Сегодня, когда я оглядываюсь на те сумасшедшие октябрьские дни, я и сам не могу поручиться, что помню последовательность всего со мной произошедшего. Как-то так само собой случилось, что направленные на штурм Останкино отряды уехали без меня, но зато я присутствовал при захвате первых этажей мэрии и стоял на её балконе почти рядом с Макашовым, когда он, обращаясь к толпе внизу, говорил, что в России больше не будет ни мэрий, ни мэров…
В день, когда в центре Москвы появились танки, я прибежал к Вовке.
- Идем, - позвал я его. - Грех сидеть дома, когда совершаются такие события. Может быть, там, в Белом Доме, сегодня решается судьба всей России. Неужто ты хочешь остаться в стороне?
- Грех, - сказал Вовка, - как раз и заключается в том бездумном противоборстве гордынь, которое сейчас происходит между Кремлем и Белым Домом. Но это не больше, чем междуусобная распря. На баррикадах делят только власть и сферы экономического влияния, судьба же России решается всегда на небесах, так что…
- Извини, но сегодня некогда философствовать, - перебил я. - Нужно идти и противостоять силам, пытающимся ввести беспредел в норму жизни.
- Противостоять тоже можно по-разному, - возразил он, а сам тем временем все же принялся надевать кроссовки. - Вы вот зациклились на противостоянии физическом, а Россия всегда была сильна в противостоянии духовном. Так что лидерам оппозиции нужно было посылать отряды не на захват телебашни, а в храмы на молитву.
- Зачем же ты тогда идёшь? - спросил я, видя, что он уже собрался и берёт в руки ключи.
- Затем, чтобы объяснить вам, что побеждать надо не ненавистью, а любовью.
Мы вышли из дома и доехали до метро "Баррикадная". Но станция была открыта только на вход, и нам пришлось возвратиться назад на "Улицу 1905 года" и добираться к Белому Дому сначала наземным транспортом, а затем и пешком. Однако попасть к зданию Верховного Совета было не так-то просто, все подходы к нему были перекрыты милицией и ОМОНом, а в прилегающих дворах виднелись зеленые грузовики армейских подразделений. На одно из таких мы и напоролись, обойдя уже несколько постов и, думая, что путь к Белому Дому теперь свободен.
- Эй! А-ну, погодите! - остановил нас чей-то грозный окрик, и из-за трансформаторной будки появился усталый майор с автоматом Калашникова на груди. - Вы это куда разбежались? - настороженно подошел он к нам.
- Кто? Мы? - переспросил я.
- Ну не я же, - хмыкнул майор.
- В Белый Дом, - простодушно ответил Вовка.
- В Белый Дом? - удивился офицер, останавливаясь. - Зачем?
- Защищать, - пояснил я.
- Защищать… - почесал он подбородок. - А вы танки вокруг Белого Дома видели?
- Видели.
- Ну-ну, - он с минуту о чем-то раздумывал, глядя на нас, потом повернулся и хрипло прокричал в глубину двора, где я уже успел разглядеть темно-зеленый фургон передвижной армейской радиостанции: - Петренко!
- Слушаю, товарищ майор! - подбежал к нам здоровенный детина с сержантскими лычками на погонах.
- Значит, так, Петренко, слушай… Выведи их за кордоны. Дай под жопу. И чтобы я их тут больше не видел, - распорядился майор и, повернувшись на сто восемьдесят градусов, удалился, оставив нас на волю Петренко.
- Да тут, как я погляжу, и давать не под что, - окинув скептическим взглядом наши худые зады, философски заметил тот. - Дашь, а они и отвалятся…
Дойдя с нами до угла дома, он остановился.
- Вы, наверное, вот что. Вы шуруйте-ка отсюда сами, той же дорогой, какой шли сюда, да благодарите Бога, что мы - не омоновцы. Те бы вас просто так не отпустили, можете поверить мне на слово. Дай Бог, если б живыми ушли…
Он кивнул нам в направлении следующего дома, и мы с Вовкой поплелись туда, откуда только что заявились.
