Поэтому они договариваются встретиться не наспех, не наскоро, и оба втайне этого не хотят. Он опять боится несостоятельности, она же… - она просто знает, что этот второй раз будет последним.
Но во второй раз все вдруг получается хорошо. Он успокоился, она - обворожительна, победительна, все как надо, вот это уход, вот это аплодисменты, вот это крики - на бис! - а почему бы и нет? Он просто потрясен, он в себя прийти не может, - и надо уходить, но ей еще хочется его потрясением полюбоваться, закрепить успех - и уж вот тогда совсем уйти.
Поэтому - еще одна встреча.
И она понимает вдруг, что хочет узнать, можно ли зайти дальше, чем с Талием - именно потому, что с Талием она далеко заходит, дальше, кажется, некуда - а вдруг есть куда? И он это ее желание угадывает и очень старается. И - …
И Талий тушит вторую сигарету.
Хватит.
Все ясно.
Что ясно?
То ясно, что - было ли что-то у Наташи с Георгием или не было, - и пусть не с ним, пусть с десятерыми, пусть вообще ни с кем, пусть только быть могло, - для Талия все равно теперь. Все равно - потому что он, Талий, никогда ее не подозревавший, - подозревает теперь. Был бы он ревнив, как обычно бывают ревнивыми мужья, он стал бы допытываться, доискиваться, он, может, слежку бы устроил, - чтобы успокоиться, независимо от результата доискиваний и слежки. Талий же не ревнив от природы (таким всегда считал себя, по крайней мере) - и, следовательно, единожды приревновав, успокоиться уже не сможет.
Он вспомнил актера Волобеева, у которого каждый день болит сердце. Наверное, он привык (насколько можно к этому привыкнуть) - и когда кольнет или стрельнет в сердце, не пугается. Человека же, считавшего себя здоровым, первый сердечный приступ пугает очень сильно, этот испуг остается в нем, записывается на какую-то, черт бы побрал ее, мозговую извилину, он начинает ждать нового приступа - и, как правило, дожидается… Есть даже болезнь такая, знает Талий, - кардиофобия.
Но чего он хотел, если он - и тут Талий, доставая третью сигарету, припомнил то, что он оставил на потом, пообещав себе додумать, - если он ВСЕ ЗНАЛ?!
Он знал, он предвидел, что, рано или поздно, этим кончится. Чем - этим? Неважно. Этим. Ничем. Кончится - это главное.
Суть не в их разнице, которая есть и с которой начиналось: она красавица, она молода, она актриса, а он - человек средний во всем (хотя и человек глубоких мыслей). И не в том причина, что она вышла за него из-за каких-то практических соображений. Так бывает - и часто, но это не их случай. Она Талия полюбила - как может полюбить любая красавица любого среднего человека, в этом Талий убежден.
Надолго ли - вот вопрос, который ему следовало задать себе сразу же, тогда еще. Впрочем, не задавая этого вопроса, он и так понимал: ненадолго (то есть сейчас понимает, что - понимал).
Нет, не ошибся он, увидев в той, в той еще простушке-Ленусе родственность души. Она, как и Талий, вечно хотела в чем-то разобраться, вечно у нее какие-то были проблемы, вечно она наводила порядок в своих запутанных личных отношениях. Жажда определенности, вот что у них было общее. Ну и еще, если выше взять, - жажда справедливости. У Талия - тихая, молчаливая, у Ленуси открытая, агрессивная, особенно в мелочах. Как-то они пошли - совсем семейно - в магазин за продуктами, в овощной магазин, ей хозяйственности вдруг захотелось, запасы сделать: картошки побольше, капусты (с горячим желанием засолить ее в трехлитровых банках), лука, моркови и т. п. Продавщица то ли обвесила ее, то ли обсчитала (Талий выполнял лишь роль носильщика), и Ленуся закатила грандиозный скандал, стала требовать начальство, и вышло начальство в виде краснолицей женщины в ватнике, которая вместо того, чтобы уладить конфликт, сама стала кричать на Ленусю, - что, дескать, ошибиться всякий может, а орать необязательно! Мало на вас орать, орала Ленуся, вас перестрелять всех надо, сволочей! Вас в землю живьем закопать!.. Ну, и так далее… Обзывалась, конечно.
