Подмосковный лес не Вологодчина, в нем слышится шум автомобилей, пыхтение "МАЗов" и "КамАЗов", отдаленный грохот электрички. Лес этот полон парадоксов. Скажем, на поляне, где я стоял, у молодого березняка срезаны все нижние ветви: зимой здесь заготавливают метлы. Но в то же время соседствующие с березками молодые сосенки высоко обглоданы лосями. По помету лосей и по числу загубленных сосенок можно судить, что лося в этом лесу много больше, чем он может прокормить.
По не просохшей еще земле из лужи в лужу текут едва приметные ручейки. Под ногами то березовая прошлогодняя листва, то светлая сухая трава с отдельными, пробивающимися сквозь нее зелеными травинками. На кочках травка торчит уже зеленым пучком. Березки по опушкам едва-едва начинают покрываться зеленой дымкой, а в лесу почки только лопаются. Когда стоишь вот так неподвижно в тишине леса, щелчки от лопания почек хорошо слышны. На фоне неба сиреневые кроны берез ажурны, в глубь же леса уплотняются и стоят вместе с елями черной стеной.
Тяга - это не только переход дня в ночь, не только предшествующий этому закат, тяга происходит на самом острие границы между ранней весной и весною леса. Дни ее отмечены белой вербой и желтыми сережками ив, появлением лиловых листочков бузины, а в солнечный день - первыми бабочками. Я знаю людей, коллекционирующих цветные слайды с закатами. Закаты наверное, ярче и разнообразнее, чем восходы. Да и много ли мы, горожане, видим восходов? А закаты снимают и из окна московской квартиры. Но что эти слайды по сравнению с закатом на тяге! Как бы ни был красив слайд, он не способен передать пения птиц, запахов леса и ощущения ветерка на щеке.
Блеет бекас над болотом, робко пробует свои силы в барабанном искусстве дятел, прокуковала где-то кукушка, одна из первых. А как стало смеркаться, звуки эти затихли, все заглушило неистовое верещание дроздов. В перерыве между их руладами слышался звонкий и пронзительный голосок зарянки.
В ожидании момента перехода дня в ночь напряжение во мне постепенно нарастало. Происходило оно и о охотничьего азарта, вот-вот должно раздаться хорканье вальдшнепа, и тут важно не пропустить этого мига, но в то же время я ждал мгновения, в котором рождается ночь. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что на ум пришли мне стихи Тютчева: "Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья..." Я повторял эту строку, и рождение ночи волновало меня своей тайною, как зарождение жизни человека или как его смерть. "Есть некий час, в ночи..." Не это ли мгновение? Нет, еще рано...
С кряканьем пролетела над головой утка; инстинктивно вскинув ружье, я медленно опустил его. Неторопливыми взмахами крыльев прошла над лесом цапля. Я даже не вздрогнул. "Есть некий час..." Вот! Вот это мгновение! Я почувствовал его всем своим нутром, все душой. Сейчас должен появиться вальдшнеп. Сейчас или никогда...
Вальдшнепа не было. А я тем временем шептал:
Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.Тогда густеет ночь, как хаос на водах,
Беспамятство, как Атлас, давит сушу;
Лишь музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах!
Тяги не было. Когда совсем стемнело, я услышал шелест сухих листьев и треск веток, подходил Паша.
- Это надо же! - проговорил он с досадой. - Как не повезло! Всегда здесь хорошая тяга. Это надо же! - без конца повторял он и мотал головой.
- Не огорчайтесь, Паша, - пытался я успокоить своего молодого друга. - Мы хорошо постояли.
- Да что толку? Это надо же! Хотя бы один протянул. Как назло! Вот скажите теперь, в чем тут дело? И время ему лететь, и погода самая что ни на есть, а тяги нет!
И тогда я сказал ему то, о чем думал в момент "всемирного молчанья":
- В каждом году, Паша, есть всего лишь неделя, когда объявляется охота на вальдшнепа. В этой неделе есть всего один день, когда нам удается попасть в лес и постоять в ожидании тяги. В этом дне есть всего лишь четверть часа, когда происходит тяга. И в эти четверть часа есть доля секунды, когда мы можем выстрелить. У нас было все, кроме этой доли секунды. Разве этого мало?
