- Этот уровень шумов может быть различным, - говорил Нагнибеда. - Чем более совершенен канал информации, тем уровень шумов меньше. Формирование любой идеи, высказываемой человеком, с одной стороны, производится на основании данных памяти, а с другой стороны, совершается под воздействием внешних влияний, то есть внешней информации. Так как в человеческом обществе не только этот данный человек выражает данную идею, но наблюдается процесс высказывания близких к этому параллельных идей другими людьми, то все близкие информации являются, с одной стороны, полезной информацией, но с другой стороны, они суть своеобразный шумовой фон, на уровне которого развивается данная идея.
- Ишь, излагает... - сказал Малыш. - Ну и зануда ты, Нагнибеда.
Я уж и не рад был, что завел его, но знал, что, пока Нагнибеда не кончит и скрупулезно все не объяснит, его не остановить.
- В зависимости от свойств психики данной мыслящей субстанции, - продолжал наш ученый, - идея может быть доведена до конца и закончиться конкретной мыслью, или же, в худшем случае, она будет интегрирована, не завершится ничем конкретным и выйдет в общий фон шумов.
Малыш не выдержал.
- Не шуми! - сердито проговорил он. - Надоел со своими шумами. И так настроения нет, а ты тут еще антимонию развел. Все ясно, мы всё поняли: чем меньше шума, тем лучше.
- Ну и дубина ты, Малыш, - засмеялся Нагнибеда.
Высунувшись из мешка, Юрка сказал то, о чем мы все думали:
- Видать, кина не будет. Это надолго.
- Даже если к утру и кончится, все равно нам не идти, - сказал я.
Хотя и без того было ясно, что восхождение не состоялось, после сказанного всякая надежда пропала. Все понимали, что выходить сейчас на крутой снежный склон нельзя. Надо ждать, пока сойдут лавины. Сидеть же на гребне не имело смысла, нас поджимал контрольный срок возвращения: послезавтра к десяти часам утра мы должны быть в лагере.
- В четыре завтра выходим. Подъем в три, - сказал я. - Нет возражений?
- О-о-о! - простонал только в ответ Юрка.
- Закипает, - сказал Малыш. - Юра, дай-ка чай. В правом кармане на задней стенке.
Поверх масла я намазал всем толстый слой паштета, и масло уже не сваливалось с хлеба. Малыш погасил примус, выставил его наружу и поставил помятую кастрюлю посреди палатки на ту же сланцевую плитку. Все закопошились в поисках кружек.
- Да, не повезло, - проговорил Нагнибеда и вытер ладонью мокрую от прикосновения к палатке лысину. - Хотелось мне эту гору. - Он протянул кружку Коле.
- Ну ладно, не ной. - Малыш зачерпнул чай своей кружкой и стал переливать его в кружку Нагнибеды. - Какие твои годы...
Мы не очень-то церемонились с ученым, но это было грубовато, не мог Малыш простить ему теорию искажения информации шумами. Поэтому Юрка попытался разрядить обстановку.
- Горная красавица не покорилась людям, - высокопарно произнес он. - Она всего лишь слегка приподняла свою юбку, и то лишь для того, чтобы дать нам пинка под зад.
- В первый раз, что ли, - пробурчал Малыш.
- Бывает хуже, - продолжал Юра. - Я всегда в таких случаях вспоминаю одного гуся, которого не смог съесть. Дело было так. Раз пригласили меня в один вечер в две компании. Одна на Петровке, другая на Кирова. Рядом. Голодный я был как волк. На Петровке я съел для начала две тарелки винегрета. А потом подали котлеты с картофельным пюре. Я это очень люблю. Позволил себе, да так напозволялся, что больше некуда. Как удав. Песен пять спел, приходят за мной с Кировской. Скандальчик небольшой, шумок - увели. Прихожу туда, а там, ребята, жареный гусь с гречневой кашей. Прошу учесть, что то время я был еще студент и такого, можно сказать, не едал. Вот Саня не даст соврать, вместе учились, - показал он на меня пальцем. - Голодно еще было. А тут положили мне ножку - поджаристую, с хрустящей корочкой. Кашу полили жиром, прямо из этой, как ее, из утятницы. Братья мои! А я не могу... Кусочка съесть не могу! Так все и осталось на тарелке! Можете себе представить?
