- Так говорят злые люди. Это неправда. Ты не должен повторять за этими недобрыми людьми. Ведь я же его задержал! Ведь он остался на моей веревке! Он ударился головой при срыве... Перелом основания черепа, ты понимаешь? Это очень нехорошо, это конец. Я подошел к нему. Но что я мог сделать?! Мы были вдвоем, шли двойкой. Так могут говорить только люди, которые не представляют себе, что это такое. Я уже тысячу раз объяснял все! Господи, неужели я должен еще оправдываться перед тобой?! У него не было лучшего друга, Андрей. Об этом знаю только я один. Ну ладно, пойдем!
Мы спустились на дорогу и пошли к нашим лыжам, догоняя быстро уходящее солнце.
На Эльбрусе
Ночи были душные. В помещении спать было тесно и неинтересно. Студенты ночевали на скирде. Она стояла у самого обрыва над Окой, на краю села Горы, где второй курс проходил практику по физической географии и работал на прополке овощей. Василий был единственным мужчиной в группе, ему было уже тридцать, а девушкам по двадцать. Девушки не стеснялись его, часто шутили над Васей и поверяли ему свои душевные тайны, потому что он все равно "старый и женатый". Сейчас Василий лежал на спине, положив руки под голову, смотрел в темное небо и тосковал: впервые за десять лет он был летом в горах.
- Вась, а ты кем там? - спросила Зинка.
- Я там начспас, - ответил он.
- Это что такое?
- Начальник спасательной службы.
- Ну, расскажи, расскажи, интересно ведь. Да замолчите вы! - цыкнула Зинка на девушек. - Пусть Васька расскажет про альпинизм. Давай, Вась!
- Да я не знаю, что рассказать, - тихо отозвался Василий, - ничего не вспомнишь по заказу-то.
- Что-нибудь страшное, - попросила маленькая изящная Елочка. Она лежала рядом с ним, свернувшись клубочком и положив голову на колени подруги. - Как на самую высокую гору залезал. Ты говорил, прямо по отвесной скале поднимаются, а стена с километр высотой. Правда это? Или как кто-нибудь упал...
- И ты не боишься? - заговорила опять Зинка и, не дождавшись ответа, заключила: - Врешь ты все.
- Да как сказать... - отозвался Василий, ничуть не обидевшись, - смотря когда и чего.
- Вот и расскажи самый страшный случай, - не унималась Зинка. - А ты, Елка, молчи! Чего ты понимаешь!
- Ладно, про страшное, - начал Василий, - попробую рассказать, как испытал страх, даже ужас. Я думаю, страшно бывает то, что неожиданно и необъяснимо, против чего нельзя бороться. Во время восхождений мы сами руководим своими действиями и все зависит только от тебя и твоих товарищей, которым ты веришь. Кроме того, ты всегда знаешь свои силы и возможности, и если уж идешь на серьезное восхождение, то, значит, уверен в себе.
Я тогда был начальником спасательной службы одного из лагерей Центрального Кавказа. Однажды под вечер получаю радиограмму: "На Эльбрусе пропал человек. Вышел без разрешения, ночью. Высылайте спасотряд".
У нас не полагается альпинистов-одиночек, хотя на Западе одиночные восхождения до сих пор весьма популярны. Мы никогда не отпускаем в горы человека одного, не говоря уже о восхождениях. Что может сделать один человек на трудном маршруте? Кто его подстрахует, кто удержит в случае срыва, поможет при травме? Как сможет он пользоваться веревкой, крючьями? Все наше снаряжение и альпинистская техника рассчитаны на работу группы, работу с товарищами, в связке. Одиночное восхождение - это бессмысленный риск, игра со смертью.
Спасательные работы тяжелое занятие. Нам предстояло идти в быстром темпе на Эльбрус, то есть подняться с тяжелыми рюкзаками с высоты двух тысяч метров на пять с половиной, и потом искать, а может быть, и нести на себе пострадавшего. В головной отряд я взял тренированных ребят-инструкторов. А у них ведь свои группы, они своих ребят должны вести на восхождения. Зло, конечно, всех берет. Но ничего не поделаешь - спасаловка...