Паша помолчал с минуту, обдумывая мои слова, и, вскинув на плечо ружье, сказал:
- Все равно обидно.
Шутка
- Александр Сергеевич! - окликнул меня женский голос, когда я вышел из метро и направился к троллейбусной остановке.
Я оглянулся. Ко мне подходила, улыбаясь, молодая женщина. Высокая, но немного сутулая; в ярком платье чуть ниже колен и в туфлях на низком каблуке. Лицо ее, может быть и не очень уж красивое, прикрывалось с одной стороны светло-русой прядью хорошо уложенных волос. А глаза сияли неподдельной радостью. Такие глаза невольно вызывают ответную улыбку. С трудом узнал я в ней свою бывшую студентку. Как ее зовут, уже не помнил, конечно, но она окончила институт лет пять назад и занималась у меня горными лыжами. "Ну да, - соображал я, пока она подходила, - это с ней была связана та смешная история. Как же ее зовут?"
- Александр Сергеевич, дорогой, как я рада вас видеть! - ухватилась она обеими руками за мою протянутую руку.
Что поделаешь, своих бывших студентов всегда называешь на "ты" и забываешь, что женщине нельзя первому подавать руку.
С альпинистами и горнолыжниками я ездил на спортивные сборы на Кавказ, Тянь-Шань или Карпаты и всегда был с ними в самых дружеских отношениях.
- Спасибо, я тоже рад тебя видеть. Где ты? Как живешь?
- Да тут, в одном геологоуправлении. А вы всё в институте?
- Все там, все по-прежнему.
- Ездите в горы? - спросила она.
- Конечно, как всегда.
- Вы знаете, Александр Сергеевич, для меня это самые лучшие воспоминания. Никогда не забыть, как мы были в первый раз на Карпатах, какое было солнце, снег, как было весело! Ну что теперь? Работа, работа... В поле не бываю, с работы домой, из дома на работу.
- Как твои дела семейные? - поинтересовался я.
- Да никак. Не вышла замуж, Александр Сергеевич.
- Что так? Ты такая стала интересная женщина, тебя прямо не узнать.
- А.. - махнула она рукой, - ладно! Расскажите, что нового в институте.
В институте ничего нового не было, и мы стали вспоминать студентов ее курса. Кто где, чем занимается, куда уехал. И тут я наконец вспомнил ее имя - Соня Мешкова. Ну да, Соня, которая храпела.
Тогда на Карпатах мы жили не на турбазах и не в гостиницах, а снимали комнату в каком-нибудь частном доме. Готовили по очереди, а спали на полу в спальных мешках, все в одной комнате - и ребята, и девушки, и я, их тренер. Бывало, еле укладывались, так было тесно, а переворачивались ночью на другой бок по команде. Если кто опоздал улечься, то ложился прямо поверх товарищей и потом постепенно как-то втискивался. Соня была очень застенчива, и над ней подшучивали, всячески ее разыгрывали. Однажды ребята договорились, что как только Соня уснет, будить ее и говорить: "Соня, не храпи!" А она вовсе и не храпела. Но ужасно смущалась, ложилась рядом с подругами и просила их сразу толкнуть ее, как только она захрапит. Шутка эта всем очень нравилась, ею несколько злоупотребляли, но остановить ребят было трудно. Нет-нет да кто-нибудь крикнет: "Соня, не храпи!" - и тут же в ответ ему гомерический хохот.
- Ну как ты, не храпишь больше? - спросил я.
- Ой, Александр Сергеевич, вы помните?!
- А как же?
- Вы не представляете себе, как я мучилась. Чуть с ума не сошла. Мама меня успокаивала, говорила, что я не храплю, что это я все выдумала. Я с тех пор так боюсь... Я из-за этого и в поле не стала ездить. И вообще...
Я был совершенно ошеломлен.
