В последнем десятом классе он ходил в школу с портфелем. Такова была мода тех лет: большие портфели из кожзаменителя, желательно с двумя замками, желательно оттенков от красно-коричневого до лимонно-желтого, на худой уж конец - черного. В портфеле у него было три отделения, а в отделениях был полный порядок: в одном учебники, в другом тетради, в третьем - ручки, карандаши, готовальня и всякие мелочи. И вот однажды у него пропала ручка с зеленым стержнем. Она была очень нужна. Для той же любимой истории, потому что когда он писал что-то в тетради по истории, то, исполняя весь текст синим или фиолетовым цветом, места наиболее существенные подчеркивал именно зеленым, а совсем уж важные, требующие заучивания наизусть, - красным. И вот пропала ручка с зеленым стержнем. Только что была, на прошлом уроке была, Талий помнил это абсолютно точно, и вот нет ее, потому что портфель он оставил открытым, отлучившись на минуту. Сначала он не очень-то встревожился. Дождался звонка на урок и, когда все собрались в классе, спросил громко: "Эй, кто мою ручку зеленую взял?" Ему не ответили. "Я спрашиваю, кто ручку взял?!" - громче спросил Талий, почувствовав неприятное дрожание в руках. Он обводил глазами всех. Кто плечами пожимал, кто смеялся, кто и вовсе вопроса не заметил. Талий в третий раз спросил - безрезультатно. Неведомое до сих пор раздражение появилось в нем, злость - хоть плачь, хоть губы кусай, хоть дерись! И впрямь - ударить бы кого, только - кого? Кто взял? Усмешка одного из одноклассников, юмориста Сычева (Сыча, конечно же, по прозвищу) показалась подозрительной. "Сыч, ты взял?" - напрямик спросил Талий. "Может, и я", - нахально ответил Сыч. "Отдай, скотина", - сказал Талий, изо всех сил сдерживая себя, даже улыбаясь. "А я уже ее съел!" - выкрикнул Сыч и похлопал себя по животу. Ничего смешного не было ни в его словах, ни в его дурацких жестах, но все засмеялись, потому что привыкли, что все, делаемое Сычом, - смешно. "Отдай, Сыч, не то морду набью!" - полез к нему Талий через парты. "Щас прям! - кричал Сыч, подбодренный смехом. - Подожди, вот в сортир схожу, тогда!" Талий, уже себя не контролируя, подскочил к Сычу, схватил за ворот его, низкорослого и щуплого, и стал трясти, в бешенстве выкрикивая (брызжа слюной - и ненавидя себя втайне, но еще больше все-таки ненавидя Сыча): "Отдай, а то убью! Отдай, отдай, отдай!" Ему дико и непостижимо было: как же это так, сейчас начнется урок, его любимая история, надо будет подчеркивать зеленым, а него нет зеленого! Спрашивать у соседей - у них еще не окажется или не дадут, да и если дадут, то каждый раз не наспрашиваешься! Он дергал Сыча - и это похоже было на какой-то психоз, припадок, кто-то сунулся уже разнимать, уговаривать, дивясь необычному поведению тихого Виталика Белова, который ведь - все знают - и впрямь тих, как снежный солнечный день в школьном дворе за окном - и так же бел, недаром - Белов. ("Талий Белов был бел и мил, мыло любил - и сплыл", - из странных, полубессмысленных эпиграмм-каламбуров, которыми любил одаривать друзей приятелей Витя Луценко: просто так, чтоб друзьям приятное сделать). "Да не брал я!"- завопил перепуганный Сыч - и Талий ударил его кулаком по лицу, и еще, и еще, и в это же время все отхлынули: учительница истории пришла. А Талий все бил и бил, учительница кричала, а он все бил и бил, не видя уже, куда бьет, в глазах потемнело, а потом и совсем уже ничего не помнил, очнулся лишь в коридоре, у окна, где учительница теребила его за рукав и говорила что-то, а он весь дрожал - и учительница вдруг замолчала и повела его в кабинет школьного врача. Врач, молоденькая блондинка, усадила, что-то спрашивала мягко, а он глядел на ее волосы и думал, что она их, наверное, красит, она красит их в белый цвет, а если бы в зеленый? - как у его ручки, которая исчезла, пропала, не будет ее никогда, все пропало, все пропало!..