Талию было неприятно, он морщился, он стеснялся людей, которые посмеивались, глядя на аппетитную сцену, но, в сущности, он очень хорошо Ленусю понимал и был на ее стороне.
Бог весть, что было бы, если б они стали жить вместе. Но очень вероятно: в вечных мелких и крупных распрях, с выяснениями отношений, с ее увлечениями, покаянными слезами, признаниями в любви, а потом - почему-то уверен Талий - родила бы она ребеночка, а за ним еще одного, и ушла бы вся в детей и семейный очаг, и уж не валялись бы вещи где попало, а утром она Талия будила бы на работу и провожала бы завтраком его, а встречала бы его ужином и: "Соскучилась…"
Наташа же, надо прямо сказать, ни заботой домашней о Талии, ни воспитанием сына излишне не увлечена. Для нее театр все-таки главное. Она не хотела связывать свою жизнь с человеком театра, она слишком серьезно относилась к будущей работе, ей нужен был рядом человек серьезный, нормальный, который - не мешал бы. Это не значит, опять-таки, что она целенаправленно такого искала, нет, она, уверен Талий, влюбилась, но - при этом - в того, в кого хотела. Какого хотела. И он - в ту, какую хотел. А в этом что-то уже не то, хотя что не то - понять трудно, вообще не понять, не понять, - мучается Талий, сплевывая с балкона от досады, хотя сроду этого не делал.
Я не должен был на ней жениться, сказал себе Талий. Да, я тот, который ей нужен был: спокойный, нормальный, уютный, - не мешающий работать. Но ведь работа у нее особенная, и, может быть, она поняла, что тихие, в общем-то, уравновешенные семейные годы на пользу творчеству не пошли. Может, ей для стимула требовались как раз постоянные разлады, неурядицы, нелепые несчастливые романы, сумасшедший переезд в другой город, там ее бросают на произвол судьбы, она карабкается, выживает - и так выковывается характер, и так выкристаллизовывается талант, так…
Я испортил ей жизнь, вот и все, таков был вывод Талия.
Есть ли у нее другой - неважно.
Разлюбила ли она Талия - неважно. То есть важно, но - не об этом речь.
Главное, что он открыл: она думает о другой жизни. О другой возможной жизни. И, если быть честным, он не сейчас это открыл.
Вот ездили они смотреть домик, который ему присоветовали: на работе дала одна женщина адрес. Село Клычи, полчаса автобусом от города, рощица есть, ручеек есть, старик и старуха уезжают в город к детям и продают домишко за недорого. Они поехали с Наташей и с сыном - пусть заодно подышит воздухом. Он веселился, Наташа была оживлена - как не часто в последнее время, он радовался. Со вкусом и азартом осматривал он деревянное строение о двух комнатах, хозяйственно и деловито оглядел огородишко и садик, и хлев для овец и курятник для кур, постоял за домом, оценивая вид на луг, спускающийся к ручейку, а за ручейком и впрямь - рощица.
- Хорошо! - сказал он Наташе.
- Замечательно! - весело откликнулась она.
Он взглянул на нее, отвел глаза - и опять взглянул.
И лицо ее было веселым, и голос был веселым, и глаза были веселыми, но что-то было - не то.
А не то было, как теперь он понимает, - в незавершенности ее возгласа, в тончайшем призвуке, в котором слышалось: "Да, тут хорошо и замечательно - но не с тобой. Если б не только ЭТО поменять, то есть, жилье поменять, хоть и не совсем, а на летние, допустим, месяцы, если бы - все поменять!"