- Не знаем мы тебя... - протянул Малыш.
- Хотите верьте, хотите нет, осталось на тарелке. Простить себе этого гуся я не могу много лет. Косточка такая торчит, как катушка, кожица вся в пупырышках, отстала от мяса, а ножка отрезана для меня прямо с боком. И вот если какая неудача у меня, вспоминаю я этого гуся, ибо все остальное по сравнению с ним - семечки.
- Давайте печенье съедим, - сказал Малыш.
- Давайте. И сгущенку можно открыть, все равно уже...
Я протянул руку в угол палатки, вытащил полиэтиленовый мешок с раскрошившимся печеньем и завернул у мешка края. Юрка завозился с банкой сгущенки.
- Ты знаешь, Юра, - заговорил вдруг Нагнибеда, - я тебя понимаю. У меня тоже была такая история с крепдешином.
- С чем, с чем?
- С крепдешином. Я расскажу, если хотите. На фронте это было. Заночевали мы в каком-то селе. Все разбито, разворочено, но водитель моего танка Володька Колотилкин - расторопный был парень - нашел уцелевший дом. Не совсем целый, так, слегка покореженный. На чердаке Володька наткнулся на тайник. В потолок он был вделан. А в нем материал. Сукно там было, диагональ и другая разная ткань. Я взял себе штуку крепдешина. Такой был крепдешин, я вам скажу! Больше никогда такого не видел. Не делают теперь.
Куда уж я его ни прятал в танке - и под аккумулятор, и под баки, и под коробку скоростей. Там грязно было, под коробкой скоростей, так я его в плащ-палатку зашил.
После боев отвели нас в тыл, в пункт сосредоточения. Машин осталось процентов тридцать всего, тяжелые были бои. Тут вошебойка, баня, переформировка, порядок стали наводить. Пошел слух, что машины будет проверять начальство. А мы в танках черт-те что везли, даже поросят живых. Взял я этот крепдешин и зашил себе в бушлат. Распластал на три раза и под подкладку зашил. Заметно получилось, но не очень.
Вошебойка прошла благополучно. Разделись мы, загрузили в нее свои вещи. Я сам развешивал на палках. Это не походная была вошебойка, стационарная. Комната такая низкая, вдоль нее палки под потолком. Вешаешь все, закрывается она на 45 минут и прожаривается. 150 градусов температура. Постояли голыми, подождали, а потом забрали вещи и - в баню. Сдали каптерщику нижнее белье, а он на каждое место чистое положил. Рожа у каптерщика гладкая, дошлая. Я бы его и сейчас узнал паразита. Пока мылись, он у меня крепдешин и выпорол из бушлата. Как вышел я, сразу заметил. Тощий бушлат висит, а подкладку он даже не зашил. Я сразу к нему
"Куда дел?!"
"Иди, - говорит, - забирай свое шмутье и мотай отсюда, пока цел". На испуг берет.
"Ах ты гад! - говорю. - Тыловая крыса. Я тебе покажу".
И за автомат. Он висел вместе с одеждой. Но навалились тут на меня его молодчики, скрутили, да еще поддали прилично. А потом голого на крыльцо выкинули и одежду вслед бросили. Мои ребята еще мылись. Что я один? Пока одевался, остыл немного, успокоился. Понял, что плохо может кончиться. Тут другая смена пришла, оттерли нас и ушел я ни с чем.