Подобных случаев у Талия не было ни раньше, ни потом. Но это не значит, что он избавился от болезни (именно болезнью это считая - находя мужество так считать). Просто он испугался, что становится точной копией отца - и сдерживался. У того ведь тоже был припадок (иначе не назовешь) в аналогичной ситуации. Однажды он, как обычно, сел в семь часов вечера к телевизору и хотел взять с журнального столика газету с программой передач - а там ее не оказалось. Отец спросил. Никто не брал и не видел. Отец стал искать. Обшарив всю комнату - с движениями все более резкими, он перешел в другую, потом на кухню, вывалил на средину кухни мусорное ведро, подозревая, что газету туда пихнули, и, хотя видно было сразу, что нет ее там, весь мусор пересмотрел, пальцами перещупал, переворошил. Называя сына и жену различными словами, он пошел обыскивать квартиру по второму разу - и гнев его был все страшнее. С совершенно уже безумным видом он подбегал к журнальному столику, бил по нему ладонью и кричал: "Если ее вы не брали, то кто взял? Я взял? Я не брал! Кто ж тогда брал?" И опять метался по комнатам, и опять подбегал к столику, бил кулаком (все сильнее), кричал: "Три дня тут газета лежала, никому не мешала, испарилась она, что ли? А? Я кого спрашиваю? А?" И опять метался, и опять подбегал, стучал по столику все сильней и сильней, заходясь криком (а Талию вдруг показалось, что отец в этот момент понимает, что приступ его похож на сумасшествие, но остановиться он не хочет и не может). После очередного удара, столик рухнул. Отец схватил доску его и грохнул об пол, не причинив ей вреда. Он подбежал к платяному шкафу, где газеты в помине быть не могло, и стал оттуда выкидывать белье и одежду. Потом выбросил все книги из книжного шкафа. Потом выкинул вообще всё из всех мест, где что-то было закрыто и могло быть не видно его глазу. Потом он стал доставать из серванта посуду и бить ее об пол и стены. Потом схватил все ту же злосчастную доску журнального столика и запустил ее в телевизор. Взрыв стекла, телевизор с грохотом падает. А под телевизор была приспособлена тумбочка, он стоял на ней плотно, но щель небольшая была, вот в этой щели и оказалась газета. Увидев ее, отец окончательно взбеленился, схватил, стал рвать ее руками, грызть зубами, а потом вдруг кликушески закатил глаза, странно стал вскрикивать-взлаивать, повалился на диван, мать бросилась отпаивать его валерианкой, водой, насильно водки влила полстакана…
Подобного никогда больше не было у него - как и у Талия. Талий только почему-то не может вспомнить сейчас, чей приступ был раньше - его или отца? Наверное, все-таки его: если б он видел отцовский, то сдержался бы. А может, раньше был отцовский, не ставший, однако, примером, ибо все, делаемое нами точно так же, как делали другие, кажется нам не таким - ведь мы-то не такие!
Талий рано понял, насколько неприятно действуют на него отклонения от заведенного им самим распорядка. Он рано понял, что выхода два: или устроить распорядок жизни таким, чтобы никто его не мог нарушить - или пересилить себя и сделать свою жизнь нормально-беспорядочной, как у всех. Но первое почти невозможно. Остается - второе.
Исполнить план он не мог при родителях, при отце то есть.
Отец умер.
Но он и при матери не мог.
Матери не стало.
И Талий вместе с окончательным сиротством узнал, что такое кощунственная радость этого сиротства.