У нас это быстро: десять минут - и топаем уже вдоль берега Баксана. Шесть человек. Ни луны, ни звезд. Сопим, втягиваемся в хороший темп, помалкиваем. Тут не до разговоров, дыхание сорвешь. Тогда в Терсколе под Эльбрусом ничего не было. Это теперь весь Баксан застроили, а раньше там несколько домиков стояло. Поселочек небольшой. Подходим к нему - спины мокрые.
Оставляю ребят на дороге и шлепаю напрямик к огням Терскола: надо договориться о радиосвязи. А может быть, машина какая-нибудь там есть, подбросит до Ледовой базы. Силы сэкономим и время. Только я отошел от товарищей, как споткнулся в непроглядной тьме о камень и ушиб колено. Через несколько минут я снова чуть не перевернулся через голову и еще раз больно ударился ушибленным коленом. Эти нелепые падения, излишняя торопливость и досада на то, что я в спешке оставил на рюкзаке свой карманный фонарик, привели меня в состояние крайнего раздражения. И вместо того чтобы взять себя в руки и пойти тише, я почти побежал к огням Терскола, проклиная темень и пропавшего на Эльбрусе дурака.
Вдруг что-то крепко схватило меня за голеностоп, и я плюхнулся на землю. Дернув ногу, я почувствовал, что чья-то неведомая сила сжала ее еще крепче.
- А, черт! - Я дернулся еще раз и тут по едва заметному колебанию понял, что меня держит живое существо. От этого меня бросило в пот. - Кто это?!
В ответ хрюкнула свинья.
- Пусти! - Я машинально нащупал под рукой камень, резко перевернулся на спину. На меня из темноты глядела страшная волосатая рожа с рогами. Помню только, метнулся в сторону и моя рука попала на хвост. Это был конский хвост! Тут я забился, как зверь в капкане, и дико заорал.
Рассказывая потом много раз эту историю, я всегда говорил, что в тот момент решил, будто это черт. Пожалуй, это неверно. Я не знал, что это такое, не мог понять происходящее, а это-то и было самым страшным.
Сколько я так кричал, не знаю. Только вдруг ослепило меня светом карманного фонаря. Вокруг черными силуэтами стояли товарищи. Нога была свободна.
- Кто это был? - спросил я.
- Что с тобой? Как ты себя чувствуешь?
- Все в порядке, кто меня держал?
- Никто тебя не держал...
- Вы что думаете, я сумасшедший?! Тут кто-то был!
- Ты запутался в веревке, на которой был привязан як. Чего ты испугался?
- Какой як? Откуда здесь як?!
- Да из Китая привезли. Ты разве не знал? Вот он.
Ребята посветили фонариком, и я увидел небольшого яка с противной, как у черта, рожей. Он стоял в стороне и был привязан за кол шерстяной сванской веревкой. В петлю этой веревки и попала моя нога.
Вот это был самый страшный случай. Живого черта довелось повидать, а это не часто случается.
А они действительно могут показаться страшными, эти кутасы, если ты с ними не знаком, - снова заговорил Василий после посыпавшихся на него вопросов. - Потом уже, на Памире и на Тянь-Шане, я на них поездил... Центнер тянет, и хоть бы хны. На Алтае их зовут кутасами. Метра три бывают в длину, но невысокие. Шерсть до земли, здоровенные рога и лошадиный хвост.
- А их едят? - поинтересовалась Зинка.
- Едят. Молоко очень жирное, масло делают, сыр. Но главное - транспорт. По скалам идет, по ледникам, а в снегу прям траншею пробивает и прет как танк.
- А дальше? Нашли вы этого альпиниста-одиночку? - не терпелось Зинке.
- Дальше было уже совсем не смешно, - отвечал Василий. - После этой истории с чертом я почувствовал себя как-то неважно. Но надо идти. Мы достали машину и доехали до Ледовой базы, а оттуда я шел до "Приюта-11-ти" почти с пустым рюкзаком: ребята меня разгрузили. Они так веселились по поводу "черта", что через несколько часов у меня все прошло и я смеялся вместе с ними. На Приют мы пришли часа в три ночи. "Приют-11-ти" - это трехэтажное здание из алюминия. Продолговатый такой дом, вроде дирижабля. Стоит он на склоне Эльбруса на высоте четыре тысячи двести метров над уровнем моря. Там круглый год живут зимовщики - ученые и альпинисты. Ознакомившись с обстановкой, легли спать: положение было серьезным, от нас требовалась большая затрата сил.