Тридцать лет прошло! Какой тридцать - больше! Все переменилось до неузнаваемости. Тряпки меня не интересуют, вы понимаете. Они меня и тогда не интересовали. У меня и костюм-то приличный только один, для протоколу, так сказать. Вот только снаряжение альпинистское - это да. Но тот крепдешин я забыть не могу, выше моих сил. Зайдем мы с женой в магазин, особенно комиссионный, надо ей что-то. Она сразу бежит смотреть всякое барахло, а я обязательно иду в отдел, где материю продают. Ноги сами ведут. Приду и думаю: "Зачем я сюда пришел? Ах да, крепдешин!" И начинаю на полки смотреть, нет ли где такого материала. Нет. Нигде и никогда больше его не видел.
- А увидел бы, что сделал? - спросил Малы;
- Если бы нашел, чехлы для сидений сделал бы к своей "Волге". И еще одну штуку купил бы целиком. Просто так, купил бы и спрятал подальше от жены. В гараж. Попробуй, объясни ей...
- Какой хоть крепдешин-то был, цвета какого? - опять поинтересовался Малыш.
- Крупные цветы. В виде граммофонов. Общий тон голубой, а цветы сиреневые, с желтыми тычинками. Сантиметров девяносто шириной, неширокий. Я и в ГДР смотрел, и в ФРГ - нету.
Нагнибеда прихлебнул из кружки остывший чай.
- В патронный ящик надо было спрятать или в гильзы, - заключил он свой рассказ. - Никогда бы не нашли. Надо было разрезать на три части и затолкать в три гильзы. Они по 85 миллиметров, а длина как раз около метра. Снаряд, хоть и весил 16 килограммов, вытаскивался довольно легко. А потом снаряд обратно заткнуть можно было.
Прихлебывая чай, мы молча смотрели на Нагнибеду, Никто не засмеялся, даром что подшучивать над ним было у нас любимым занятием. Но он не обижался и не хотел ни с кем больше ходить, только с нами, хотя по возрасту годился кое-кому из нас в отцы. Силенки у него еще были, а нам с ним веселее.
Солнышко
Пятилетний сынишка моего друга по прозвищу Старик сидел на ступеньках крыльца и терпеливо дожидался, пока я кончу зарядку. Когда я подошел к дому, он спросил:
- Ты пойдешь сегодня посмотреть на оляпок?
- Пойду, после завтрака.
- Возьмешь меня?
- Возьму.
- На лыжах?
- Конечно.
На рассвете небо в горах бледное, а все остальное выглядит как одноцветная гравюра - камни, скалы и лес черные, а снег бесцветно-белый. Когда мы покатили вниз, вершины гор начали розоветь, небо все больше синело, сосны стали зелеными, скалы - рыжими, а снег приобретал рельефность и едва уловимые синие и лиловые оттенки.
Над пробитой бульдозером дорогой возвышаются затвердевшие комья снега. За ними пологие сугробы, кустики облепихи и маленькие сосенки. По этой дороге ходят только две машины, трактор и грузовик. Их затащили сюда в разобранном виде: наше ущелье замыкается внизу извилистым скальным каньоном.
Мы едем навстречу солнцу. Сейчас, в январе, наш альпинистский лагерь, расположенный в верховьях ущелья под самым ледником, освещается солнцем всего на три с половиной часа. Зато солнце греет так, что можно кататься на лыжах без рубашки. А как только оно уйдет, снег схватывается настом.
Я еду позади Старика и чуть сбоку, чтобы видеть дорогу. ]
- Приплуживай, старина, не разгоняйся, здесь камни, - говорю я.
Он разводит пятки лыж под углом и снижает скорость. Для своих пяти лет Старик проделывает это отлично. Выступающие из-под снега камни чиркают под металлической окантовкой лыж.
В фигуре Старика есть что-то неестественное и в то же время трогательное. На нем толстая шерстяная кофта крупной вязки, слаломные брюки-"конусы" и красный колпак с кисточкой, заколотый сбоку альпинистским значком. Эта яркая и аккуратно подогнанная одежда горнолыжника не вяжется с его крохотными размерами, французские лыжи и чешские слаломные ботинки у него тоже самые настоящие. Их привез Старику отец - известный альпинист. Старик похож на гнома. И кажется, оглянись он сейчас - я увижу под красным колпаком голубые детские глаза и... длинную зеленоватую бороду.
