Освеженный травяным купанием, подпрыгивая, Гришка помчался домой. У калитки он встретил Ваську-Костыля, прозванного так за длинный рост и худобу. Он похож на удода. У него острый птичий нос, который всегда блестит, и маленькие коричневатые глаза. Ваське уже пятнадцать лет. Отец в этом году купил ему одностволку, и он очень важничает, что у него ружье.
Гришку он берет с собой на охоту потому, что тот таскает на своих плечах все припасы и даже тяжелые Васькины сапоги. Если случается Ваське что-либо убить, Гришка лазает по камышам, ищет и приносит ему добычу. В награду за рабство Васька раз в неделю дает ему выстрелить из ружья. Добычей он никогда не делится, а если охота не получается, во всем обвиняет Гришку:
– Лопух, через тебя все! – говорит Васька и, длинно сплюнув, угрожающе добавляет любимую свою глупую клятву:
– Век свободы не видать! Не возьму тебя больше. – Гришка знает, что спорить с Васькой нельзя, потому что этим разозлишь его еще больше, и не оправдывается.
Когда Гришка берет в руки ружье, он боится дышать и чувствует себя самым счастливым человеком. Он не взводит курка, пока не увидит дичь, и часто убивает. Свою добычу отдает Ваське. Тот никогда не признает Гришкиных успехов и не радуется его удачам, а, наоборот, всегда злится и насмехается:
– Ха, так близко подпустила, так и дурак сможет, это тебе просто везет…
– Слышь, завтра не проспи, – ковыряясь соломинкой в своих длинных и кривых зубах, хозяйским тоном протянул Васька.
– Не бойся, я, как встрепанный, до зорьки вскочу, – ответил Гришка, стараясь заглянуть в маленькие Васькины глаза:
– А стрельнуть дашь?
– Дам, только ружье почисти.
– Тащи, – обрадовался Гришка. Он всегда с удовольствием чистил ружье. Ему очень нравилось держать его в руках, даже незаряженное.
Васька принес свой дробовик. До самого вечера Гришка с упоением чистил ружье и, только когда ствол засиял синеватым переливчатым ртутным блеском, отнес ружье хозяину.
Синие дымы предутреннего тумана поднимались в лощинах, как будто кто-то нарочно разложил костры из сырых дров. Васька в брезентовой куртке, перетянутой лентой патронташа, широко шагал на своих длинных ногах. Босой, с кожаной охотничьей сумкой на боку и тяжелыми Васькиными бахилами на плече, Гришка вприпрыжку бежал впереди, чтобы разогнать озноб после сна. До самого леса они шли по утоптанной и чуточку скользкой от утренней сырости дорожке. У леса Васька снял сандалии и надел поданные Гришкой сапоги: он боялся колючек и сырости. Через четверть часа они миновали лес и вышли к озерам. Выбрали место и стали ждать.
Заря протянулась широкой малиновой полосой, словно бросили длинный прут раскаленного железа. Камыши зашушукались от набежавшего ветерка, и черная вода озерка взбугрилась мелкими волнами.
Васька нетерпеливо взвел курок. В тот же миг стайка диких красавиц, коротко посвистывая крыльями, опустилась на маслянистую воду.
Васька вскинул ружье и выстрелил. Утки шумно поднялись и черными стрелами улетели в дальние камыши. Лишь лес отозвался рассыпчатым эхом.
– Эх, ты, мазуля! – хотел сказать Гришка, но ничего не сказал, потому что подумал: "Еще не даст стрельнуть".
– Вот гад! – плюнул Васька. – Ты видал, как я ее саданул… Век свободы не видать, ранитая улетела.
Гришка хорошо видел, что был недолет, что дробь подняла брызги чуть ли не за пять метров до уток, знал, что Васька врет, но кивнул, соглашаясь, думая все о том же: "А то еще не даст ружья".
Полдня пролазили они по болотам, забрались в самую глушь, но утки ни разу больше не подпустили их на выстрел.
– Вася, ты обещал, дай стрельну? – напомнил уставший и проголодавшийся Гришка.
– В чего тебе стрелять, нет ничего, – сердито обрезал разозленный неудачей Васька.
– Вася, миленький, ну дай – я хоть в воздух! – взмолился Гришка. Он дрожал от нетерпения и был согласен сделать что угодно, лишь бы выстрелить, выстрелить!
