Она потерла себе нос перед зеркалом, смачно втянула воздух, чтобы все пошло куда надо. Потом призадумалась, снова развернула крошечный бумажный пакетик и насыпала немного порошка на столик.
- Вторая всегда лучше идет.
Внезапно я почувствовал себя жутко в нее влюбленным. Мне захотелось обнять ее, приласкать, обладать ею. При этом реально, физически я бы не перенес даже прикосновения.
Короче, я не двинулся с места.
Когда мы вышли из комнаты, мне было как-то не по кайфу, я ощущал странную подавленность. Я не достиг того, к чему стремился, не знаю, чего именно. В общем, привычная неудовлетворенность. Зато теперь я уже не скучал, и время полетело с дикой скоростью.
Сначала я направил свое внимание на блондиночку, которую заприметил на кухне. Она стояла, прислонившись к холодильнику, и сочиняла целый роман из эсэмэсок. Дешевая маникюрша, светло-каштановые волосы забраны в пучок, губы по контуру обведены коричневым карандашом. На подбородке и на лбу полно прыщей, кое-как замазанных тоном. Розовый джемпер, оканчивающийся выше пупка, расклешенные брюки, здоровенные бутсы на толстой подметке. В целом вид какой-то замызганный, но трогательный. Влекущий. Чем-то она меня привлекала: свежестью, добропорядочностью, что ли. Может, грустью. Хотелось быть с ней, приголубить, защитить. Вместе с тем толика вульгарности обещала, что в постели она будет хороша. Архетип девушки доступной, но достаточно закомплексованной, чтобы это демонстрировать. Я подошел к ней, преисполненный доверия, и сказал в простоте:
- Ты мне нравишься. Думаю, ни один парень не видел тебя такой, какой вижу я. Мне хочется в тебя влюбиться.
Должно быть, мне не хватило убедительности, или темперамента, или еще чего-нибудь. Она взглянула на меня растерянно и потрясенно. И поспешно вышла из кухни.
Тогда я прибился к какой-то рыжей телке, фантастически тупой, но бесподобной внешне. Я ее хорошенько разглядел, пока с ней говорил: у нее все было натуральное. Она такой отпадной родилась. Глупа в высшей степени, так, что это даже становилось поэтическим и волнующим. Одна мысль, что она брошена в этот мир со своими куриными мозгами и обалденными сиськами, делала ее возбуждающей. Опасности подстерегали ее со всех сторон, ей необходим был мужчина рядом. Она ловила каждое мое слово, от души смеялась любой отстойной шутке, я было даже подумал, что она принимает меня за кого-то другого. Уже убедил себя, что ничего тут не выгорит, буду охмурять ее до утра, а потом она меня отошьет, окажется, что у нее нет квартиры, а у меня - денег на гостиницу, или еще какая дурацкая отговорка. В общем, я уже намеревался на нее плюнуть, но она за меня уцепилась и попросила ее проводить.
Я ушел с ней под руку, вполне довольный собой. Перед уходом нашел Сандру, предупредил; она оживленно беседовала с каким-то долговязым татуированным придурком. Слушая его, она крутила дурь в ладошке и элегантно втягивала. Я ощутил своего рода гордость от того, что знаком с ней. К тому же мне приятно было показать татуированному кретину, с какой телкой я ухожу, полагая, что его это заденет.
Она жила в комнате для горничной, звали ее Стефани. Удивительная девушка. Проще и скромнее, чем можно было ожидать при ее внешности. Мы с ней курили огромные косяки, слушая Бьорк, Бека Хэнсона и "Дафт Панк". Я уже настолько забалдел, что даже и эта музыка катила. Ночь пролетела как во сне. Только я не кончил. Впрочем, ничего удивительного: вот уже несколько дней, когда я рукоблудствовал, мне удавалось кончить лишь с большим трудом, доведя себя до боли. Стефани отнесла это на свой счет и была очень трогательна. Ее старания не увенчались успехом, но все-таки приятно.
