Никогда еще пропаганда не велась так успешно и никогда не была такой циничной. Даже в самых оболванивающих системах - сталинской, гитлеровской, сионистской, палестинской, католической или сайентологической - учителя сами были соответствующим образом отформатированы и верили в то, чему учили. Теперь все иначе: директора каналов, режиссеры клипов, продюсеры групп, маркетологи - все прекрасно понимают, что занимаются мошенничеством и накалывают невинных. Они воображают себя крутыми, думают, они акулы. В действительности же они угодливые шавки, добивающиеся хозяйской ласки. Ярые безмозглые коллаборационисты. Не скажешь даже, что они осознанно служат дьяволу. Их деятельность разрушительна и бессмысленна. Тайные агенты по совращению малолетних, тупые, готовые на все.
Мерзость всеобщей лажи огорошила меня, раньше я в это не вникал. Как и многие вокруг, я вообще мало во что вникал. Мы давно усвоили, что возмущаться бесполезно, выработали ко всему насмешливое отношение, свыклись с тем, что все туфта и не стоит наживать себе геморрой попусту. История научила нас считать негодование отстойной эмоцией.
Врубив канал для взрослых, я посмотрел кусочек "Моряка и Лулы", вспомнил лето после выпускного класса. Меня торкнуло, что ее тогда еще не было на свете. Она не существовала, а потом вдруг возникла. Фокус какой-то, и притом сомнительного свойства, я подступался к нему и так и сяк и ни фига не понимал. Сама идея, что мы с ней как-то связаны, казалась мне омерзительной и притягательной одновременно.
Что я для нее? Предок, которого надо узреть своими глазами и забыть. Недостающее звено. Мертвец. Абстрактное понятие.
Я подумал, что папаша без машины будет выглядеть совсем уж беспонтово. Решил так: получу права, подыщу тачку. А тогда и подумаю о встрече. Тогда я, по крайней мере, смогу погудеть ей издали, показать, что я - это я.
Саму возможность знакомства я отвергал теперь не так категорично, как раньше. Слишком много обрушилось на меня сразу со всех сторон, и я устал выстраивать в голове баррикады.
Я еще не верил до конца в реальность происходящего. Упрямый мальчишка, засевший во мне, надул губы и сложа руки ждал, чтобы с потолка спустился Бог или взрослый и быстренько расставил все по местам.
На самом деле я ждал, что позвонит Катрин и скажет, мол, жить без меня не может, сейчас вернется и все уладит.
Но единственный звонок от нее раздался по истечении семи дней: она спросила, выметаюсь ли я.
Именно так и сказала: "выметаешься".
Я попросил ее встретиться со мной, поговорить, но она была неумолима, она выставляла меня за дверь, как паршивую собаку.
Я обвел взглядом комнату, подумал, не поджечь ли тут все к чертовой матери, но потом достал сумку и покидал в нее диски и свитера. Взял сигареты, конвертик с остатками дури - всего несколько зернышек, мобилу, кошелек и ушел, не закрыв за собой дверь.
Я ожидал сногсшибательного шока, взрыва - ничего подобного. Видимо, шок, произведенный сообщением Алисы, оказал обезболивающий эффект. Это как у зубного: делают тебе укол, а потом проходит несколько часов, прежде чем ты сможешь почувствовать собственный язык. Я потерял чувствительность. Не так, как от морфия, конечно, но в целом тоже неплохо.
Я позвонил другу детства Тьерри:
- Слушай, старик, я тут в полной заднице. Можно к тебе заглянуть?
Он замялся, я догадался, что рядом его подружка - она меня на дух не переносила, говорила, что я клин. Мы и видеться перестали с тех пор, как он с ней. Он назначил мне свидание в забегаловке у него внизу. Я специально поехал на автобусе, проверить, хватит ли меня стремопатия или сойдет нормально. На остановке 31-го со мной стояли дамочка с коляской и орущим в ней младенцем, сгорбленный кашляющий и харкающий старик и китаец с огромными хозяйственными сумками. Когда автобус подошел, я держал зеленую кнопку на двери все то время, что дамочка загружала коляску, но вместо "спасибо" она только недоверчиво на меня покосилась, и пришлось мне самому порадоваться своей галантности и гражданской доблести.