И характерно, заторопился доказывать себе уже доказанное Талий, характерно, что они оба, оба ведь - и он, и она, одобрив домик и пообещав старику и старухе, что к осени соберут деньги (те намеревались съехать, собрав урожай с огорода и прикончив всю живность, - с наступлением холодов), к теме этой не возвращались. Предполагалось, что этим будет заниматься он. Но он занимался вяло, и вот уже осень, уже холода, а необходимой суммы еще нет…
Получается, получается, торопился Талий, что не в сегодняшних ее словах вообще дело! Не она решила развестись с ним, а он почувствовал, что все кончилось - и, возможно, ей эти его тайные мысли передались и она решила первая начать разговор!
Или он сам начал разговор! - думая о прощаниях, а на самом деле подводным течением мысли думая в это же время совсем о другом ("мысль изреченная есть ложь", подразумевается, что истина, не ложь, существует хотя бы на уровне мысли, а если она - НЕМЫСЛИМА? - то есть отчету неподвластна, то есть - сам не только не слышишь, но и не ощущаешь ее?), он начал разговор, слова вырвались, как во сне, бредово, то есть мысли о прощаниях на самом деле были мыслями о ПРОЩАНИИ, на самом деле он - где-то там в себе - понял, что предел в их отношениях наступил и дальше - лучше не может быть, так же - не может быть, только - ничего не может быть, только так, и надо иметь мужество взять на себя, самому сказать, и он говорит: "Давай разведемся", а она, тоже готовая и все понимающая, просто отвечает: "Давай" - и это потому так легко получилось, что - окончание их мысленного диалога, который они давно уже ведут…
Бред! Не то!
Сказано было - не Талием. И не ею. Кем? Очень просто. Очень просто. Он углубился в свои мысли, вызванные интервью с государственным певцом К., а Наташа тем временем переключила радио на другую программу, а там - радиоспектакль. И Талий выловил из спектакля одну лишь фразу, сказанную голосом радиоактрисы, похожим на Наташин: "Давай разведемся", - а ответил ли он сам - "Давай" - это вопрос, за Талием водится такая особенность: нечто отчетливо подуманное ему кажется уже сказанным. Было не раз: "Так я не поняла, что ты думаешь по этому поводу?" - спрашивает Наташа, а Талий морщит лоб в напряженном недоумении: "То есть? Я же сказал!" Ей нравятся такие моменты, она хохочет. А он смущенно пожимает плечами: "Разве не говорил? Я думал, сказал. Ну, извини".
Итак, пусть и она ничего не говорила, и он не отвечал.
Но все - произошло. Не там, на кухне, а сейчас, на балконе, когда он все осознал, взвесил, понял.
И все то, что он мысленно приписал ей - ему принадлежит.
То есть - и даже мысли о самоубийстве, что ли?
И Талий посмотрел с балкона вниз.
И тоска жуткая нахлынула, но в этой тоске - странное освобождение и почти радость: ну, слава Богу, догадался - о чем не догадывался, нашел - где не искал. Понял.
9.
Торопливо стал думать об этом Талий, словно боялся, что эти мысли кто-то отнимет у него. Да он сам и отнимет, испугавшись.
А ведь бояться - нечего.
Это лучший выход.
Для всех.
Для него в первую очередь.
Ведь как ни боялся он отцовского наследства, оно настигло его, оно - в том самом деле, которое он считает любимым своим делом, в его работе.
Лет пятнадцать назад наткнулся он на книгу конца прошлого века какого-то профессора Ф. Н. Эргонта "Национальные типы поволжского народонаселения". Книжка среднего объема, но густо написанная - и с иллюстрациями. Ф. Н. Эргонт был человек математический. Приведя статические данные, сколько в Поволжье проживает русских, татар, чувашей, черемис, переселенных немцев, марийцев и т. д., он в каждой главке дал краткие подразделы: тип внешности, род занятий, преимущественный характер, обычаи, жилье, - и прилагались фотографии типичного русского, типичного татарина, типичного чуваша… В конце он оговорился, что, в результате смешанных браков, издавна образовался незначительный разряд людей, которых трудно отнести к какому-либо национальному типу.