Этот человек был старым альпинистом, но несколько лет назад его дисквалифицировали как спортсмена. Он был виноват в гибели своего товарища. Ему запретили заниматься альпинизмом, сняли все спортивные разряды. И вот теперь, через несколько лет, он приходит один на Приют и объясняет своим старым знакомым, что соскучился по горам и пришел взглянуть на Кавказ, на вершины, хотя бы издали. Альпинисты могли его понять, и на Приюте не стали возражать против того, чтобы он пару дней погостил у них. А он взял да и ушел ночью, оставив записку: "Друзья, не волнуйтесь, я пошел на Эльбрус. Был там четыре раза, все будет в порядке". Прошли уже сутки, как он ушел, а поиски пока ничего не дали. Погода была скверная, наверху здорово мело, не было видимости. Задача у нас была такая - подняться на обе вершины через седловину, осмотреть сверху склоны. Отряд из работников Приюта, после непродолжительного отдыха, шел низом, вдоль склонов.
У седловины мы обнаружили едва заметные следы, ведущие к хижине. Обратных следов и каких-либо других не было, все замело. Хижина тогда, после войны, была в запущенном состоянии. Высота там пять тысяч триста. Дверь так затекла льдом, что ее никто и не пытался открыть. Входили через окно, в котором не было рамы. Влезли внутрь - пусто. Только старые спальные мешки да полушубки грязные на нарах. Но он здесь был: нашли свежую консервную банку. Двоих из нас уже мучила "горняшка", сказывались усталость, темп и высота.
- Что за "горняшка"? - спросила Зинка.
- Горная болезнь.
- А что болит-то?
- Ох, Зина, все болит, и весь белый свет не мил. Как я могу тебе это объяснить? Кислорода, понимаешь, не хватает. Дышать трудно, каждое движение дается с трудом, в голове стучит, соображаешь плохо, тошнит, всю душу воротит. И становится тебе все безразлично. А это очень опасно... Ну, ладно. Оставляем в хижине двоих этих ребят и с ходу - на вершины. Влезаем уже на четвереньках. В туре его записки нет. Отдышавшись немного, просматриваем склоны. Туман разрывает немного ветром, и в эти окна удалось кое-что просмотреть. Нету его, ни его, ни следов. Холодюга такой, что руку из рукавицы на секунду не вынешь. Ветер ледяной, жжет, пронизывает насквозь. У меня стали мерзнуть обмороженные раньше ноги, и парень один еще жалуется на ноги. Дождался я радиосвязи, узнаю: на Приют никто не вернулся. Стали спускаться. Видимость совсем пропала. В хижине ребята чайку нам вскипятили на примусе, выпили по кружке и - вниз. Наших следов уже нет, идем наугад и не знаем, выйдем ли к Приюту или вылезем куда-нибудь на ледопад. Но внизу нашли все-таки свои следы, обрадовались. Подходим к Приюту уже в темноте. Ребята еле переставляют ноги, качаются. Наши фонари заметили, вышли навстречу.
- Ну, что? - спрашиваем.
- Сам пришел недавно. Поплутал немного, поморозился - руки и ноги.
- Где он?
- В полукруглой комнате. Отходит.
Мы сбросили рюкзаки и туда. В углу на железной кровати сидел сжавшийся в комок человек. Красная сгоревшая кожа на лице, седая щетина, жалкая улыбка, бегающие глаза. Руки забинтованы, ноги в огромных валенках. На столике у кровати грязные тарелки, начатая бутылка коньяка из спасфонда. Встали мы, смотрим на него, молчим. Он еще больше съеживается. Кто-то из нас не выдержал:
- Ты что ж... Если тебе жизнь надоела, нам не надоела...
- Простите меня, ребята... Три года в горах не был. Не могу я без гор. - И он стал всхлипывать. Видно, только теперь наступила у него разрядка.