- Как?! Ты до сих пор не знаешь?.. Соня! Это была шутка! Ты и не храпела совсем. Это был розыгрыш, неужели ты не знаешь?
- Как шутка? - сказала она медленно, с расстановкой. - Разве так шутят?
Я готов был провалиться сквозь землю.
- Я думал, ты знаешь...
- Вы серьезно, Александр Сергеевич? - Ее расширенные от удивления глаза начали наполняться слезами. - Хорошенькая шутка... Как же так можно? Если бы вы знали... До свиданья. - Она повернулась к пошла.
- Соня, погоди! - крикнул я. - Соня!
Но она не обернулась. Она пошла медленно, как-то неуверенно, словно пьяная. А я стоял и смотрел ей вслед пока она не скрылась в толпе.
"Принц Мирча"
В жизни каждого человека есть, наверное, такие воспоминания, такие минуты, часы или дни, которые не увядают в памяти и остаются с нами навсегда. Об одном из таких мгновений я и хочу рассказать. Возможно, не все детали будут здесь совершенно точны, с тех пор прошло ведь очень много времени. Это было летом 1945 года в Одессе, а мне было тогда восемнадцать. Я снимался в фильме "В дальнем плавании" режиссера Владимира Александровича Брауна и играл в нем роль Егора Певцова. Фильм был морской, о кругосветном путешествии русских моряков. Владимир Александрович, внешне некрасивый, полный, совершенно лысый, с оттопыренной нижней губой, сам был моряком. Революцию он встретил гардемарином. Он был веселым, добрым и очень увлеченным человеком. Браун с таким азартом рассказывал, что и как надо сыграть, что не сыграть было уже невозможно. Может быть, поэтому я вспоминаю работу над этим фильмом с удовольствием. Никто на меня не давил, никто не кричал, и у меня все получалось. Я мог оценить такую манеру работы с актером потому, что роль Егорки Певцова была моей третьей большой ролью в кино.
Одесса летом сорок пятого года лежала в развалинах. Самым людным ее местом был Привоз, базар, на котором уже и в то время можно было купить все. (Имеются в виду, конечно, те времена, японских телевизоров и американских джинсов тогда не продавали.) Мы стояли на флотском довольствии. Браун был капитаном второго ранга, а я - старшиной второй статьи, так что голодными мы не были. На Привозе я купил себе огромный морской бинокль.
Одновременно с нашей картиной на Одесской киностудии снимался фильм "Адмирал Нахимов". Для обоих фильмов были построены качающиеся палубы, которые поливались во время съемок из брандспойтов и специального приспособления в виде переворачивающейся бочки с водой, создававшей впечатление ударившей штормовой волны. Штормовой ветер давал стоявший рядом самолет без крыльев - "У-2". И еще на берегу был построен бассейн, в котором плавали модели парусных кораблей прошлого века. Размером они были от длины ступни до нескольких метров. На больших моделях кораблей устанавливались даже стреляющие по-настоящему маленькие пушечки.
Я не говорю уже об оснастке этих парусников, она была идеальной. Создавал модели парусных кораблей, большой знаток парусного дела Дмитрий Леопольдович Сулержицкий, сын Леопольда Антоновича Сулержицкого - литератора, художника и режиссера, одного из основателей Московского Художественного театра. Дмитрий Леопольдович казался мне тогда старым, но ему, наверное, было немного за сорок. У него была повреждена нога, и ходил он с палочкой, а любимым его занятием было плавание под парусом и ловля рыбы. Мы подружились. Благодаря ему я до сих пор помню названия всех парусов и многие термины парусного флота. Дмитрий Леопольдович нашел где-то и арендовал на месяц небольшой ялик, и мы вместе с ним установили на нем грот и стаксель, позволяющие нам при самом малом ветре выходить в море и ловить рыбу, Поскольку уловы наши шли на общий стол, никто не протестовал против этого нашего увлечения. Выходили мы в море рано утром, часов в пять, а к девяти-десяти возвращались на работу.