- Идите дворами! - догнал нас голос Петренко. - Улицы простреливаются снайперами.
Переходя из двора во двор, шмыгая в арки и подворотни, мы прошли пару кварталов в сторону Красной Пресни.
- Ты мог бы сказать майору, что мы просто идем домой, - заметил я.
- Но ведь это было бы неправдой, - удивленно посмотрел на меня товарищ.
- Ха! Сказанул… Как будто в это волчье время, кто-то еще знает, где правда, а где - нет.
- Бог - всё знает. Какое бы время ни стояло.
- Бо-о-ог… Его правда с нашей правдой пересекается редко. Это ведь не у Него унитазы отключили, а у Руцкого…
Со стороны Белого Дома что-то громыхнуло, потом еще раз, и еще… Мы остановились и прислушались. Показалось, что где-то там громко прокричали "Ура".
- Что это? - произнес я и, подняв голову вверх, увидел поднимающийся в небо столб черного дыма. - Они стреляют из танков по Парламенту! - понял я. - Как, по-твоему, до Бога эти залпы доносятся?
Ничего не ответив, Вовка дёрнул меня за рукав и мы побежали в сторону доносящейся канонады. Минут через десять увидели впереди себя серые фигурки омоновцев и остановились.
- Знаешь, - отдышавшись от бега, заговорил вдруг Вовка, - я начинаю думать, что в некотором смысле ты, возможно, и прав. Если любишь кого-то по-настоящему, то должен жить с ним одной жизнью. Ведь чего проще, чем осудить этих самых танкистов за то, что они не отказались стрелять по Парламенту, когда ты сам находишься вне зоны действия управляющих ими людей, приказов и обстоятельств! Но поверить тебе и последовать за тобой могут только тогда, когда ты сам, сидя в таком же танке, скажешь, что стрелять по своим соотечественникам не будешь, потому что это - подлость…
Мы начали обходить замеченный впереди кордон, обогнули угол высокого серого здания, перебежали детскую площадку, свернули за вытянувшиеся вдоль каменного забора гаражи… И чуть не натолкнулись на застегивающего ширинку омоновца.
- Стоять! - отпрянул тот, срывая с плеча короткий милицейский автомат. - Стоять, суки, а то уложу на месте!
Мы второй раз за последние полчаса застыли без движения, и тут, вглядевшись в стоящего перед нами человека в сером берете, я увидел, что это не кто иной, как бывший руководитель Народного театра-студии при ДК "Коммунаровец" Уютин.
- Игорь Семенович, - произнес я, - вы нас не помните?
- А-а-а, - криво улыбаясь, протянул он, - как же, как же. Я вас хорошо запомнил… Особенно тебя, святоша грёбаный, - кивнул он на Вовку. - Ну? Чего ты опять зенки свои вылупил? Чего ты молчишь, как сука, скажи мне чего-нибудь? Слышишь?! Скажи что-нибудь, не смотри на меня так, падла, не смотри! У-у, гад, - Уютин как-то резко двинул вперед своим автоматом, словно желая ткнуть им Вовку в живот, но, видно, надавил при этом на курок, так что из маленького раструба на конце ствола вырвалось сизое, как голубь мира, облачко дыма, протрещала сухая, как звук разрываемой материи, очередь и, схватившись обеими руками за живот, Вовка начал медленно оседать наземь.
Успев заметить, как побледнел от испуга Уютин, я подхватил падающего товарища за талию и, закинув его правую руку себе за шею, удержал его в вертикальном положении. Подняв глаза перед собой, я увидел, что, дрожа всем телом, Уютин медленно поднимает свой автомат, целясь мне в голову.
И тут что-то громыхнуло по гаражной жести. Бывший режиссер стремительно повернулся на звук, вскидывая автомат навстречу опасности, но его опередили. Я успел увидеть, как, перевалившись через каменный забор, на железную крышу одного из гаражей прыгнул высокий худой человек лет сорока, на щеке которого отчетливо был виден шрам в виде большой буквы "Г". Вскинув зажатый в руке пистолет, он два раза подряд выстрелил прямо в лицо Уютину и, махнув мне рукой в направлении Пресни, прокричал с высоты:
- Бегите! Тут сейчас будет настоящая бойня! - и загромыхал каблуками по гаражам, убегая в глубину двора.