В автобус вошли контролеры. Естественно, если я впервые за много-много месяцев воспользовался общественным транспортом и не взял билета, контролеры не могли не появиться. Такое уж мое счастье.
Спас меня пацан лет пятнадцати, долговязый, белокожий, глуповатого вида детина с волнистыми нелепой длины волосами. Он не желал предъявлять ни проездного, ни удостоверения личности, кипишился и шумел. Выкрикивал оскорбительные слова женщине в зеленом, которая им занималась. Подскочили два ее коллеги, хотели его высадить и отвести в отделение, но он стал вопить. Когда его чуть подтолкнули, он заорал, что ему сломали щиколотку и что он будет жаловаться. В общем, достал их окончательно, и они его выволокли наружу.
Из пассажиров ни один не выразил ни симпатии, ни удивления, разве только легкую досаду: шума много. Стань эти типы дубасить парня ногами, в автобусе никто бы не шевельнулся. Мы, парижане, умеем абстрагироваться от ближнего.
Отвращение к окружающей жизни не забывается, как умение ездить на велосипеде. За время, что мы не виделись, Тьерри как-то ссутулился, словно бы его подружка крепко на него надавила. Он никогда не имел особенного успеха у женщин. Откровенно говоря, этим отчасти объяснялась наша дружба. Я, конечно, себе в этом не признавался, однако приятно таскаться повсюду с приятелем, на которого девушки не обращают внимания, это повышает твои собственные шансы и вообще удобно: никакого соперничества, никаких наколок, подозрений. Недостаток женского внимания не мешал ему быть хорошим товарищем, верным, дурашливым, веселым, фанатом "Мотохед" и камерунских "Неукротимых львов".
Я сел напротив него.
- Ты похож немного на Сальмана Рушди, только светлого, раньше я этого не замечал.
- Странно, что у тебя осталось так мало друзей.
- Вот незадача, черт возьми, чтоб с лицом Сальмана Рушди да не писать книг. Даже если бы писал, и то…
Разговаривая с ним, я потирал себе ляжки и все время ерзал. Я пребывал в каком-то эйфорическом возбуждении. Он спросил меня с недоверием, показавшимся мне унизительным:
- Что, собственно, ты делаешь на улице?
- Я покончил со своей стремопатией. Завязал, даже не понимаю, как это я просидел взаперти все эти месяцы. И очень вовремя завязал, потому что Катрин завела себе какого-то хмыря и выставила меня за дверь.
Тьерри сразу преисполнился сочувствия. Недоверие улетучилось. Он от девок порядочно натерпелся.
- От баб все зло, все, блин, от них…
- Самое гнусное ведь что: она со мной нянчилась, как с младенцем, и в результате я теперь по уши в дерьме. Я не работаю, у меня нет квартиры… Я чисто конкретно на улице. Она сделала из меня беспомощного ребенка, а потом выкинула, как ненужную вещь.
Но Тьерри явно не отражал моей теории о злодейке Катрин, нарочно вогнавшей меня в детство, чтобы потом добить окончательно. На черта, спрашивается, нужны друзья, как не для того, чтобы поддержать тебя в заблуждении?
Он сразу стал в оборону:
- С жильем выручить не смогу, ты ж знаешь Селию, она…
- Знаю, она меня на дух не переносит.
- И вообще у нее ужасный характер, ужасный.
Уж если Тьерри жалуется на женщину, причем на женщину, которой он вроде нравится, значит, она и в самом деле несносна. У меня даже затеплилась надежда, что, может, она его в скором времени пошлет и тогда мы снова станем друзьями.
Внезапно я почувствовал отчаянную стреляющую боль в спине. Я выпрямился, выгнулся назад и уже вполуха слушал, что рассказывал Тьерри о последней ярмарке пластинок и дисков в Шамперре. Он был коллекционером. Мальчишкой он просто любил слушать музыку, потом это переросло в манию, и чем менее интересной становилась его жизнь, тем больше он сосредоточивался на редких пластинках. Забавно, конечно, смотреть, как он постукивает пальцем по винилу, оценивая толщину, но в общем-то это уже на грани бреда.