На другое утро у меня болело в носу. Когда я проснулся рядом с ней, меня накрыло чудовищно. Она была мила, весела, как девочка, соблазнительна и в постели не притвора. Короче, всем хороша. Кроме одного - не Катрин. И потому, когда это восхитительное создание прижималось ко мне, я лишь с большей остротой вспоминал, что потерял женщину, с которой хотел быть вместе.
* * *
Мы стали видеться с Нанси каждую среду. Шатались по городу: ничего лучшего я не придумал, но ей, похоже, нравилось. Всякий раз, когда я предлагал ей сходить в кино, она отвечала: "Я это уже смотрела". По большей части врала. Она вообще кучу всякой бредятины сочиняла. Поминутно играла какую-то роль. К реальности это имело смутное отношение. Предпочитала небылицы. Меня, в отличие от ее матери, это не раздражало и не беспокоило. У нее вообще-то здорово получалось, она выдумывала множество разных персонажей, изображала их, описывала. Все это лишь свидетельствовало о ее богатом воображении, и я говорил себе, что оно ей в дальнейшей жизни пригодится.
Мы всякий раз обследовали какой-нибудь новый квартал. Я помнил их с того времени, когда мальчишкой шлялся по улицам без гроша в кармане. Торчалово научило меня городской жизни. Оказалось, я знаю уйму уголков, внутренних дворов, диковинных скульптур, закоулков, садиков. Иногда мы шли, задрав носы, и выискивали, где квартиры пошикарней.
Еще мы посмеивались над прохожими, Нанси рассказывала мне эпизоды из "Баффи" и про то, как изгонять вампиров. Я показывал ей, что Нотр-Дам похож на гигантский космический корабль, который вот-вот взлетит, она кивала, чтобы меня не огорчать.
Она любила, заслышав знакомую мелодию, влететь в магазин и начать танцевать между рядов. Она и меня пыталась втянуть, раздувала щеки, выделывала потешные па. Я уже привык, что она вертит задом, как сучонка; вообще-то выглядело прикольно.
- Как ты думаешь, мы будем когда-нибудь потом жить вместе?
- Я думаю, потом у тебя будут занятия поинтересней, чем жить со старым отцом.
Она меня боготворила, и это было приятно. Она непременно желала идти со мной под руку, что меня несколько выводило из равновесия. Я боялся, что прохожие станут на нас коситься, заподозрят во мне отвязного педофила. Но ничего такого не случалось.
Я был ее героем и очень старался не ударить в грязь лицом. Но ее любовь была настолько цельной, безоговорочной, прочной, всеобъемлющей, что мне нечего было особенно опасаться. Ее привязанность не требовала доказательств, не зависела от того, что я сделаю или скажу.
- Так что, ты книгу закончил?
- Почти. Скоро дам тебе почитать.
Я действительно хотел написать эту книгу, не начинал, правда, еще, но был тверд в своих намерениях как никогда.
Мне хотелось написать ее для Нанси. С другими не получилось. Мать говорила, что ей это скучно. Подруги - что я их утомляю. Зато тут я собирался взять реванш.
В одну из сред шел дождь, и мы поехали на метро до станции "Ле-Алль". Спускаясь в тоннель, она заметно нервничала, хотя старалась не подавать виду:
- Я вообще-то уже ездила на метро, и не раз.
Она очень трогательно храбрилась. Я взгрустнул, что в столь юном возрасте ее уже мучают страхи, и это избавило меня от моих собственных. Постепенно я начинал понимать, что ее отделяет от реального мира целая пропасть. Ее приучили бояться самых обычных вещей, опасаться всего, что может случиться мыслимого и немыслимого, ее представления замыкались каким-то обрубком жизни. Взяв ее за руку, я совершенно безбоязненно спустился в метро.
С ней я становился другим человеком, она придавала смысл моим поступкам, моему возрасту. Я чувствовал, что выполняю определенную миссию, что-то делаю наконец и в кои-то веки у меня это получается. Я знал, как ее ободрить, умел ее рассмешить, да и кое-что объяснить. Мы гуляли, развлекались, оттягивались. Впервые в жизни я ощущал, что поступаю хорошо, без жульничества и обмана. Что имею право на эту роль и что она мне нравится.