Книжка занятная, но Талия заинтересовало то, о чем автор сказал лишь вскользь: бывает такое, добросовестно констатировал Ф. Н. Эргонт, что люди совершенно разных национальных типов больше похожи друг на друга, чем люди внутри одного национального типа, и дело не столько в этнически характерных признаках, а в тех чертах лица, которые являются выражением внутреннего склада личности, его ума, характера и склонностей.
В самом деле, подумал тогда Талий, много - вне национальности - весьма похожих людей. Просто ли это случайное сходство или свидетельство какой-то общности, похожести внутренней?
Для начала лучше все-таки не распыляться и ограничиться если не рамками одной нации, то хотя бы тем, что называют европеоидным типом.
Разыскивая и читая книги, Талий узнал, что не только всем известный Ломброзо занимался исследованиями контуров черепа и зависимостью от них интеллекта, пытались это сделать - и не обязательно с точки зрения криминалистики - многие серьезные ученые, в том числе отечественные: Г. С. Страхов, П. С. Чежевский, Л. Л. Кройдо, М. К. Карев и другие.
Но и криминалистика пригодилась, всемогущий и всюдупроникающий Витя Луценко достал ему на два дня уникальную книгу для служебного милицейского пользования: "Составление словесного портрета". Из этой книги следовало, что описать лицо любого человека - пусть даже и не совсем точно - довольно просто. Нос - прямой, короткий, длинный, с горбинкой, широкий… Овал лица… Подбородок… скулы… контур бровей… вырез глаз… наклон и величина лба… волосы…
Но, тем не менее, именно этой простоты, в сущности, захотел добиться Талий, он захотел создать свою классификацию или, можно сказать, таблицу типов внешности - вроде таблицы Менделеева, только не с точными названиями, а, конечно, описательными. Найти эти названия предстояло в конце работы, а пока было самое трудоемкое: определить типы внешности, их количество (основных, естественно). И вот все эти пятнадцать лет, исполняя свои служебные обязанности и занимаясь плановой научной работой, Талий свободное рабочее время, а его всегда оставалось довольно много, посвятил этим занятиям. Тем более, что они близки были его научной теме, и никто бы не заподозрил, что он увлечен чем-то посторонним.
Он пролистал и просмотрел огромное количество книг, старых и новых журналов и газет - с гравюрами, рисунками, портретами, фотографиями. Он копировал эти изображения с помощью сначала той примитивной копировальной техники, какая была в музее раньше, а в последнее время на хорошем ксероксе: дар музею от городских властей. Изображения собирались в папки, папок этих за первые пять лет накопилось с полтысячи, в каждой - свой тип. Затем, сортируя, сравнивая и анализируя, Талий все более и более унифицировал эти типы, папок осталось триста, двести - и, наконец, - ровно тридцать. Не больше и не меньше. В газете ли, в книге ли, в телевизоре ли - любое лицо Талий безошибочно мысленно помещал в одну из тридцати папок и давно уж не встречает такого лица, какое не подпадало ни под одну из этих тридцати безымянных пока категорий. Пора было как-то назвать их. Талий попытался, но первые же шаги оказались безумно сложными. Он никак не мог остановиться на принципе. Брать ли только внешние признаки - или сразу же в описании намекать и на характер (ну, вроде: "волевое лицо с…")? К тому же, Талий начинал задумываться: а что будет, когда он выполнит эту работу? Зачем, собственно, она вообще проделана была? - столько лет, месяцев, дней и даже ночей - потому что иногда, увлеченный, он брал папки домой и просиживал над ними допоздна, рассматривая незнакомые лица с чувствами странными, сложными - особенно ту папку, которую он мысленно назвал: "Родственники", то есть изображения людей, похожих на него самого. Оттягивая завершение работы, он начал было классификацию внутри классификации: то есть уже каждую папку (в которой было минимум тысяча изображений) раскладывать на - примерно - двенадцать групп.