Тьерри вдруг показался мне отталкивающим. Он напомнил мне о том, сколько нам лет. Возраст его не украсил. На висках залысины, одет, как старый хардюшник, но без изюминки. А в таком прикиде изюминка-то как раз и необходима.
Я вспомнил, почему я перестал выходить на улицу, почему завязал с питьем, забил на встречи с друзьями. Мы все старели и не знали, как с этим быть. Неприглядное зрелище.
Про Алису я ему все-таки рассказал. Он, разумеется, никакой Алисы не помнил: "У тебя их столько было, всех не упомнишь". Тьерри держал меня за крутого ходока.
Он рассмеялся, похлопал меня по плечу и назвал папой. Я чуть было не завелся, а потом вдруг сам расхохотался. Вообще-то и вправду умора. Случись это не со мной, меня бы первого пробило на ржач.
На короткое время мы снова сблизились. Меня даже потянуло заказать себе пива, но в ту же секунду я представил себе, как храплю ночью поперек тротуара в обнимку со своей сумкой, - картинка эта меня не слишком вдохновила, и я благоразумно продолжил сосать лимонад. На целый час все стало как прежде.
В конце концов он задал вопрос, к которому мне пора было привыкнуть:
- Ты собираешься встретиться с малышкой?
Я отмахнулся, оборвал его:
- Слушай, оставь меня в покое, а?
Он пожал плечами:
- Зря ты это так воспринимаешь. В сущности, тебе скорее повезло. У тебя есть дочь, - стало быть, тебе не придется мучиться, что, как последний мудак, прожил жизнь впустую. При этом, заметь, тебя миновали подгузники, рыганья, сопли и прочее. Тебе форменным образом повезло.
Я выслушал его с недоверием. Затем он включил мобильник, подпрыгнул, увидев, который час, взглянул на чек, достал деньги расплатиться. Мы обменялись обычными в таких случаях комментариями:
- Черт, невероятно, до чего все дорого в этом городе.
Вставая, он попросил меня дойти с ним до банкомата, предложил мне - поскольку не имел возможности меня приютить - тысячу франков взаймы: больше, дескать, ничем помочь не может. Я ответил, что это и так очень много, и пообещал вернуть деньги в скором времени. Всякий раз, когда мне любезно предлагали денег, я ощущал прилив благодарности и легкую отрыжку стыда и оттого в течение нескольких часов чувствовал себя приободренным и полным решимости взять долбаного быка за рога и поступить с ним, как он того заслуживает. Пыл мой сгорал, как солома, шелестелки эти я быстро спускал и снова оказывался наедине со своими стремаками.
Прощаясь, Тьерри мялся, ему было неловко бросать меня на улице на ночь глядя:
- Хорошо, ладно… Держи меня в курсе.
Мы натужно улыбнулись и разошлись в разные стороны. Я почувствовал себя мальчишкой, расстающимся с друзьями по летнему лагерю. В таких случаях плакать не принято. Нюни разводить, киснуть. Между тем ни с одной бабой и ни с кем вообще меня не связывало столько, сколько с Тьерри. Лучшее время в моей жизни - это когда мы пихались локтями и обменивались тумаками, копались в ящиках с пластинками, таскались на концерты и ощущали себя, не сознавая того, существом о двух головах, подключенных к одной мозговой сети.
Потом друзья вокруг нас стали взрослеть, говорить о деньгах, о своих успехах, обзаводиться детьми и планами, как сделать карьеру. Мы с Тьерри ухитрились выгадать несколько лет, не сдавались до последнего. А потом шутки кончились, занавес опустился, и теперь я уже плохо понимал, куда все катится.
* * *
Я пристроился в гостинице на бульваре Барбес, рядом с магазином "Шампьон". Грязновато, конечно, но не слишком.