– Хватит, пора домой, жрать охота, – сказал Васька и пустился в обратную дорогу. Гришка понуро поплелся следом, думая все об одном: неужели не даст, так и не даст…
– Иди вперед, а то топко, я еще провалюсь в сапожищах-то, а ты босый. Иди дорогу выбирай, – приказал Васька, и в его глазах промелькнули злые чертики.
Гришка послушно забежал вперед. Не успел он сделать и десяти шагов, как за спиной его ударил выстрел. Мальчишка быстро повернулся. Из дула валил сине-белый дым. Васька молча показал пальцем в болото, на зеленеющей глади которого чернел большой комок. Гришка всмотрелся и, крикнув: – Утка! – поспешно снял с плеча сумку.
С первых шагов ноги по щиколотку хлюпнули в густую жижу. Идти было нельзя. Не раздумывая, Гришка лег на живот и пополз. Смертельная хлябь дышала под маленьким телом. Сквозь проламывающуюся подстилку короткого зеленого мха выталкивались черные лужицы гнилой воды. Утка лежала на кочке, подвернув шею под крыло. Чтобы вернуться назад, Гришке нужны были обе руки. Он ухватил мягкое крыло утки зубами и, задыхаясь, пополз назад. Болото сопело и чавкало под ним, словно бурчало: "Ага, сейчас я тебя съем!" В глазах у Гришки потемнело от страха и напряжения. Но вот, наконец, он дополз до дорожки. И тут вдруг почувствовал, как смрадный запах ударил ему в ноздри.
– Она же дохлая, Вася! – растерянно сказал Гришка.
– Ха-ха-ха! Ху-ху-ху! Обманул дурака на четыре кулака! – брызжа слюной и дергаясь всем телом, хохотал Васька.
Облепленный жирной грязью, вздрагивающий от усталости, Гришка не сразу понял, что Васька обо всем знал заранее, а когда понял, круто повернулся и пошел прочь.
Васька бросил утку. Она глухо шлепнулась и стала погружаться в болото. Он смотрел, как неумолимо засасывает утку, и неожиданно очень четко представил себе, что так могло случиться и с Гришкой. Он понял, что Гришка подвергал себя смертельной опасности, и ему стало холодно от страха.
Подобрав кожаную сумку, он побежал за Гришкой, все время повторяя:
– Обожди, стой, я же пошутил!
Гришка прибавил шагу. Тогда Васька забежал вперед и, преградив дорогу, снял с плеча и протянул ему ружье:
– На, стреляй, хоть три раза! Век свободы не видать, пошутил!
– Не надо мне твоего ружья, уйди, – отвел руку Гришка и, обойдя Ваську, побежал. А Васька, обреченно повесив на плечо ружье, поплелся домой, рассуждая на ходу: "Уже и пошутить нельзя… Эх, теперь самому придется таскать барахло, да и собаку нужно заводить. Какой я без Гришки охотник…"
Георгины
Каждое утро, гордо засунув руки в карманы, Вовка появлялся у ворот школы. Рядом с ним, неся в зубах черный ученический портфель, чинно вышагивала большущая немецкая овчарка. Это был красивый и сильный пес. Чуткие уши его – сверху опаленные чернью и розовые, как разрезанный гранат, внутри – никогда не отдыхали. Серая шерсть лоснилась, словно смазанная жиром.
О таком верном страже и мечтать не могли другие мальчишки. Стоило Вовке бровью повести, как Бой тотчас же бросался на противника и обращал его в бегство. Поэтому Вовку никто и пальцем не смел тронуть. Даже Генка-Цапля, гроза всех третьих и четвертых классов, заискивал перед Вовкой. Но в душе он, Генка-Цапля, ненавидел Вовку. Он мешал ему, Генке-Цапле, считаться самым могущественным человеком среди мальчишек. Вовка был на голову ниже Генки, тот знал, что без труда отлупит его, и мечтал об этом.
Три года назад Вовка нашел на помойке большого дома облезлого, тощего кутенка. Он принес его домой, выкупал и, наперекор бабке, оставил жить у себя, назвав звучным именем: "Бой".
Вовка делился с ним каждым кусочком хлеба, а по ночам, втайне от бабушки, тащил Бойку к себе под одеяло. Укрывался с головой и гладил, гладил его теплое тело. Так они и засыпали.