Но понял, что этому не будет конца - потому что каждую из двенадцати групп захочется поделить еще на десять, а каждую из десяти еще на пять - и конечным результатом станет то, что опять всё рассыплется на единичные изображения…
И, не спеша, он начал-таки составлять названия типов. Причем называть не сразу, нет, определить сперва обязательные компоненты, которые в название должны войти. После года работы он имел результат. Например, папка № 6: "Повелеваемый тип с мягкокрапчатыми светлыми глазами, удовогнутым носом J-K, среднекостношироким лбом высоты Y и наклона Z, губы рисунка N-M, подбородок…" - и так на полстраницы. Что такое эти всякие повелеваемый, удовогнутый, J-K иN-M - долго объяснять. Как ни старался Талий, ему не получалось сжать определения. И, когда работа была закончена, он остался ею недоволен - и доволен, что недоволен. Он решил попробовать другой метод классификации. Как бы художественный. Вроде, баловство, - но очень его затянуло. Например: "Кучеряво-охальный тип, склонен к прохиндейству, сентиментален, груб, труслив, способен на предательство и на безумный героизм - из-за непомерного тщеславия". Или: "Тип грубошерстный, бычьи-упрямый, честный, если даже убьет или украдет - то согласно гармонии своего внутреннего мира, обусловленного миром внешним, так как при всей своей кажущейся независимости полностью адаптирован в среду". Само собой, все это ненаучно, но Талию доставило большое удовольствие.
Удовольствие он получает и когда мгновенно, наметанным взглядом, оценивает лицо любого встречного на улице, в троллейбусе, - и тут же его классифицирует - причем несколькими способами.
Просматривая всяческие фильмы (любимое его занятие, когда Наташа в театре, когда у нее спектакль), Талий сделал еще одно открытие: существуют специальные актерские типы, режиссеры и прочие, кто этим занимается, бессознательно - и совершенно независимо друг от друга! - отбирают для кино почти абсолютных двойников! Американские актеры такой-то, такой-то и такой-то как две капли воды похожи на российских актеров такого-то, такого-то и такого-то. У актрис случаев сходства еще больше.
Ну и что? - подумал сейчас Талий. Ну - и зачем мне все это? Зачем была вся эта работа длиною в пятнадцать лет?
А впрочем, неважно, теперь уже неважно. Она закончена - с целью ли была проделана, без цели - неважно. Работа закончена, с Наташей он разводится, сына будет видеть раз в неделю. Останется один.
И вот тут-то, предвидел Талий, тут-то нездоровая наследственность отца разовьется в полную силу; и это будет уже не безобидная увлеченность классификацией типов.
А - что?
Мало ли.
Что-нибудь, например, в духе того, что произошло с бывшим сокурсником его Валерием Литкиным. Литкин был юноша очень практичный и к разнообразным подлостям жизни стал готовиться заблаговременно. Исторический факультет ему был нужен, конечно, не для того, чтобы стать учителем истории в школе, научным деятелем, археологом и т. п. Историческое образование в ту пору ценилось за то, что давало общественно-политическую подкованность и готовность квалифицированно работать в партийно-государственных органах. Лучше - в партийных. Литкин на третьем курсе вступил в партию, на четвертом стал секретарем университетского комитета комсомола (на правах райкома), после окончания его сразу же взяли в городской комсомольский комитет, потом бросили для рабочего стажу на завод - освобожденным комсомольским вожаком, и вот он уже в обкоме комсомола, и вот уже… - и все! Кончилось. Не стало ни райкомов, ни горкомов, ни самого комсомола (как впоследствии оказалось - временно).