Самочувствие - супер. Столько месяцев я не вылезал из депресухи, неотвязной, как насморк, а теперь, когда меня накрыло реально, когда не видно было просвета нигде, я радовался, как ребенок, которому пообещали новую игрушку.
Лег одетым и в наушниках, врубил "Студжес". Подобно пресловутым прустовским "мадленкам", мелодии из "1969" возродили в памяти лица, обстановку и всю атмосферу… я ощутил, до какой степени обременен воспоминаниями, но в тот вечер мне это было даже приятно…
Я забил последний косяк и, засыпая, понял, что моя радость не просто физиологическая защитная реакция мозга на грозящую катастрофу. Радость вырастала из очевидности: я хотел увидеть, что собой представляет моя дочь.
На другое утро я позвонил Алисе.
Часть вторая Отец и дочь
И еще мой отец говорил: этот мир не удался, и нет оснований полагать, что другой лучше.
Поль Моран
Эскалатор, поднимающий из чрева метро на поверхность земли. Вереница людей, жмущихся вправо, пропуская тех, кто спешит выкарабкаться побыстрей. Наверху уже проглянуло небо - расширяющийся квадратик ослепительного света.
Алиса, как мы и договорились, ждала меня у входа в парк, рядом с ней я увидел рослую девочку - Нанси не могла быть такой большой.
Я сник, меня подмывало развернуться, дать дёру к себе на Барбес. Как это все-таки несправедливо - с моим мальчишеским умом оказаться загнанным в тело взрослого человека. Если бы мир был устроен по справедливости, меня бы привела сюда мама, крепко держа за руку, научила бы, что сказать и как, да еще прикрикнула бы, вздумай я дурить. А вместо этого - нате пожалуйста - я сам должен идти уверенным шагом навстречу тринадцатилетней дочери.
Подойдя ближе, я понял, что это, несомненно, она, поклонился:
- Очень приятно. Надо же, ты совсем взрослая.
И сам порадовался: какой же я все-таки сукин сын - лицемер. Я прилепил себе на лицо доверчивую улыбку во весь рот и уже ее не снимал. Я чувствовал себя до такой степени затравленным, что, спроси меня кто-нибудь тут же на месте, как девчонка выглядит, какого цвета у нее волосы, какое пальто, хорошенькая ли, я не сумел бы ответить. Я ничего не видел, не регистрировал никакой информации, просто улыбался, как последний кретин, стараясь устоять на месте, не смыться.
Мелькнуло в голове, что я бы, пожалуй, трахнул Алиску. И вообще, могли бы с ней приколоться.
Она, однако, обнадеживать меня не стала, была холодна как лед, нелюбезна. Улизнула почти сразу, не взглянув на девчонку; нет чтобы жестом каким-нибудь изобразить: "Сожалею, мол, что так получилось", или сказать: "Надеюсь, вы поладите". Нет, просто вскочила в такси, опаздывая, возможно, на важную встречу, а перед этим попросила меня забросить девочку домой к няньке. К чему я не был готов, так это к обеду с глазу на глаз, я предполагал, что сяду напротив Алисы и "дочки", присмотрюсь к ним, отвечу на два-три вопроса. Меня ошарашило, что мать так легко доверила мне дочь, не выяснив даже, может, я давно шизанулся.
На Нанси я боялся даже взглянуть.
- Есть хочешь? - произнес я с наигранной небрежностью, понтом прикрывая страх, - это как духи на потное тело.
Она кивнула и ринулась в ближайшую пивную. Наверное, я позеленел, имеющаяся у меня наличность никак не соответствовала типу заведения: облома не миновать. Однако же я смолчал. Сжался в комок, прикидывая в уме, сколько мне не хватит, и судорожно соображал, кого призвать на помощь.
В итоге отправил эсэмэску Сандре: "Можешь радоваться - я на Порт-Шамперре с девчонкой, нечем расплатиться. Help". Она тут же ответила: "Еду", и я подумал, что она не такая уж дрянь.
