Мы ели какую-то лабуду, доставленную по заказу, мне редко встречался кто-нибудь зануднее Алиски. Чтоб такое самомнение, чтоб так кичиться факанным комфортом, и не только материальным: она всю себя упаковала в броню из идиотских предрассудков. Голова у нее была забита всякой хренью: биржа, недвижимость, зеленые растения, мебельные магазины, фирменные тряпки, роскошные отели, знаменитые рестораны… Борясь со сном, я попросил ее показать фотографии Нанси, она прошлась туда-сюда по квартире, не переставая душить меня всякой чушью, а потом уселась на место и сказала, что фотографий не нашла. Нанси ела перед телевизором под кассету Мадонны, прокручивая каждый клип по пятнадцать раз. Периодически она вставала и танцевала перед экраном на свой лад. Когда я видел, как она двигается, мной всякий раз овладевало беспокойство. С одной стороны, я испытывал облегчение: она танцевала хорошо и не выставляла себя на посмешище, с другой стороны, именно это меня и угнетало - что она танцует слишком хорошо. Я желал всей душой, чтобы это у нее поскорей прошло, до того как она повзрослеет. Воспоминание о девчонках на улице преследовало меня.
Мамаша семьсот пятьдесят раз на семьсот пятьдесят ладов сказала ей, чтобы она шла спать, после чего Нанси встала и перед уходом поцеловала меня, навалившись всем корпусом. Я не очень понимал, как ее обнимать, у нее были габариты взрослой женщины и места, которых не следовало касаться. Мне показалось, она, может, даже и нарочно, чтоб меня смутить, пихала мне в руки свое пышное тело. Я вообразил себя отцом юной извращенки. Представил себе, как однажды, придя из школы, она заявит, что я ее изнасиловал, тогда как я ни о чем подобном и не помышлял. И вот сижу я в тюрьме, без вины виноватый, презираемый сокамерниками, и жизнь моя разбита. Зато в тюрьме я точно начну писать, утешил я себя.
Родители остались наедине. Я ожидал, что мы будем говорить о серьезных вещах, что Алиса расскажет мне о девочке поподробней, объяснит, чего ждет от меня. Или, может, бросится мне на шею, истерзанная тринадцатью годами желания. Но напрасно я рассчитывал на конструктивную беседу, она пригласила меня только потому, что так представляла себе протокол о приличиях в начале третьего тысячелетия: она находит отца своей дочери, зовет его перекусить. Конкретного сказала только одно: она не против, чтобы я заменял няньку по средам во второй половине дня.
На протяжении всего вечера Алиса не спускала глаз с мобильника, нервно теребила сигарету, крутила ее туда-сюда в пепельнице.
- Она хорошо учится? У нее много подруг? Занимается спортом?
Мамаша слушала мою болтовню с тоской во взгляде, но безо всякой растерянности; подперев подбородок рукой и вздернув выщипанные брови, она ждала, что я и сам пойму неуместность своих вопросов.
Она словно бы и не сомневалась, что мое увлечение девочкой скоро пройдет, что та не заслуживает длительного внимания.
- Она спрашивала про меня? Что ты отвечала?
На моем лице, должно быть, читалось волнение, я понял это по откровенно насмешливому выражению в глазах Алисы. Непробиваемая баба: все, что выпирало, выходило за рамки, не укладывалось в определенные понятия, подлежало осмеянию. Она замуровала себя в скорлупку и, в силу воспитания, принимала свое убожество за сословный лоск. В ее семье еще не так давно поднимались на эшафот с заранее заготовленной остротой на устах.
- Во сколько лет она заговорила? А газеты она читает?
О чем бы я ни спрашивал, Алиса сама себе противоречила, путалась, неловко уходила от ответа, если и отвечала, то кратко и уклончиво, а потом переключалась на себя. Я получал три слова о дочери и нескончаемую повесть о матери.
- Чем она интересуется?
- С этого года - мальчиками. Ей надо спуститься на землю, перестать витать в облаках и строить иллюзии.