- Хватит, ложись, - сказал врач Приюта, - раздевайся, давай я помогу. Теперь все пришли, всё в порядке, а тебе надо хорошо согреться. - Врач начал его раздевать.
Мы вышли.
Не хотел спать, пока мы не вернулись, - закончил свой рассказ Василий. - Видно, все-таки человек был альпинистом. Был, да потерял друзей, остался один, а это страшнее всех чертей на свете.
Гриша и Деревянная нога
Пришел Борис и сказал:
- Опять. Она опять... Пойдем уведем ее, мне одному не справиться.
- Что, до конца дней своих буду нянькой?! - разозлился я.
- Неудобно, понимаешь, люди смотрят. Ведь они завтра к ней на прием придут. Новые люди, - Борис протирал запотевшие очки подолом своего длинного свитера. Свитер был когда-то белым. Он висел на Борисе как ночная рубашка, облегая узкие плечи, торчащие лопатки, и расширялся книзу. - Пойдем, прошу тебя.
Мы вышли из моей хибары - маленького деревянного сарайчика, окрашенного масляной краской в ядовитый синий цвет. На его двери прибит кусок жести, на котором белым по красному написано: "Спасфонд" - и нарисован значок горноспасателя. Здесь у меня сложены лавинные зонды, лавинные лопаты, ледорубы, факелы, рации и прочее спасательное снаряжение. В этом холодном сарайчике я жил всю зиму. Спать в пуховом, спальном мешке не холодно, а когда садился за работу, надевал пуховый костюм. Зато тут тихо, транзисторов не слышно и ошалелого пения.
Снегу навалило по самые крыши. По лагерю пробиты тропы в виде траншей. Глубиной они почти в два метра, из них не видно, что делается вокруг, одни только горы.
- Где она? - спросил я.
- Около бассейна, - хмуро ответил Борис.
Тропа, проложенная от столовой к жилым домам, несколько шире. Она прорыта как раз мимо бассейна. Вчера ребята прыгали с вышки в снег и скрывались с головой. Вытаскивали их веревкой. Но хоть тут прокопали пошире, сойти с тропы нельзя - некуда.
Деревянная нога стояла, утопая в рыхлом снегу держалась за железную штангу вышки бассейна и выла. Завывала так, будто у нее по крайней мере сломан позвоночник.
- Ну чего ты орешь, дура? - сказал я, не выходя из траншеи.
От меня хотели, чтобы я за них думал, проявлял волю, чтобы я наставлял на путь истинный, чтоб брал за шиворот и тыкал носом. Я же в своем сарайчике только и думаю о том, как мне самому дальше жить.
Она продолжала завывать, вроде нас тут и не было.
- Людка, перестань! - визгливо крикнул Борис.
Бесполезно.
Красивая женщина. Привлекательная женщина. Высокая, ладная, со спортивной фигурой. Тренировочный костюм выгодно подчеркивал ее крутые бедра, высокую грудь и тонкую талию. Только лицо у нее детское. Для такого тела полагалось бы лицо чуть побольше. И выражение на нем, когда она не смеялась, какое-то недоуменное. Подстрижена коротко, под мальчика, как стригутся большинство спортсменок. Она действительно была хорошей спортсменкой. Кроме лыж имела хорошие результаты в баскетболе и в плавании. Ногу Люда сломала на соревнованиях по слалому, и вот уже с месяц ее крепкая, без лишнего жира нога закована в гипс. Я сам свозил ее со склона в акьи - дюралевой лодке-санях. Но Людка отказалась уехать домой, не пользуется костылями и упорно ходит с палкой на несгибаемой ноге. Деревянная нога - это у нас быстро подхватили. Она совсем еще молода, только-только окончила медицинский институт.
- Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!
- Что случилось? - это спросил Гриша, наш истопник. Он подковылял к нам совсем незаметно. На тропе его не видно, ибо ростом он мне по пояс.
- Ничего, - буркнул Борис.
- Да сдается мне, что ничего не случилось. Так... очередная клоунада. Цирк, - сказал я.
- Людка, перестань... - проныл Борис.