- Тормози, старина, наледь!
Мы чуть было не вылетели на преградивший нам путь голубой лед. Обойдя его сверху по глубокому снегу, едем дальше. Вскоре дорога переходит на южный склон, и я говорю:
- Пойдем пешком, камней много, жалко лыжи. Тут уже недалеко.
- Пойдем, - отвечает он, - камней много, жалко лыжи. Правда, жалко лыжи обдирать?
- Конечно.
- Тут уж недалеко, - говорит Старик, - а лыжи жалко.
Мы отстегиваем свои маркеры, втыкаем лыжи с палками в снег на обочине дороги и идем дальше пешком.
- Оляпки и зимой купаются, правда?
- Правда, - отвечаю я, - они всегда в воде живут.
- Они плавают и балуются, правда?
- Ага.
- А зачем они зимой купаются?
- Они ищут себе корм в воде, под камнями.
- Какой корм?
- Ну, как тебе сказать, они едят разных насекомых. Это их корм. То, что они едят.
- Какие это насекомые?
- Букашки всякие, комарики...
- Комариков не жалко, правда? Они кусаются.
- Угу.
Старик задает вопросы о том, что я ему уже рассказывал, словно хочет закрепить свои новые знания.
- А сегодня выходной, и никто на скалы и на лыжах не пойдет, правда?
- Правда.
- A y медведя след большой, как у человека, правда?
- Правда.
- А правда у лисицы след прямой, а у собаки в разные стороны?
- Ага.
- А солнце когда захочет - выходит, а когда не захочет - не выходит, правда?
- Правда. То есть как это?! - спохватился я. - Солнце всегда восходит утром, а заходит вечером.
- А вот и нет. Когда снег идет, оно не выходит.
Дорогу пересекает ручей, метра в три шириной. Вода в нем чистая, прозрачная. Если бы она могла остановиться на минуту, замереть на месте, ее совсем не было бы видно. Она стала бы толстым стеклом. Заметна вода лишь своим течением, мелкой рябью, перепадиками. Только что ручей осветило солнце.
- Погоди, Старик, нам спешить некуда. Давай посмотрим на ручей, - говорю я.
И хотя ему совсем непонятно, зачем надо смотреть на ручей, он охотно соглашается:
- Давай посмотрим. Нам спешить некуда.
На северном берегу ручья - огромные снежные подушки. Они нависают над водой. А под ними, почти касаясь поверхности воды, распластался закраинками ледок. Он то совершенно прозрачный, то весь в дырочках, то соткан из причудливых кристаллов изморози - тут и тончайшие веточки хвои, и друзы горного хрусталя, и листья папоротника. А противоположный берег, освещаемый солнцем, совсем без снега. В самый разгар зимы здесь весна. Вдоль воды тянется проталина. Вместо снега к ручью свисает сухая прошлогодняя трава, а сквозь нее, наперекор январю, пробивается свежая зелень. Солнце течет по воде золотистыми бликами, напоминающими своей формой пчелиные соты.
Вокруг сверкает, искрится снег.
- Пора очки надевать, - говорю я.
- Пора уже, - отвечает Старик, и мы надеваем темные очки.
Я хочу перенести его через ручей по выступающим из воды камням, но он протестует:
- Сам перейду, я не боюсь.
Но я все-таки беру его за руку, и мы переходим ручей вместе.
- А смешно как, звери испугались тараканища! - щебечет Старик. - Такие большие - и все испугались.
- Какие звери? - не понимаю я.
- "Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед..." И испугались все. Даже львы поклонились ему. Все попрятались. Такие большие! А птичка маленькая не испугалась, прилетела и съела таракана усатого. Правда?!
- Правда. Того, что тебе по силам, бояться не надо. Но надо хорошо знать, что тебе по силам, а что пока нет.
- Конечно! Лев ведь сильнее таракана, правда? Лев, если бы захотел да не испугался, он бы съел таракана. А таракан его съесть не может. Правда?