- Мне как мужчине не слишком-то приятно представлять себе дочь с парнями ее возраста. Но, разумеется, она имеет полное право ими интересоваться…
- Ага! Только они ею не интересуются, в этом вся беда!
- Откуда ты знаешь?
- Ты ее видел?
У нее это вырвалось непроизвольно, но она нисколько не смутилась. Пошла заварила себе еще тимьяну в японском чайничке, стоившем уж никак не меньше минимального пособия.
Тут зазвонил ее мобильник, она примчалась из кухни бегом, схватила его, изменила голос и даже облик, превратившись вдруг в совсем юную девочку, какую я когда-то знал. Чистая фантастика, провал во времени. Прежняя Алиса, ласковая, игривая, глуповатая и порочная, материализовалась у меня на глазах; даже повесив трубку, она еще осталась девчонкой.
- Это мой друг. Он сейчас приедет. Ужин, на котором он был, затянулся.
Как это часто случается с женщинами, она принялась оправдываться, хотя я ни о чем ее не спрашивал:
- Он очень много работает, иногда у него не хватает на меня времени. Понимаешь, он очень независимый человек.
Я взял сигареты и зажигалку и собрался уходить. Она меня удержала:
- Нет-нет, подожди, он непременно хочет с тобой познакомиться.
Мы уставились в телевизор; Алиса каждые пять минут смотрела на мобильник - на случай, если он звонил, а мы не обратили внимания…
Через час примерно я ушел, так и не дождавшись ее дружка. В дверях Алиса бормотала:
- Не знаю, где он застрял…
"Групповуха у него затянулась, а не ужин", - чуть не брякнул я, но осекся: слишком походило на правду, чтоб быть смешным. А, ладно, мне ее все равно не рассмешить.
Двери лифта захлопнулись. Насчет Алисы я правильно подметил с самого начала: в определенном смысле возраст ее не испортил. Что касается, например, желания затеряться у нее между ног, тут, пожалуй, рейтинг ее даже повысился. В ней появилось что-то трагическое, надломленное, делавшее ее хрупкой и желанной. Внизу мне повстречался невысокого роста мужчина, подъехавший на джипе. Я догадался, что это он. Костюмчик безупречный, сам из себя ничего, если кому нравится, чтоб с гнильцой. Он тоже понял, кто я, и мы друг другу слегка улыбнулись. Ничего физиономия, приветливая. Но уж больно тачка здорова, и ботиночки бешеных бабок стоят - от этого меня опять повело.
* * *
Я прошел пешком до станции "Абесс", хотелось домой, к Катрин, было больно, что она не звонит. Я жалел, что уехал от нее, лучше б я приковал себя к оконной решетке. Пришлось бы тогда вызывать спасателей, чтобы они меня освободили и потом забрали, а я бы отбивался и орал не своим голосом. Ей бы это надолго запомнилось. А так получилось слишком просто для нее и слишком несправедливо по отношению ко мне.
Вставляя ключ в замок, я думал: хорошо бы Сандра уже легла - хотелось побыть одному. Ничего подобного, она болтала по мобильнику и при моем появлении шмыгнула к себе в комнату. Я успел заметить, что она недовольна и пытается закруглить беседу, говоря в нос: "Я правда совершенно больна, созвонимся в другой раз". Но собеседник не отставал, и она провисела на телефоне еще по меньшей мере четверть часа.
Я скрутил большой косяк без всякой, впрочем, уверенности, что он мне поможет.
Вошла Сандра: лицо напряженное, на виске бьется жилка. Я ее такой никогда не видел. Она улыбнулась через силу, села со мной рядом и стала как полоумная переключать программы. Мне хотелось наорать на нее, напомнить, что меня, между прочим, бросила женщина и что я вернулся с малоприятного свидания, а потому не обязательно срывать на мне свое дурное настроение. Она сглатывала слюну так, будто вот-вот подавится, я протянул ей свой джойнт, придал голосу жизнерадостности:
- Кто-то портит тебе кровь?
Из глаз у нее неожиданно хлынули слезы, слезы холодной ярости.
- Это был один тип с телевидения. Понимаешь, я работаю над серией передач, мне очень хочется их сделать, и платят хорошо… Мечта, короче. А этот гад там главный.