Если панк-рок был катастрофически непригоден для подготовки к реальной жизни, поскольку не учил ни послушанию, ни состязательности, ни покорности, ни подавлению собственных чувств, то он оказался подходящей школой общения с юной девицей. Во всяком случае, я не пытался подрезать ей крылья, чтобы потом втиснуть ее в соответствующую ячейку общества. Я не хотел ее ломать, не заставлял молчать, но умел заткнуть, если это реально требовалось. В целом я справлялся неплохо.
Меня, конечно, пугал ее возраст, я боялся, что она вдруг отвяжется. Как будто она сидит в поезде, поезд должен вот-вот тронуться, а я в окно наспех пичкаю ее советами, которые могли бы пригодиться в дороге. Я желал ей проскочить между струями дождя, овладеть золотым ключиком, найти потаенные сокровища, желал ей сориентироваться в этой жизни лучше, чем я и ее мать.
В каком мире будут жить сегодняшние дети, когда повзрослеют?
- Пойдем в японский ресторан?
- Нет, там слишком дорого. Найдем пиццерию.
Подобные ограничения ее поражали, казались экзотическими и привлекательными.
Среды с Нанси стоили мне уйму денег. Каждый вторник Сандра собирала пачку CD, и я шел их продавать.
Я был шокирован ценами на всякую фигню для детей: шмотки, игры, книги, DVD, плееры, кроссовки, сумки, любая мелочь стоили целое состояние. Почему не делают витрин с тонированными стеклами и не пишут крупно над входом: "Только для богатых"? По крайней мере дети не презирали бы нас за то, что мы не имеем средств приобрести фишки, которые сует им под нос реклама на улице и по телевизору. А так приходится объяснять, что не можешь купить самую, казалось бы, элементарную вещь.
Нанси рвалась в магазины "Колетт", "Анжелина" и даже в бутики "Прада". Я дергал ее за рукав:
- Ты что, спятила? Я в такие места ни ногой, там от жлобья не продохнуть.
Она косилась на меня озадаченно и с интересом. Мои слова западали ей в голову, и в следующую среду она брякала на всю кондитерскую, указывая на довольно суровую с виду даму:
- Видал, папа, как это старое жлобье пытается пролезть впереди нас?
Любая мелочь осмысливалась ею и где-то там оседала, она поглощала информацию с удвоенной скоростью и, переработав ее на свой лад, тут же пускала в обращение. Подобно тому как маленькие дети быстро осваивают новые слова и запоминают их раз и навсегда, подростки вроде Нанси жадно впитывают новые идеи, и эти идеи налагают на них неизгладимый отпечаток.
В этом возрасте все видится в увеличенном масштабе, фильмы кажутся потрясающими, диски - апокалиптическими, книги меняют жизнь.
Я нашел безотказный способ заставить ее читать, что я хочу:
- Только не говори маме, что я купил тебе эту книгу. Обещаешь?
Время от времени у меня в телефоне раздавался раздраженный голос Алисы:
- Нанси сказала, что ты позволишь ей проколоть брови. Брюно, ты НЕ ВПРАВЕ решать такие вопросы.
Она артикулировала чуть ли не по слогам, а я смеялся в душе, что она попалась на удочку:
- Алиса, только не делай вид, что ты этому поверила.
Раздосадованная своей ошибкой, она продолжала с ходу:
- Она должна перестать врать.
- Она пользуется ситуацией, это нормально в ее возрасте.
- Откуда тебе знать, что нормально?
Алиса злилась, что я, едва появившись, легко поладил с Нанси. Уже через две недели девочка стала получать приличные отметки; таким способом она показывала миру, что ей хорошо.
Еще Алису бесило, что я не работаю. Что я свободен по средам, разгуливаю руки в карманах и без мобильника. Что у меня есть время смотреть кино, читать книги, фланировать. Она не представляла, насколько это для меня мучительно, унизительно, несносно. Ей казалось все так клево: никакой ответственности, свобода, вечное безделье, защищенность от неприятностей взрослой жизни.