А утром бабушка, которая вставала очень рано, замечала Бойку и прогоняла его в холодный коридор, а Вовку ругала:
– Не смей, чертенок, брать его в постель! Сколько раз говорила… Глистами заразишься. Еще раз увижу – смотри! Я тебе дам лупки!
Но Вовка знал, что она не умеет его бить.
Время шло, и Бойка из неуклюжего кутенка превратился в великолепного пса.
Летом они ходили на море. Вовка обнимал Боя одной рукой за спину, и они заплывали дальше всех мальчишек.
Выйдя из воды, Вовка с разгона плюхался на горячий песок. Бой шумно отряхивался и садился рядом.
Передохнув, Вовка принимался муштровать собаку.
– Лежать! К ноге! Пиль! Барьер! Ищи! – мучил он Боя бесконечными командами. Бой неутомимо выполнял все приказания. Вокруг собиралась толпа мальчишек и девчонок. Они с восторгом наблюдали за Бойкой и уважительно просили хозяина:
– Слышь, а? Скажи ему, чтоб еще раз палку принес. Только подальше закинь, в море закинь.
Вовка сосредоточенно потирал малиновый облупившийся нос и отвечал с достоинством:
– Не мешайте дрессировать ученую собаку.
– У меня план.
И нарочно давал Бою другое задание.
– Например, брал длинную палку и, выбросив руку перед собой, строго командовал:
– Барьер!
Бой почти без разгона перемахивал препятствие.
– Ого-го! – говорили мальчишки.
– Ой-ой! Ма-ма-чки! Как высоко-о! – говорили девчонки.
Вовка презрительно сплевывал на желтый песок и небрежно бросал:
– Ха! Он через в два раза выше меня забор перепрыгивает.
А теперь каждый раз, когда Вовка выходил из школы, Бой ожидал хозяина у калитки. Он точно чувствовал время. И как только закрывалась на перерыв зеленая хлебная будка, что стояла вблизи их дома, бежал к школе.
В ожидании Вовки он горделиво сидел на задних лапах, не обращая внимания на прохожих. Увидев хозяина, Бой вскакивал и бросался к нему на грудь, от восторга едва не сбивая мальчишку с ног. Вовка давал в зубы Бою портфель, и они, счастливые, наперегонки бежали домой.
Одно портило им жизнь – куры. При виде их Бой становился безумным. Даже портфель бросал и гнался за ними, а если догонял – перья летели по всей улице. Что Вовка только ни делал, но отучить Боя от этой дурной привычки никак не удавалось. Из-за Боя бабушке здорово доставалось от соседки Дуси, у которой пес потрепал не одну курицу.
Кончился последний урок. Вовка вышел из школы и не увидел своего любимца на обычном месте.
– Бой! Бой! Бой! – звал Вовка, а собака не показывалась. Он стал свистеть, но и это не помогло. Испугавшись, Вовка помчался домой.
Дома… еще издали увидел Боя. Положив морду на передние лапы, он вытянулся в тени сарая и хрипло дышал часто-часто, вздрагивая всем телом.
Вовка присел подле него на корточки.
– Боечка, что с тобой, Боечка? – зашептал мальчишка.
Уши Боя упали. Из чистых, глубоких-глубоких, по-человечески умных глаз стекали к сухому, посеревшему пятаку носа тонкие слезинки. Потом начались судороги. Вовка побежал в дом за водой, а когда вернулся – Бой был уже мертв.
Вовка сидел на сырой земле, гладил сухую бойкину шерсть и просил друга:
– Боинька, встань, Бойка! Очень тебя прошу… Встань, Боинька!
Но Бой больше не умел вставать.
– Боинька, Бойка, кто тебя? Тетка Дуська отравила, да? Я ей всех кур поубиваю, всех, всех! – плакал Вовка.
Вокруг Боя стали роиться блестящие сине-зеленые мухи, они норовили облепить его оскаленные клыки. Вовка сидел над Боем, отгонял наглых мух и плакал. А когда не осталось слез, он пошел в сарай. Вынес лопату и вырыл на огороде яму. Взял Боя за окостеневшие, словно деревянные, передние лапы и через весь двор волоком, собрав все свои силенки, дотащил его до места и засыпал жирной синеватой землей.
Потом содрал с крыши сарая кусок почерневшего от дождей и ветров горбыля и принялся сколачивать крест. Сделав крест, Вовка воткнул его в мягкую землю надмогильного холмика.