Но одно дело сказать "бегите", когда единственной твоей ношей является зажатый в руке пистолет, и совсем другое, когда на твоем плече висит абсолютно неподвижное тело! "Как же я потащу его, Боже мой! - подумал я, кое-как выбравшись из двора на проезжую часть. - Тут сегодня, наверное, ни одна машина не проедет…"
И в эту самую минуту из-за ближнего поворота появился темно-зеленый старенький "Москвич" и, поравнявшись со мной, остановился.
- Что с ним? - выскочив из машины, крикнул показавшийся мне знакомым водитель.
- Помогите, - взмолился я. - У него пулевое ранение. Нужно как можно скорее в больницу…
- Давай сюда, - шофер открыл заднюю дверцу и помог мне затащить на сидение Вовку, расположив его голову на моих коленях. - Господи, что за жизнь такая? - проворчал он, усаживаясь за руль. - Только и делаю, что подбираю по городу умирающих. То утопленниц транспортирую, то порезанных, то подстреленных… Когда же я буду возить счастливых?..
Машина долго петляла, выбираясь за оцепленные милицейскими кордонами кварталы Пресни.
- Как он там? - то и дело с беспокойством поворачивался водитель, кивая на лежащего на моих коленях Вовку.
- Не знаю, - говорил я, боясь произнести вслух то, о чем догадался уже минут тридцать назад. То есть - что мы везем в больницу уже мертвое тело…
Глава пятнадцатая
"ВЫ ЧТО-ТО ПУТАЕТЕ"
- …Ну-у, это не к нам! - осмотрев Вовку прямо в машине, констатировал врач скорой помощи. - Езжайте в конец больничного двора, там увидите одноэтажное здание с забеленными краской стеклами, туда и обратитесь. Разыщете?
- Куда нам деваться? - буркнул хозяин "Москвича". - Скажите только, как отделение называется.
- Отделение? Морг, - коротко ответил врач и ушел в корпус.
- Морг? - повторил, осмысливая услышанное, водитель и надолго замолчал. Затем повернулся и внимательно посмотрел в лицо лежащего на заднем сидении Вовки. - Эх, сынок, - прошептал он, и я увидел, как по его щеке поползла крупная слеза. - Как же ты так… А?
Он положил голову на руль и тяжело то ли вздохнул, то ли всхлипнул.
- Вы что? - спросил я, вспомнив давнишний рассказ водителя о наличии у него так до сих пор и не найденного сына нашего с Вовкой возраста. - Вы его… узнали?
- Не знаю, - тихо ответил он. - Я ведь его ни разу не видел… Но что-то только что будто оборвалось внутри. Какая-то струна в сердце…
Он медленно тронул машину с места и мы подъехали к моргу…
- …А? Привезли? - поднял голову явно нетрезвый дежурный. - Как фамилия? Иванов? Та-ак… - он с усилием вывел фамилию в регистрационном журнале. - Ну заносите пока, укладывайте, а я тем временем бирочку приготовлю. Вон дверь, - кивнул он головой на белую дверь в противоположной стене комнаты.
Мы сняли с Вовки окровавленную одежду, положили его на носилки и занесли уже начавшее остывать тело внутрь морга. И остолбенели… Всё помещение было завалено голыми, перепачканными загустевшей кровью, телами. Онемев, я смотреал на перебитые пулями руки и ноги с торчащими наружу, как белые палочки из эскимо, костями, на снесенные черепа, залепленные черными сгустками засохшей крови торсы, прошитые очередью спины, обезображенные смертью лица…
"Господи! - вырос откуда-то из самых недр сознания беззвучный вопрос. - Неужели же, выйдя отсюда, я опять смогу жить так, словно я ничего этого не видел?"