Со своей стороны, я очень скоро перестал воображать, что она чего-то там достигла. Она усаживала свою тощую задницу в тридцатитысячные кресла, отоваривалась в "Фошоне", а не в "Ашане", лопала устрицы, как я сандвичи. Но чувствовала она себя все равно голимо, это было ясно как день.
В сущности, жизнь у нее была хуже, чем у кассирши. Дерьмовая жизнь, адское расписание, всегда у телефона, всегда поблекшее под слоем косметики лицо, вечно без сил от усталости, вечно на нервах, душевная пустота вокруг.
В прежние времена люди из состоятельных семей, вроде нее, вели красивую жизнь и ничем другим не занимались. Женщины не жертвовали своим очарованием и не горбатили, как прислуга. Алиса получила воспитание, ни в коей мере не сообразное с тем, с чем ей предстояло столкнуться в реальной действительности, она выросла в иллюзии, что мир все такой же, как прежде. Ее ни к чему не подготовили.
Класс, к которому она принадлежала, оправдывал свое существование - оправдание сомнительное, отвратительное, жестокое, но все-таки оправдание - наслаждением. Демонстрацией хорошего вкуса, утонченности, умения жить… Эта махонькая привилегированная прослойка была фицджеральдовской "точкой схождения" изнуряющего труда людей всей планеты. Весь мир вкалывал ради того, чтобы несколько человек проводили время красиво, со вкусом, стильно. И, разумеется, не гнули спину.
А теперь даже эти люди, собственно они-то в первую очередь, ишачили, как рабы, тянули лямку без всяких гарантий, не имея времени ни на что. Эксплуатация стала жестче, но уже не служила ничьему счастью.
Вот за что Алиса на меня злилась. Она воображала, что я оказался хитрее. Алиса, делавшая все как положено - слушавшаяся родителей и католическую церковь, запрещавшую аборты, работавшая не жалея сил, верившая в материальные ценности, исполнявшая все, что требовалось для того, чтобы иметь все, что нужно, - чувствовала себя обманутой. И вымещала обиду на мне, что, понятно, глупо.
Я же не показывал ей, что мне не сладко без дома, без кредитки, без каких-либо доходов, без перспектив. Делал вид, что мне все ха-тьфу, - из удовольствия ее побесить.
Среди пустопорожней болтовни Нанси регулярно раскладывала бомбочки, владела этим искусством в совершенстве:
- Но ты все-таки любил мою мать?
Я искренне отвечал "да", рассказывал, что Алиса была милой, трогательной, о других же ее качествах умалчивал. Говорил, что любил, но недолго, а потом все забылось.
- Вы расстались из-за переезда?
- Ну да, ты была еще червячком, присосавшимся к материнскому чреву.
- Получается, как Ромео и Джульетта.
- Приблизительно, только мы не умерли.
* * *
Просыпаясь по утрам, я каждый день принимал целую серию радикальных решений. Если честно, в глубине души я все еще надеялся поразить Катрин, когда она позвонит и захочет со мной увидеться. Весело насвистывая, провести по модным ресторанам, дать ей читать мою книгу, написанную с радостью и вдохновением, познакомить ее с дочерью, с которой у нас установятся близкие дружеские отношения, предложить, как бы между прочим, пойти в субботу после обеда за покупками с моей кредитной картой… И тогда она пожалела бы, что бросила такого мужика.
Пока я потягивался на разложенном диване, мне казалось, что выкарабкаться наверх проще простого: надо только найти издателя, который даст мне переводы, параллельно поискать других заработков, заняться спортом, выбрать приличный бассейн, где можно плавать ни на что не натыкаясь, стрельнуть у кого-нибудь денег, чтобы в следующую среду сводить Нанси в кино. В самое ближайшее время обзавестись маленькой квартиркой и, само собой, начать книгу… Я радовался, что так хорошо все спланировал. И главное, верил в реальность своих планов.