Только теперь я понимаю, какое счастье для молодого человека приобрести такого умного, воспитанного и эрудированного друга. Мы общались с ним месяца два-три, но его жизненный опыт, его знания и его глубокая культура заложили немало крепких кирпичиков в фундамент моей личности, кирпичиков, о которых я в то время и не подозревал.
В то утро мы встали с ним в четыре часа и ловили на прибрежных отмелях бычков, надеясь встретить косяк скумбрии - серебристой, быстрой и ловкой рыбы, красивой и очень вкусной. Из-за моря поднималось солнце. Слабый ветерок не беспокоил моря, не рябил его, и мы, плавно покачиваясь над отмелью в нашем ялике, отчетливо могли видеть дно, а стало быть, и бычков. Глянув на горизонт, я заметил верхушку мачты какого-то корабля. Она показалась мне чем-то необычной, и я взял бинокль. А приложив бинокль к глазам, не поверил им: из-за горизонта выходил настоящий трехмачтовый парусник. Самого корабля еще не было видно, но над водой совершенно отчетливо вырисовывалась верхняя часть фока, грота и бизани.
- Дмитрий Леопольдович, что это? Смотрите, парусник! - закричал я и передал ему бинокль.
Надо сказать, мы оба знали наши корабли того времени, без труда определяли их тип и часто даже название. Такого корабля не было у нас на Черном море. Трехмачтовый парусник "Товарищ" был затоплен, мы даже знали, в каком месте он лежит на дне. Другого такого парусника на нашем флоте не могло быть.
А тем временем трехмачтовый парусный корабль целиком вышел из-за горизонта и шел под всеми парусами. Только что отделившееся от моря солнце окрасило его паруса в розовый цвет.
Не знаю, есть ли что-нибудь красивее парусного судна. Лебедь! Нет, скорее - фламинго. Розовый фламинго, красный фламинго! Легкость, воздушность, изящество форм и совершенная невероятность... Призрак под алыми парусами.
Дмитрий Леопольдович был ошеломлен не меньше меня. Выражение удивления и даже страха сменилось на его лице восхищением, граничащим с восторгом.
- Саша, - сказал он, смотря как зачарованный на корабль, - выбирайте якорь.
Я бросился мимо него на корму и стал быстро выбирать кошку, заменяющую нам якорь. Второпях задел веревкой за бинокль, положенный Дмитрием Леопольдовичем на банку, и уронил его в воду.
Сулержицкий продолжал не отрываясь смотреть на корабль.
- Готово?
- Да. Утопил бинокль.
- Бог с ним, потом найдем, - проговорил Дмитрий Леопольдович, не оборачиваясь. - Алые паруса. Вы понимаете, Саша, что происходит?! Вот и мы с вами дождались. Алые паруса...
Наверное, тут надо все-таки сказать, что в то время книги Александра Грина были редкостью. Они долго не издавались. Мы не могли даже представить себе тогда, что эти слова станут когда-нибудь обычными, если не затасканными. Сейчас у нас всюду "Алый парус" а тогда мало кто знал историю Ассоль и капитана Грэя.
Корабль направлялся в порт. В этом у нас не было никаких сомнений. Мы поставили свои паруса и пошли к берегу.
- Я со своей ногой не успею, - говорил Дмитрий Леопольдович, пока мы плыли к берегу, - а вы бегите. Бегите сразу, может быть, успеете посмотреть, как он пройдет за брекватор и приколется к пирсу. Ах, как мне хотелось бы это увидеть! Только не забудьте надеть форму и взять документы, иначе вас в порт не пустят.
Было еще рано, и машину на студии найти не удалось. Я бросился на трамвай и прибежал в порт в тот момент когда корабль отдавал швартовы. Парусник был великолепен, сказочен, нереален. Только что кончилась война, море нашпиговано минами. Несколько дней назад здесь у этого пирса, взорвалась и разломилась пополам канонерская лодка "Ахтуба": сработала магнитная мина замедленного действия. И вдруг парусник прошлого века! И какой!