- Какой кошмар! - прошептал рядом водитель…
- Ну? И чего это вы тут застряли? - вывел нас из оцепенения медбрат, входя с картонной биркой в руках в двери морга. - Я думал, вы его уже определили.
- Куда? - повел я рукой вокруг себя.
- Ну… - медбрат обвел взглядом свои владения, почесал затылок и, чего-то высмотрев, радостно воскликнул: - О! Несите сюда, тут ему будет просторно, - и направился в дальний угол морга, где рядом со стеной еще оставался небольшой лоскуток свободного места.
Мы осторожно сняли Вовку с носилок и положили прямо на голый кафельный пол. Наклонившись над ним, медбрат проворно нацепил на правую ногу бирочку и, выпрямившись, произнес:
- Ну, вот и всё, эники-беники. Приготовитесь к похоронам, и приезжайте за телом.
Мы вышли из морга на улицу.
- Садись, - открыл дверцу шофер, - подвезу до дома. Ты где живёшь?
- "Улица 1905-го года", вы как-то уже подвозили меня туда - прошлой зимой, не помните? У меня еще была нога ранена.
- А-а, да-да… То-то я смотрю, что лицо знакомое, - мы выехали за ворота больницы и поехали по городу. - А это - твой друг… был?
- Да. Он, правда, рос у дядьки в Чите, но мы все равно с самого детства дружили. Кстати, надо дать дядьке телеграмму, кто-то ведь должен его по-человечески похоронить.
- А почему у дядьки? Он что - сирота?
- Да вроде того. Отца своего он не видел ни разу, тот с ними никогда и не жил. А мать умерла уже совсем недавно…
- Как её звали?
- Мария.
- Мария…
Какое-то время мы ехали в молчании, потом он заговорил снова.
- Ты вот что. Ты насчет похорон не беспокойся. Не надо вызывать никакого дядьку, чего ему в такую даль тащиться. Я сам сделаю всё, как надо.
Я с облегчением кивнул головой, в глубине души радуясь, что с моих плеч свалилась такая тяжелая ноша. Есть, значит, все-таки Бог на свете…
Мы остановились возле моего дома, я показал водителю Вовкин подъезд, продиктовал номер своего телефона и, поднявшись к себе на этаж, открыл дверь и вошел в квартиру.
- Не пугайтесь, - сказал я онемевшим от ужаса матери и сестре, увидевшим, что я весь перемазан кровью. - Со мной всё в порядке. Эта кровь - моего друга…
Приняв душ и переодевшись в чистое, я чего-то поковырял за столом в тарелке и, уйдя в свою комнату, лег на диван и забылся тупым, не освежающим сном, в котором и провалялся, то вскрикивая, то вздрагивая, до самого позднего вечера. Выйдя же из своей комнаты в зал, я с удивлением увидел работающий телевизор и сидящих перед ним мать и Аньку. И ладно бы, крутили какую-нибудь очередную стопятидесятисерийную "Просто Марию", так ведь нет - показывали новости! Я взглянул на экран и снова увидел идущую по Ленинскому проспекту колонну демонстрантов, пущенный на омоновские цепи пылающий скат, мелькание обрезков арматуры и дубинок, а затем выступающего с балкона мэрии Макашова и мелькнувшего на мгновение на заднем плане себя самого, ликующую толпу внизу и отряды отъезжающих на штурм телецентра добровольцев… А потом на экране появился окрашенный черной копотью Белый Дом, и я снова услышал гулкие выхлопы танковых залпов и издаваемые толпой зевак при каждом попадании снаряда крики "Ура".
- А где отец? - спросил я, не отрываясь от экрана.
- Нэма, - всхлипнула мама и громко высморкалась в платок.
- Что случилось? - встревоженно повернулся я к Аньке.
- Мы не знаем. Он ушел в первую смену и до сих пор не вернулся.
- Ну, может, на работе аврал или подменяет кого - в первый раз, что ли?
- Мы звонили. С работы он ушел вовремя.