Но, встав с постели, я готов был рыдать как мальчишка, поскольку совершенно не понимал, с чего конкретно начать.
Тогда я забивал косяк. Потом начинал метаться по дому, что-то искать, меня обуревали какие-то неясные мысли, от которых через пять минут не оставалось и следа. Сандра дала мне телефон знакомого издателя. У меня ушло трое суток на то, чтобы ему позвонить. Утром в день встречи мне свело шею. Но Сандра упорно долбила мне, что идти все равно необходимо, и в итоге я сдался, замышляя про себя, что пересижу это время в баре, никуда не пойду и не позвоню. Потом, правда, сам осознал дикость такого поведения.
И потащился на встречу, проклиная Сандру: "Я не мутант, не приспособленец, у меня, прошу прощения, есть чувства, а также остались еще некоторые левые идеи". Я прождал этого парня полчаса в стреме, что он вообще не явится и придется мне платить за чай самому. Я вовсе не жаждал знать, сколько стоит горячая вода в заведении такого рода.
Позади меня какой-то мэн излагал жалостливым тоном:
- Он, я знаю, начинает смекать, что я вступаю в когорту Великих. Я на верном пути. Мне все об этом говорят.
Ему отвечала дама с хриплым голосом, его, типа, ободряла, выказывала участие чуть ли не материнское, но высокомерия ей это не убавляло:
- Ты писатель. Настоящий.
- Это все начинают понимать… Я живу, так сказать, по-спартански, но, знаешь, я уже на пределе… Ты должна прочитать мою книгу.
- В выходные.
- Увидишь, читается запросто. С легкой душой.
При последних словах я обернулся и глянул на психа, их произнесшего. Возраст определить невозможно, одет простачком, детская улыбка, пухлые щеки, светлые глаза - возненавидеть такого трудно, он не вызывал ничего, кроме легкого презрения.
Потом пришли американцы. Чувак, писавший книги с легкой душой, оказался журналистом, он держал микрофон, пока шизанутая напарница задавала вопросы. Ну точно как в дурной комедии:
- Кстати о "Данон"… Профсоюзы, а также компартия объяснили сотрудникам, что те лишились мест из-за биржевых спекуляций. В подтексте - пенсионные фонды.
Какой-то парень быстро-быстро шепотом это перевел, а интервьюируемый ответил решительно, но беззлобно:
- This is a lie.
Дамочка выслушала его с одобрением, шея у нее была дрябловатая, очки сидели на самом кончике носа, время от времени она заинтересованно гмыкала.
Американца прорвало:
- Выступать против глобализации глупо. Это все равно что говорить: "Я против того, чтобы наступало утро" или "Я против солнца".
Все засмеялись, испуганные и немного удивленные: оказывается, где-то еще существуют люди настолько наивные, что борются с очевидностью… Испуганные и восхищенные, что сами они такие добропорядочные, всепонимающие и покорные.
Если смотреть на мир из квартала, в котором мы находились, а в особенности из этого бара, какой и в самом деле смешной казалась ретроградская настороженность по отношению к совсем не такой уж скверной системе… Разве плохо мы тут сидим, разве не ограждены от неприятностей, не защищены надежно в нашем пятом округе!
Тип, с которым у меня была назначена встреча, возник передо мной совершенно неожиданно, извиняясь, что не смог принять меня в офисе: у них как раз ремонт…
Я сказал:
- Напротив, здесь очень мило.
При этом мне хотелось повеситься или, лучше, лопнуть прямо тут на месте, чтоб их наконец хоть чем-нибудь да забрызгало.
Не знаю уж, от простуды или от торчалова, только говорил этот парень очень тихо и очень быстро, вынуждая наклоняться к нему через стол и напрягать слух. Кроме того, я отродясь не слышал, чтобы люди изъяснялись таким слогом - я как будто включил радио на волне "Франс культюр". А "Франс культюр" я не слушаю. То, что он там нашептывал, мне приходилось переводить про себя на обычный французский. Сдавалось мне, что все это фуфло, но окончательно я еще не разобрался.