Он работал уже в то время в музее - как и по сей день. Но друзья поры студенчества остались - изнывающие от ограниченных возможностей для молодежного веселья в тесных условиях социалистического общежития. То поколение в то время вообще расставаться с беззаботностью юности не желало лет до тридцати, а кто и дольше. Талий стал усердно зазывать друзей в гости, они приходили с вином и подругами, и скоро стало в квартире то, что вызванный по жалобам соседей участковый милиционер в протоколе назвал: "притон". Он имел в виду юридический термин, он хотел выслужиться, ему мечталось из бытового хулиганства состряпать настоящее уголовное дело, главой угла которого было бы как раз "притоносодержательство". Никакой злобы он не имел против Талия, равно как и не имел никаких к Талию симпатий молодой адвокат, которому тоже хотелось выслужиться и блеснуть, и он в два счета доказал, что в возбуждении уголовного дела должно быть оказано: для статьи о притоносодержательстве нет таких квалификационных фактов как хранение в квартире значительных запасов спиртного и продажа оного по спекулятивным ценам в неурочное время, не было и карточной игры на деньги, сводничества - и т. п., поэтому все укладывается в рамки аморального поведения отдельной растленной части нашей молодежи, подвергшейся влиянию Запада, каковое (поведение) тоже может быть осуждено, но по статьям не страшного уголовного, а - гражданского кодекса.
Нет, были в советское время бескорыстные люди, были.
И Талий отделался лишь письмом из милиции на работу с рекомендацией принять меры административно-воспитательного характера: тогда очень в ходу были подобные письма.
Директор музея Ирина Аркадьевна даже очки сняла, перечитывая это письмо, - словно с помощью близорукости своей могла прочесть не то, что увидела ясным зрением сквозь очки.
- Поверить не могу! - сказала она. - Вы?!
- Ничего особенного, - сказал Талий. - Просто соседи склочные нажаловались в милицию, у одной старушки племянник милиционер, вот он и постарался.
- Да, да… Но мы должны реагировать как-то. Тут написано: о принятых мерах общественного воздействия сообщить - и адрес.
- Напишите, что объявили мне выговор. Проверять никто не будет.
- А вдруг? Нет, выговор дело серьезное, я тогда должна его на самом деле объявить. Лучше - ну, какое-нибудь общественное порицание на собрании коллектива, хорошо? Но как бы это им мало не показалось?
- Тогда уж лучше выговор, - сказал Талий.
- Вам легко говорить! - рассердилась и расстроилась бедная Ирина Аркадьевна. - А мне - решать!
Страдая, она пошла-таки на подлог: отписала в милицию, что работнику музея мл. научному сотруднику Белову В. П. объявлен выговор и он лишен премиальных. На самом деле выговора не было, а о каких-то премиальных в музее и говорить смешно. Но в милиции бумажку съели, не подавившись. Об одном просила сердечно Ирина Аркадьевна: чтоб больше таких недоразумений не было.
И их не стало. Отшумели шумные компании, а если кто заходил на огонек, Виталий просил иметь в виду склочных соседей.
И чуть было не воцарился в жизни его опасный порядок: на работе все гладко, пишет научные статьи, учится заочно в аспирантуре, диссертацию кандидатскую готовит на историко-этнографическую тему, но тут возникла Ленуся.
Возникла она вместе с Сославским. Сославский двух привел: эта, которая брюнетка, сказал, Ленуся, а которая блондинка - Леночка. Я с Леночкой, а тебе - Ленуся. Если ты ей понравишься.
- Уже понравился, - сказала пьяненькая Ленуся. - Мне сегодня все нравятся.
И была ночь невинно-бессовестная (так обозначена она в памяти Талия), когда Ленуся куражилась над ним, радуясь безмерно его застенчивости и кричала Леночке, чтобы та пришла посмотреть, как большой и взрослый мальчик краснеет, когда с ним ничего особенного не делают. Леночка через некоторое время и впрямь пришла, сказала, что Сославский, сволочь, заснул и ей скучно. Присоединилась к Ленусе - чтобы с ней на пару скуку избывать.
Наутро девушки исчезли, и Талий, не жалея о них, благодарен даже был Сославскому, что тот дал ему возможность прикоснуться к разврату (ах, хорошо, хрустко, бодряще звучит!) - настоящему, который позволил ему пробить брешь в собственной надоевшей добропорядочности - и любви к порядку.
Ленуся через неделю вдруг явилась среди ночи, переполошив всех соседей, обзвонив их поочередно.
- Подъезд помню, а квартиру нет, - простодушно сказала она. - Жрать хочу и спать.
Оказалась она из другого города, училась кое-как в политехникуме, была девушка совсем простенькая - какой-то непостижимой для Талия простотой.
- Ты совсем один, что ли, живешь? - спросила она наутро.