- Казала я вам, шоб нэ лизлы в ту прокляту политыку, - не в силах сдержать слёзы, проговорила мама, - так вы мэнэ хиба слухаетэ? Думаетэ, шо от вас там шось зависыть…
- Но с чего вы взяли, что он обязательно - там? - неуверенно спросил я, глядя на расстреливаемое в упор здание Верховного Совета.
- А дэ можна буть до таких пор? - вопросом на вопрос ответила мама.
- Ну… может, где-нибудь пьет с мужиками, - предположил я, каким-то шестым или седьмым чувством уже и сам зная, что это не так.
Мама тяжело вздохнула и ничего не ответила.
Досмотрев новости, мы выключили телевизор и несколько минут молча сидели, глядя каждый в свою точку.
- Ну и колы будуть хороныть Иванова? - спросила мама.
- На третий день, наверное, как и положено. Шофер сказал, что позвонит и скажет.
- И надо ж було вам туда лизты… А шофёр йому хто - родыч?
- Да вроде того, - не стал я вдаваться в подробности.
- Ну ладно, - взглянув на зевающую во весь рот Аньку, поднялась с места мама. - Давайтэ будэм спать, - и мы опять разбрелись по своим комнатам.
Раздевшись, я лег в постель и попытался снова уснуть. Но сон не шел. Да и какой мог быть сон, если совсем неподалеку от меня на холодном полу переполненного трупами морга лежало остывшее голое тело моего друга Вовки. Через несколько кварталов от него, в углу большого, но тёмного двора, валялся за металлическими гаражами, уткнувшись простреленным лицом в грязную землю, режиссёр Уютин. Не исключено, что где-нибудь в другом месте - таком же переполненном морге, таком же дворе или в скверике около Останкинского телецентра лежал сейчас с простреленной головой или грудью и мой отец. А над всем этим вздымался прямо в лицо Богу вонючий чёрный дым догорающего Белого Дома, из которого только что на глазах у всего мира танковыми снарядами выбили безвылазно там чего-то делавших народных депутатов, то есть, получается - моих депутатов.
Но ведь и Президент, устроивший эту самую бойню, тоже не кампучийский, а самый что ни на есть нашенский, всенародно избранный, то есть опять-таки - мой.
Так какая же тогда из двух этих сил наиболее моя, какая из двух моих властей для меня моее, чем другая?..
Сказать по правде, для меня что Руцкой с его девятью чемоданами компромата, что Ельцин со своим обещанием лечь на рельсы были не более, чем двигающиеся фигурки из волшебного фонаря под названием телевизор. Нигде, кроме экранной плоскости этого ящика для идиотов, наши земные сущности соприкоснуться не могли, никакой особенной разницы между ними я не осознавал - я вообще очень слабо тогда разбирался, кто есть кто в нашей современной политике. Одни казались мне клоунами, другие лицемерами, а о третьих я знал правду…
Но я был русским, а русский - всегда на стороне обижаемого, уж это в нас заложено на ментальном уровне, душа наша так устроена. Но беда даже и не в том, что мы всегда симпатизируем гонимому, а в том, что мы как-то почти никогда не можем сделать для него ничего лучшего, кроме как подставить под избивающий его кулак еще и свою физиономию. То есть сделать не так, чтобы ему перестало быть больно, а чтоб, значит, перестало быть обидно, что досталось ему одному.
Измотав себя копанием во всей этой каше, я в конце концов незаметно для себя вырубился, а как только сознание отключилось и душа вступила в мир тонкой материи, я тут же увидел Вовку. И до самого рассвета мы с ним опять, как и в пору нашего знакомства, любовались светящимися в лучах солнца, как картинки слайдов, крыльями великолепных нездешних бабочек да переливающимися металлическим блеском телами бронзовок…
А в десять часов утра возвратился отец. Левая половина лица у него была синей и опухшей, на рассеченной брови запеклась кровь и глаз под ней был почти не виден.
- Господи! - всплеснула руками мама. - Чим же цэ тэбэ так? Хто?