Нанси понуро и скептически наблюдала, как я играюсь с мобильником. Последние сомнения относительно моего отцовства растаяли сами собой. Она была до ужаса на меня похожа. Мое лицо с наложенными на него там-сям материнскими черточками, только волосы неизвестно чьи, рот Алисин, а подбородок, должно быть, от Алисиного отца, насколько я его помнил. Такое вот странное существо, хотя, несомненно, одной со мной крови.
Глядя на нее, я испытывал неловкость. Во-первых, моя маленькая дочь была уже совсем не маленькой. Она доходила мне до плеча, все повадки взрослые, со стороны я легко бы дал ей семнадцать. Во-вторых, моя маленькая дочь одевалась совсем не по-детски. Я, понятно, улыбался, глядя на то, как она вырядилась для нашей встречи, изображал такого толерантного, ненавязчивого, с юмором, но внутри меня переколбасило.
Сношенные, линялые "пумы", грязно-серые спортивные штаны сидели низко на бедрах, а поскольку она была полненькой, над ними валиком нависал животик, и я заподозрил, что ей нравится выставлять напоказ свою нескладность. В ней чувствовалось что-то агрессивное и одновременно какая-то подавленность. Паршивый джемпер тусклого зеленого цвета с капюшоном и драными манжетами. Я невольно отметил, что у нее уже появилась грудь - две нелепые острые выпуклости. Волосы падали на насупленное лицо, она, как видно, привыкла постоянно дуться.
Она скучала и не скрывала этого. Подперев рукой щеку и нарочито скособочив физиономию, она рассматривала старушек за соседним столиком.
Мне нужно было что-то говорить, я жалел, что пришел, и утешал себя только тем, что больше на эту удочку не попадусь. Стейк с пюре, и баста.
Наконец она соизволила повернуть голову в мою сторону, зевнула во весь рот и буркнула:
- Воображаю, тебе мама наговорила, что я мечтаю тебя увидеть, но мне вообще-то начхать.
- Я все-таки твой отец!
Прозвучало неестественно. Гневно-обиженный тон изумил меня самого, и я расхохотался как безумный.
Маска пофигизма сошла с ее лица. Она скуксилась, сгорбилась суперкомично, затравленно огляделась, словно бы чего-то стыдясь. И я вдруг заново пережил ощущение стыда, какой испытывал в ее возрасте, видя, как ведут себя иные взрослые, как они кидают понты, несут несусветную чушь, полную туфту, теряя всякое достоинство. Прошиб ужас от самой возможности уподобиться им. Никогда этого не вспоминал, а тут, увидев ее мину, сразу воткнулся. Заглянул ей в глаза и перестал смеяться. Собрался с духом:
- Я не знал о твоем существовании. Когда узнал, в ужас пришел. А потом, через несколько дней, понял, что это даже прикольно, и мне захотелось тебя увидеть.
Произнося это, я почесывал себе затылок, мялся, подбирал слова, всячески показывая свое замешательство в расчете на ее сочувствие. Она потерла себе нос и пройдошливым, типично мужским движением резко склонила голову, метнув на меня исподволь оценивающий взгляд. Где она это подхватила?
Напрасно я делал знаки гарсонам всякий раз, когда их видел, - они нас не замечали, и я почти не сомневался, что они это нарочно - может, неосознанно, но нарочно, - они чуяли во мне обломанного фраера, которому это заведение не по средствам.
Теперь Нанси разглядывала меня в упор, внимательно и безо всякого выражения на лице. Я спросил:
- Я тебя разочаровал?
- Нет, меня мама предупреждала.
- О чем?
- Чтобы я себе ничего такого не воображала.
- А ты б хотела иметь какого отца?
- С большим мотоциклом.
- Я езжу на метро…
- Мама сказала, ты, типа, нищий.
Мой социальный статус она, похоже, находила весьма занятным.
В конце концов нам все-таки удалось сделать заказ, она взяла лазанью на закуску и стейк с жареной картошкой. Я восхищенно присвистнул:
- Ты знаешь, сколько это здесь стоит?
- Я хочу есть.
- От этого оно дешевле не станет.