- Совсем один.
- А мама-папа где?
- Умерли.
- Повезло! Я не в смысле, что умерли, а в смысле, что один. А почему не женишься?
- Куда спешить?
- Это правильно. А то женись на мне.
- Спасибо, - улыбнулся Талий. - Но, говорят, чтобы жениться - надо, вроде бы, любить - и так далее.
- Нет, но я же тебя тоже не люблю! - возразила Ленуся. - Так что мы будем на равных. Ведь интересно же, наверно, жениться - для пробы хотя бы. И я бы замуж вышла, чтобы знать, как это - когда замужем. А если боишься, что я хочу у тебя прописаться и квартиру отнять - и правильно делаешь, между прочим, - мы можем не регистрироваться, а просто пожить. Как будто муж и жена. А то мне в общежитии до смерти надоело. Нет, я общительная вообще-то, но так тоже нельзя. Там сто рыл - и у каждого день рождения каждый день. И все зовут - потому что я общительная и веселая. Ну, и красивая вообще-то, не без этого, а?
- Не без этого, - согласился Талий.
- Ну вот. Ты подумай: если день рождения каждый день, это и спиться можно и что хочешь. Гонорею даже подцепила один раз уже, но давно, теперь я уже осторожно. Хочешь, справку принесу из вендиспансера? Поживу хоть как нормальная. И ты тоже - чтобы постоянная девушка была, это и для здоровья и чтобы тоже какую-нибудь заразу не подцепить. То есть - взаимовыгодно! - заключила Ленуся и засмеялась.
Талий подумал.
С одной стороны - очень непривычно будет. Чужое тело рядом вечером ложится и утром рядом его обнаруживаешь. В ванной плещется. В туалете, - Господи, глупости в голову какие лезут, - сидит… Разговоры разговаривать начнет, когда он читает. В кино звать… С другой стороны, он слишком уж закоренел в одиночестве, слишком уже стал привыкать к нему. Это плохо.
- Ладно, - сказал он Ленусе. - Живи. Зарабатываю только я немного, это учти.
- А у меня даже и стипендии нет. Ничего, как-нибудь.
Это как-нибудь далось Талию трудно.
В квартире воцарился хаос: всюду валялись вещи Ленуси, дверцы шкафа нараспашку, стул поперек встал, пройти мешает, Ленуся вместо того, чтобы убрать на место, довольно гибко и изящно, надо признать, всякий раз огибает его… Готовить она не умела и не собиралась учиться. Уходила когда хотела, приходила - тоже. Вдруг в полночь приведет какую-то подругу, запрутся в кухне, пьют портвейн, горячо что-то обсуждают. Или примчалась - тоже в полночь, сорвала с себя куртку, бросила на пол, стала ходить по комнате и кричать: "Сволочь! Сволочь!" - а потом потребовала, чтобы Талий тут же пошел и набил морду - ну, одному там. Если он мужчина, он тут же пойдет и набьет ему морду. Талий собрался - и с неохотой, и странно довольный возможности погрешить против распорядка: куда-то зачем-то бежать среди ночи, бессмысленно, но с тем глупым азартом, которому он иногда у некоторых людей завидовал… И они быстро пошли ночными улицами, зашли в темный подъезд какого-то дома, стучали в дверь первого этажа, потом стучали в окна, Ленуся кричала, вызывая какого-то Пашку, обзывая его всячески, соседи кричали, обещая вызвать милицию, Пашка не вышел - да и был ли он там? - Ленуся на прощанье разбила темное окно обломком кирпича… а позже гладила грудь Талия и говорила: "Ты храбрый, а я дура. Дура я, из-за пустяков волнуюсь. Ты меня прости".
Талий прощал.
И думал, что может все простить, ибо девочка эта так и осталась для него чужой, посторонней.
Однажды она явилась с юным молодым человеком, совсем мальчиком, моложе ее самой и, поддерживая его, пьяненького, в прихожей, заходясь смехом, приложила палец к губам, громко прошептала Талию: "Скажи, что ты - мой брат".
Талий, смутно помня, что это из какого-то анекдота (там - про сестру), брезгливо отцепил от нее паренька и стал втолковывать ему, что пора домой. Паренек кивнул, соглашаясь, и сполз по стенке, и лег на полу - и сладко заснул.