- Ну?
- Он разговаривает со мной как со шлюхой. Я не знаю даже, что ему отвечать, чувствую себя запутавшейся девчонкой. Я ненавижу себя за то, что хочу сделать эту работу, за то, что не послала его подальше, за то, что он ко мне клеится, что позволяет себе звонить мне в такое время и говорить, какие у меня красивые глаза и как в коротенькой рубашке я могу простудиться, я ненавижу себя, черт возьми, потому что я такое дерьмо…
- Ничего страшного не случилось, Сандра, ну подумаешь, не нашлась что ответить…
Но ее уже развезло. Я ее такой не знал. Я тогда впервые понял девиц, которые страдают от собственной доброты. Раньше я над этим смеялся, но теперь, поглядев на нее, просек, что тут и вправду мрак. Невозможно было ее утешить, отвлечь, объяснить, что ничего особенного не произошло. Она ревела не переставая, а разрядка не наступала. Она расковыривала рану и норовила, чтобы до кости.
- Ага, а если я ему отвечу, он сочтет меня дурой недотраханной, типа, юмора не понимаю… как будто я должна визжать от счастья, когда трехсоткилограммовая туша со свинячьим рылом называет меня "моя милая". Разве мужики готовы подставлять ему свою задницу? И если он скажет: "Ах, какая у тебя попочка!", они что, улыбаться будут? А когда он наконец въедет, что я под него не лягу, тогда как? Я же все наперед знаю: начнет рассказывать направо и налево, что я работаю непрофессионально, что мне того-то не хватает и то-то я не понимаю, в итоге меня выпрут, и я вынуждена буду помалкивать, потому что таковы правила игры, я должна все это кушать из-за того, что у меня есть сиськи… А я хочу сделать эту гребаную работу, потому что мне надо платить за то, се, пятое, десятое и мне все надоело…
Она зачем-то резко встала, стукнулась со всего маху ногой о стол, взвыла и плюхнулась обратно на диван вне себя от ярости:
- Я чувствую себя, блин, по уши в дерьме, я чувствую себя загнанной в угол… Кругом одна мерзость, я сама себе противна.
Ей было так плохо, реально, что я ощутил прилив симпатии к ней, она сделалась мне вроде как ближе, человечней, что ли. Оттого, что жизнь и ей тоже давалась нелегко, сбивала ее с толку и травила душу. Я начал догадываться, что Сандра, строившая из себя преуспевающую даму, внутри чувствовала себя не больно-то уверенно. А если так, то мы и в самом деле могли стать друзьями на равных, мне не нужно было искать, как принизить ее до моего уровня, как сорвать с нее маску, найти больное место и воткнуть туда нож. Я потер ей спину, как маленькой девочке, которая ушиблась:
- Сказала бы ему, что у тебя дружок - боксер, причем очень ревнивый.
- А почему я должна врать?
- Потому что ты работаешь в куче дерьма, Сандра. Дело не в том, хочет он тебя трахнуть или нет. Не он, так кто-нибудь еще унизил бы тебя каким-нибудь другим способом, не сомневайся. Ты работаешь в клоаке - естественно, ты облеплена дерьмом. А как иначе? Все мы по жизни вынуждены тащить на себе чужое дерьмо. Чего ради ты себе душу растравляешь, прокручиваешь это все по второму разу? Повесила трубку - и забей…
- Извини, конечно, но от тебя это особенно интересно слышать…
Она пощипывала себе мочку уха и чуть-чуть улыбалась, и, хотя она продолжала корчить кислую мину, я видел, что настроение у нее переменилось.
- Ну а у тебя что?
- Алиска идиотка. Соблазнительна, но идиотка.
- Одно другому не мешает.
- Наоборот даже. Я теперь по средам буду пасти малышку.
- Мамаша с девочкой ласкова?
- М-м… Знаешь, она из серии "я мать, но это не мешает мне быть женщиной". Дочь ей совершенно очевидно мешает. Конечно же, ее оправдывает то, что она очень молода.