Под бушпритом у корабля - вырезанный из дерева Нептун с золотой бородой, уходящей в воду. Палуба как зеркало, не знаю уж, чем ее натирали, но в ней отражалось небо, облака и солнце. А если стоял офицер в белом кителе, то перед ним был еще точно такой офицер, только вверх ногами. Мореный дуб, красное дерево и сверкающая, надраенная до блеска медь. Корпус выкрашен в белую краску, и на нем золотые буквы - "РИОН". Название прозаическое и ничего не говорящее.
Впоследствии на этом корабле мне посчастливилось обойти чуть ли не все наше побережье Черного моря. Интерьер корабля, если так можно сказать, его внутреннее убранство, отличался необыкновенной роскошью. В кают-компании стоял белый рояль, висели картины всемирно известных художников, а у сейфа постоянно стоял часовой: там хранилась золотая и серебряная посуда. Каюта, в которой я жил... Да что говорить, - пора сказать, откуда взялось это чудо в Одесском порту летом 1945 года.
Это была знаменитая увеселительная яхта румынского короля Михая I "Принц Мирча", построенная в 1939 году в Гамбурге по образцу кораблей прошлого века и подаренная королю Михаю Адольфом Гитлером. Когда в 1944 году нами был конфискован в Констанце весь румынский флот, среди других кораблей оказался и "Принц Мирча". В то время Черноморским флотом командовал контр-адмирал Ф. С. Октябрьский, друг морской юности нашего Брауна. И вот адмирал, зная, что Владимир Александрович снимает морской исторический фильм, решил сделать ему этот сказочный сюрприз.
Крепдешин
Памяти Ю. Визбора
Снег валил и валил. Мы сидели на перемычке гребня, под крутым ледовым взлетом, уходящим к вершине. Растяжки двухскатной палатки "памирки" ослабли, конек провис. Все время приходилось ударять изнутри по стенкам, чтобы на скатах не скапливался снег. Надо было бы переставить палатку - выдернуть из снега кошки, на которых укреплены растяжки, и снова, натянув веревки, затоптать в снег. Но никому вылезать не хотелось: мы все были мокрые, пошевелиться противно. Завалится, тогда уже волей-неволей придется это сделать. От нашего дыхания и от примуса палатка внутри сильно отпотела, с конька капало, по стенкам текло. И все под нас. Спальные мешки и даже постланные на дно палатки веревки, рюкзаки и штормовые костюмы - все было мокрым и холодным. Под вершиной сидели второй день, а конца непогоде не было видно.
Коля Соколов, прозванный за свою длинную и нескладную фигуру Малышом, караулил примус. Сланцевая плитка, на которой он был устроен, нагрелась, подтопила снег через дно палатки и стала неустойчивой. Приходилось ее поддерживать. Малыш скрючился над примусом как осьминог. Юрка и Нагнибеда поджали в мешках ноги, чтобы ему не мешать, а я сидел между ними на корточках и накладывал на четыре куска хлеба пластиночки масла. Примус рычал ровно, без перебоев, а пламя у него сделалось синим.
- Во дает, зверюга! - самодовольно сказал Коля. - Почти весь снег уже растопился.
Малыш большой мастер на эти дела. Он слесарь, в его руках все ладится.
Нагнибеда разглагольствовал, а Юрка - известный в кругу альпинистов гитарист и песенник - дремал, пригревшись в мокром мешке и высунув из него только нос. Нагнибеда был для него не больше чем надоевший комар. Нагнибеда биофизик. Там, внизу, он большой человек. Докторская степень у него и своя фирма, то ли институт, то ли лаборатория. Умный человек, но странноватый. Если разговор идет не о науке, он обычно молчит. А уж если скажет, то такое иной раз ляпнет, не знаешь, что и подумать. Мы как-то были у него дома, и я обнаружил, что при большом количестве книг у Нагнибеды из художественной литературы только "Три мушкетера" и 4-й том из собрания сочинений Чехова. Он выучил их чуть ли не наизусть, часто цитирует и не перестает восхищаться доктором, который так хорошо разбирался в человеческой психологии.