Ленусе вдруг показалось, что унизили ее друга - и ее.
- Я люблю его, поэл? - орала она. - Я его встретила, поэл? Это моя судьба, поэл?
- Дурочка, - сказал Талий. - Я спать хочу.
- Что?! - закричала Ленуся в страшном гневе. - Как ты меня назвал? Повтори!
- Я спать хочу, - повторил Талий.
- Ты как меня назвал? Ты с кем говоришь вообще? Ты получить хочешь? На!
И она ткнула его кулаком в лицо, в нос. Талию сделалось больно и неприятно, и он чихнул.
- Тебе мало? - кричала Ленуся. - Ничего, ты получишь сейчас! Ты думаешь, за меня нет никого? Ты сейчас увидишь! Ты увидишь!
С этим обещанием она выскочила, хлопнув дверью.
Талий сел в комнате в кресло и застыл, недоуменный.
В прихожей валялся чужой пьяный мальчик. Пьяная маленькая женщина-подросток бежит по ночной улице к каким-то своим друзьям, чтобы натравить на Талия, чтобы они избили или даже - мало ли что спьяну бывает - убили его сдуру. Глупость. Беспорядок. Смешно. Нелепо. Простота и впрямь иногда хуже воровства, подумал он, со стыдом чувствуя, что ему, пожалуй, страшновато. Именно вот так, глупо, абсурдно и совершаются бытовые убийства: в газетах вон пишут… Стыдясь, он тем не менее взял с кухни нож, но в руках его держать как-то неловко было, он сунул его в карман.
Через полчаса Ленуся пришла - одна.
- Пойми, - втолковывала она Талию виновато, но с сознанием своей правоты. - Пойми, это с первого взгляда. А ты его как собаку у порога уложил.
- Он сам улегся.
Юноша в этот момент замычал, зашевелился. Сел на полу и стал моргать бессмысленными очами, зевая.
- Владик! Владик! - обрадовалась Ленуся, стала обтирать с лица юноши пьяные слюни, а потом целовать его в зевающий рот. Тот вертел головой, уклоняясь, отпихнул Ленусю и с трудом молвил:
- Пошла ты!.. Ты кто? Я где?
И еще несколько слов - вяло-ругательных.
- Ах ты гад! - озлилась Ленуся, вскочила - и стала пинать ногой юношу. И сильно: он завыл, застонал, стал карабкаться вверх - и к двери, к двери, а она все била его, уже и руками, и пихала, и толкала - и вытолкала…
… Утром проснулась свежая, ясноглазая.
- Что ж, Ленуся, - сказал Талий. Вот я и был женат, а ты - замужем побывала. Спасибо тебе. До свидания.
- Умыться хоть дай, - сказала Ленуся.
Умылась, попила чаю, собрала вещи - и ушла.
Вечером того же дня - звонок в дверь.
Пришла с друзьями мстить, почему-то подумал Талий. Но ножа не взял. Распахнул дверь, отступил. Перед ним стояла хмурая черноволосая девушка, деловито кусая ногти. Она спросила:
- Виталий?
- Да.
- Там эта. Ленка. Пошли.
- Куда? Зачем?
- Ну, это. Вены резала. Тебя зовет. Вас.
Талий пошел, почти побежал в общежитие техникума, которое находилось неподалеку. Черноволосая девушка, будучи полноватой, еле поспевала за ним, умудряясь и на бегу быть хмурой и кусать ногти.
Ленуся лежала в полутемной комнате. Одна. Остальные четыре кровати были пусты почему-то. Она лежала под одеялом. Руки поверху, запястья перевязаны бинтами. Черноволосая ее подруга, проводив Талия до двери, в комнату не вошла.
- Я очень бледная? - спросила Ленуся.
- Это свет такой. Абажур у лампы синий.
- Это от потери крови. Литра три потеряла. "Скорую" вызывали. Предлагали в больницу, я отказалась. Ты не думай, мне ничего не надо. Просто подумала: вдруг помру. Чтобы повидаться. Извини, что позвала.
- Да ничего. Ты зря это…
- Само собой. Псих накатил.