- Матери бывают стервозны с дочерьми. Очень даже часто.
- Это ты в журналах вычитала?
- Они хотят мальчишек. Девочки им не так интересны. Ты не замечал? Женщины гордятся, что произвели на свет сына, как будто у них самих от этого маленький член вырастает. Сын - это их пропуск в мир действия, в запретную для них область… А дочка вроде как ничего тебе не добавляет, кроме того, что начинаешь чувствовать себя старухой, когда та подрастает и становится привлекательней тебя.
- Это все общие слова.
Между тем я прекрасно понимал, о чем она говорит. Знал, как матери восхищаются сыночками, когда те метелят друг друга, в мамашах от этого гордость пробуждается: "парень что надо!", сами науськивают отпрысков на грубость, счастливы, что такое породили, расправляют плечи, говоря об их половых гормонах, радуются, что дитятко их не слушается, - типа, это доказывает, что они настоящего мужика произвели. Каким тоном они произносят "мой сын", лопаясь от самодовольства! "Мы с сыном" - вот совершенный союз. Сыновья никогда не выступают против них, не бросают их, не пеняют, что матери стареют. Я во множестве семей наблюдал такую задвинутую любовь матери к сыну и тем яснее видел, что моей матери было начхать, девочка я, мальчик или щенок, все один черт: я мешал ей жить, и баста. Мальчишкой я любил подраться, но никто не замечал, что я с особым удовольствием лупил тех, кого мамочки прибегали забирать из школы, к кому мы ходили полдничать, у кого мамаши, кажется, только тем и занимались, что в ожидании драгоценного чада пекли ему пироги и зашивали курточки. Маменькиных сыночков я узнавал и во взрослых мужиках, чуял их и дожидался своего часа, чтобы накостылять им как следует, по стенке размазать. Они имели нечто, чего я был лишен, и от этого у меня развивался комплекс неполноценности. Мне хотелось, чтобы они исчезли. Но со временем список тех, кому надлежало исчезнуть, дабы я почувствовал себя лучше, разросся до такой степени, что осталось мне только смурнеть в одиночку.
* * *
Явившись к ним в среду утром, я держался настороже. Понимал, что надо сохранять дистанцию, потому что моя роль папочки из шляпы фокусника могла накрыться в любую минуту.
Я прибыл туда в девять ноль-ноль, чтобы забрать Нанси на весь день. Алиску явно разочаровало, что я пришел вовремя, бодренький и в хорошем настроении. У нее в голове сложился иной образ: бродяга, безмазовый, ненадежный, трудновоспитуемый. Она основывалась на старых воспоминаниях и на расхожих представлениях о "злых мальчиках". Ах ты кукла буржуйская: разочарована, видите ли, что я оказался недостаточно опустившимся. У самой зубы в порядке, волосы блестят, кожа ухоженная, но для понта недурно еще прихвастнуть, что, мол, водишься с одним панком. Перед нашей встречей она, должно быть, долго обсасывала прошлые дела. Я тогда любил пиво, драки, сорокапятки "ЛʼИнфантри Соваж" и постоянно вляпывался в какие-нибудь истории. А теперь я ее, понимаете ли, разочаровал. Она хотела иметь своего Абеля Феррару по выходным, большого уличного дикаря - подружкам на зависть.
В роли просто нормального парня я выпадал из придуманного ею сценария. Одновременно я, типа, показывал ей, как она была неправа, что ничего не сказала мне раньше. Ради этого, собственно, я и явился минута в минуту.
Перед уходом она засыпала меня советами, запретами, наставлениями, требованиями… в которых звучало не столько беспокойство, сколько отношение ко мне как к несовершеннолетнему и желание напомнить, что мне как лицу безответственному следует вести себя осмотрительней.
Затем я остался с Нанси. Для начала я несколько раз глубоко вздохнул. Я, понятно, немного трусил, не знал, что с ней делать, но оно получилось само собой: надо было просто все время говорить "нет". "Можно я сама себе волосы подстригу?", "Давай я тебе сделаю прическу?", "Я не хочу никуда идти, давай смотреть клипы по телику?" "Давай ты купишь мне диск Эминема, а маме мы ничего не скажем?" "А можно я войду в Интернет?" "А можно я сразу оденусь, а умываться не буду?" "А что, если я пойду в майке?", "Говорят, Джой Старр живет у заставы Клиньянкур, поедем найдем его дом?"
