоть топором прорубай - иначе ничего не увидишь, вентилятор бы сюда!