- Ага. Вот сейчас должен быть ручей, где живут оляпки. Мы там сядем на мосточке и будем смотреть, как они летают, ныряют, купаются. Ты никогда не видел оляпок?
- Никогда не видел.
- Это замечательные птицы. Грудка у них белая, а все остальное перо коричневое. Они могут бегать под водой, прямо по дну, и даже летают под водой против течения. Машут крыльями, как в воздухе, и вода их не сносит. Ты знаешь, я один раз нашел гнездо оляпок, которое было устроено за водопадом. Чтобы в него попасть, оляпки пролетали прямо через водопад. Они так и вырастили своих птенцов за стеной падающей воды. А скоро оляпки будут петь, они поют уже в феврале, хотя остальные птицы начинают петь только в апреле - в мае. Так красиво это у них получается, старина! Сядет птичка оляпка на камень посреди воды и поет заливается. А кругом солнышко, вода журчит.
- А зачем они поют?
- Настроение у них хорошее, все в порядке. Что ж им не петь?
- Настроение хорошее, когда товарищи хорошие.
- Товарищи?! Да, ты прав. Это точно.
Перед самым мостом на дорогу опять вышла вода и образовала большую наледь. Спускаться по ней опасно: лед покрыл самый крутой участок дороги, с одной стороны которой отвесный обрыв в основное русло реки, а с другой стороны поднимается склон с крупными камнями, скрытыми под глубоким снегом. Крепко взяв за руку своего маленького друга, я стал обходить наледь верхом. Снегу оказалось ему по грудь. Хотел возвращаться, но нога соскользнула с невидимого обледенелого камня и погрузилась в воду. Я схватил Старика под мышки и с трудом выбрался на дорогу ниже наледи. Ноги остались у него сухими.
Мы вышли на мостик, покрытый свежими щепками с красноватой сосновой корой. Оляпок не было.
- Вот здесь они и держались. Пять штук сразу было. Давай посидим подождем.
- Давай подождем, они прилетят!
Я снял горнолыжный ботинок, вылил из него воду, выжал носок и положил его на теплое бревно. Даже на солнце нога мерзла. Она недавно обморожена. Пришлось растирать пальцы ступни шерстяной рукавицей.
Вдали блестела льдом вершина, замыкающая ущелье. Зимой на крутых ее склонах снега меньше, чем летом. Лед сверкал, словно "зайчик", направленный в лицо.
Мы ждали около часа, но оляпки не появлялись. Старику надоело, и он сказал:
- Улетели оляпки, нету их.
- Что ж поделаешь, не повезло нам сегодня. Увидим в следующий раз.
Когда мы зашагали по дороге к своим лыжам, он спросил меня:
- А на могилку к Вите мы разве не пойдем?
Заходить на могилу мне уже не хотелось. Солнце быстро уходило, и нога моя и без того мерзла.
- Зайдем, - сказал я.
Поднявшись по снегу на бугорок, мы подошли к могиле. Здесь, на солнцепеке, было тепло. Земля оголилась. Старик первым стянул с головы свой колпак. Несколько минут помолчали, потом он сказал:
- А здорово нам сегодня не повезло, правда?
- Пустяки... Случается, что человеку не повезет гораздо больше.
- А оляпки большие?
- Не очень. С дрозда. Ты видел когда-нибудь дрозда?
- Дрозда не видел, - признался Старик.
- Ну воробья ты знаешь, конечно?
- Воробья видел. Воробьи у нас в Ленинграде крошки клюют на окне. И на улице видел. Их полно!
- Так вот, оляпки раза в два больше воробья.
- Он сам хотел, чтобы его здесь похоронили? - спросил Старик.
- Да.
- А как же он хотел, чтобы его здесь похоронили, когда он был уже мертвый?
- Да так, сказал как-то, что в случае чего хотел бы лежать здесь. Тут всегда тепло, и вершины отсюда видно.
- Это ты его угробил? - спросил он вдруг.
- Что ты говоришь, Андрей?! Подумай, что ты говоришь?
- Так все говорят.