- Ы-ы-ы-ы! Ы-ыыыы!
Гриша как краб подковылял ко мне и протянул руку.
- Чего тебе?
Он многозначительно делал мне своими огромными глазами какие-то знаки и продолжал тянуть за руку. Я отошел с ним на несколько шагов, и тогда Гриша сделал мне знак наклониться к нему и зашептал:
- Она несчастная, ее надо жалеть. Несчастная она. У нее умер маленький ребенок. Ты же знаешь... И с мужем у нее...
- Знаю, - сказал я. - Ну и что? Давайте теперь во напьемся и будем рыдать. И не дома, а где повиднее.
А он шептал:
- Не соображает она. Ты не обижай... Несчастная она, несчастная. - И в черных его коровьих глазах появились слезы.
Гриша урод. У него нормальных размеров туловище и курчавая голова, но очень короткие руки и ноги. От перебрасывания угля в котельной, от постоянной работы лопатой тело Гриши стало сплошным комком мышц. Может быть, встречался вам "Портрет шута Себастьяно Моро" Веласкеса? Раз глянешь на эту картину, и уже не забыть. Вот Гриша - вылитый Себастьяно Моро. Но он об этом не знает.
Люди у нас меняются быстро. Они приезжают в наш лагерь для того, чтобы покататься на горных лыжах, всего на две недели. Не успеешь привыкнуть к ним, узнать их, как видишь уже другие лица. Правда, в общей массе все они схожи. Те же песни взахлеб и та же радость и лицах, которую вместе с загаром накладывают горы, снег, солнце. Когда они впервые видят Гришу, на их лицах появляется боль и страх. Иногда даже отвращение. А уезжая, они всегда бегут в котельную попрощаться с ним, пожать руку Грише, сказать на прощание что-нибудь веселое и посмеяться с ним вместе без опасения, что Гриша неправильно их поймет. Вместе со всеми как ни чем не бывало играет он в волейбол на утоптанной в снегу площадке, в свободное время катается на своих маленьких лыжах, загорает на крылечке рядом с другими, обнажив свое уродливое, но сильное тело, на вечере поет и танцует. В первый раз трудно смотреть на него, когда он пляшет лезгинку, то часто перебирая своими коротенькими ножками, то задирая их вверх и отплясывая на руках, на больших ладонях. Второй раз уже ничего, а на третий смотришь на него с восхищением, невольно поддаешься его заразительному жизнелюбию, искрометному веселью и забываешь о его уродстве, или скорее, оно перестает тебя раздражать.
- Она несчастная, несчастная она, она несчастная...
Я вошел в снег и взял Люду под руку.
- Уйди! Иди ты к... Отстаньте от меня! Ы-ы-ы-ы! Сгорите все огнем!
- Боря, бери ее под другую руку, - сказал я. - Вытащим сперва на тропу.
- Уйдите вы, подлюги! Оставьте меня! Ну, оставьте же меня в покое! Какого... вам надо? Уйди! Уйди! - это уже Борису, взявшему ее под руку.
- Тащи! - сказал я.
Мы вытащили ее из снега в траншею. Она упиралась и все пыталась оттолкнуть нас. На тропе поволокли под руки лицом вверх, ноги тащились по снегу.
- Нога! Нога! Что вы делаете, сволочи?!
- Ребята, осторожнее! - взмолился Гриша.
- Ни черта не будет с ее ногой, - сказал я. - За водкой она может бегать, а тут нога...
Мы притащили ее к медпункту и остановились в тамбуре домика перед закрытой дверью.
- Люда, где ключ? - спросил Борис. - Дай нам ключ.
- Уйдите, уйдите все, оставьте меня! Гори все огнем!
- Посмотри, Боря, у нее в заднем кармане.
Ключа Борис не нашел. Тогда я взял стоящую у печки кочергу и поддел ею кольцо, на котором висел замок.
Сев на стул, Людка разревелась вовсю. Борис страдал. Больно уж интеллигентен. Большой ученый!
Я знал, что, как только она выплачется, все кончится.
- Если ты еще раз напьешься, - сказал я, - набью при всех морду. Не посмотрю, что ты женщина. Рекомендуется при истерике.