* * *
Заметив, что я сочувствую ей в минуты хандры, Сандра подло этим воспользовалась и потребовала, чтобы я сопровождал ее на вечеринку. Давила на меня жестко. Я на таких тусовках не был уже сто лет, забил на них еще до всякой стремопатии. Она пустила в ход все средства, чтобы меня вытащить.
- Увидишь, там будет полно знакомых.
Это-то меня и беспокоило. И на этот раз реальность оказалась пострашней моих худших опасений.
Шум мы услышали еще со двора, квартирка маленькая, набита битком. Вид у всех кретинский. И что самое скверное - все моего возраста.
У меня от этого кишки сводило: морды убитые, опухшие. Поведение неадекватное - слишком много лет беспрерывно торчат; эти люди не въезжали, что вышли уже из того благодатного возраста, когда кайф делает тебя блистательно интересным. Их изнуренные лица выглядели трагично. Печальная картинка, но все они были слишком обдолбанными, чтобы это понимать. Шуточки с бородой, выдохшиеся, как и остряки, их произносящие. Фальшивые слова, заученные жесты, повторяемые по инерции. Жесты времен тусовки и бурной молодости. Но молодость прошла, и меня от них тошнило.
Девки с подреставрированными сиськами, только подчеркивающими их возраст. Меня вообще бесило повальное распространение неохватных грудей. Это убивало всякое очарование.
Мозаика разговоров, группка тут, группка там. Кретины с бокалами в руках брызгали слюной, путая свое умственное истощение с разочарованностью бывалого денди.
Не нравились они мне. Я постоял в одной комнате, в другой, послушал их, посмотрел. Нет, не нравились. Меня начинало от них вести.
Возле музыкального центра собралась кучка помоложе, попродвинутей, одеты все как при Помпиду: облегающий джемпер и брюки в обтяжку.
Я не выпил ни грамма - боялся размякнуть, не хотелось общаться с этими людьми, не хотелось, упившись в нуль, разговориться с ними, забыв, что я о них думаю.
Перед сортиром оказалась очередь, это меня тоже разозлило, потому что я рассчитывал уединиться там, прийти в себя.
Потом меня отыскала Сандра:
- Взбодримся?
Я пошел за ней в дальнюю комнату. Из заднего кармана камуфляжных штанов она достала транспортную карточку в обложке, где было упаковано все необходимое. Крохотный свернутый пакетик, засунутый под билет, кусочек соломки из Макдоналдса, которую она примяла большим и указательным пальцами, сплющив с одного конца.
Движения ее были неторопливы: церемониал здесь не менее важен, чем все остальное.
Я словно перенесся на годы назад, мы тогда с ней часто пыхали вместе. Помнится, я бывал счастлив в эти минуты, как будто бы это не я, а персонаж какого-то фильма. Мрак развеивался, я жаждал разговоров и душевного общения. Из кайфа рождался другой я, более удачливый.
Присев на корточки возле ночного столика, Сандра насыпала две дорожки, потом поднялась и галантно пропустила меня вперед.
Я опустился на колени, наклонился, вставил трубочку в ноздрю и вдохнул.
Знакомое едкое и приятное ощущение на нёбе. Я встал и засмеялся:
- Сколько сразу всего вспоминается!
Сандра кивнула в знак того, что хорошо меня понимает, втянула свою порцию, распрямилась:
- Мы хорошо жили в юности. И этого у нас никто не отнимет.
- В какой момент все обломалось? Что мы сделали не так?
- Не мы сделали, Брюно, нет… Я давно хотела тебе сказать: не нужно корить себя и думать, что ты в чем-то лажанулся. Дело не в нас, Брюно, в этом мире никто не счастлив. Никто. Сам посуди. Разве что очень маленькие дети.
- Так было всегда.