"Нужно цветы", – подумал Вовка.
В палисаднике перед домом густо разрослись взлелеянные бабушкой пышные георгины. Это были ее любимые цветы.
Вовка обламывал похожие на пламя красные георгины и охапками носил их на могилу друга.
– Пусть, пусть и меня за эти георгины убьют, – приговаривал Вовка и без разбора ломал цветы.
Вскоре посреди огорода вырос красный холм. Обломав все георгины, Вовка встал у могилы и задумался. Он думал о том, что теперь не нужны доски, которые он заготовил, чтобы построить Бою новую теплую будку, и что Генка-Цапля в понедельник обязательно будет лезть драться.
– Ты что наделал, окаянный! – вскрикнула вернувшаяся с базара бабушка.
– Бойка умер, – строго ответил Вовка и так посмотрел на бабушку, что брань застряла у нее в горле.
– Дуська… Изверг, иголку дала, она грозилась, – тихо проговорила бабушка и обняла русую голову внучонка.
– Не плачь, не плачь… – уговаривала бабушка, краем кофты утирая слезы с замурзанного лица Вовки.
От неожиданного сочувствия и ласки острые плечи мальчишки задергались с новой силой.
– Баб, ба-а-аба! Ты не бой-ся, я поса-жу георгины… другие, – всхлипывал Вовка.
– Бог с ними, с георгинами, что же теперь делать. На следующий год еще лучше вырастут, – вздохнула бабушка.
Когда на утро в понедельник Вовка пришел в школу, все мальчишки уже знали о смерти Боя.
Вовка хотел было пройти в калитку, но Генка-Цапля преградил ему дорогу.
– Ну, чиво, сдохнул твой пес? – ехидно улыбаясь, сказал он и сплюнул Вовке на ботинок. Все третьи и четвертые классы следили за ними, предвкушая потеху. Вовка оглянулся вокруг – помощи было ждать неоткуда. Боя не было.
Вовка отбросил портфель, пригнулся, обхватил Генку-Цаплю за колени и дернул к себе. Никто не успел понять, в чем дело, а Вовка уже сидел на животе всемогущего Генки-Цапли и бил его кулаками по лицу, приговаривая:
– На! На! На!
Генка закрывал лицо руками и скулил:
– Пусти!
– Будешь лезть?
– Пусти!
– Будешь лезть?
– Не буду.
Зазвенел звонок. Вовка поднялся. Генка-Цапля отряхивался от пыли и вытирал разбитый нос. Никто не обращал на него внимания. Все столпились вокруг Вовки, и сразу четверо нагнулись подобрать с земли Вовкин портфель.
Колокольня
Старый звонарь Акинфий и восьмилетний внук его Федька жили на колокольне. Церковь сожгло фугаской, от нее остались лишь закоптелые стены, да чудом уцелела крыша над колокольней.
Спали внук и дед в широких каменных нишах окон.
Акинфий прожил в этом городе почти семьдесят лет, и все знали его в лицо. И когда он ходил по домам просить Христовым именем корку хлеба на прокормление внука, люди делились с ним последними крохами.
Три дня назад, возвращаясь к себе на колокольню, он оступился на крутой лестнице, упал и сломал ногу.
Когда на другой день Федька собрался вместо деда пойти просить милостыню, Акинфий запретил.
– С малых лет приучишься – всю жизнь, как ива по ветру, гнуться будешь… Не сметь!
– А что есть будем?
– Корок тебе хватит, мне много не надо… Я старый – все помирать. Отлежусь, сам пойду. А ты, не сметь.
Акинфий лежал и смотрел сквозь обгорелые прутья узорчатой решетки, смотрел, слушал чужую лающую речь…
Маленький, но древний город простирался внизу, он словно поседел от пепла и гари за эти три страшных года. Безглавые церкви торчали по холмам, как обгорелые пни. Днем по улицам, поднимая пыль, маршировали фашисты. Ночами хрустели залпы расстрелов – за городом, в оврагах. Дед Акинфий лежал и молился за истребление варваров поганых. Иногда забывался тревожным старческим сном, но и тогда не переставал бормотать синими рассеченными губами проклятья.
Едва забрезжило, когда дед вдруг разбудил Федьку.
– Чего, деда?
– Глянь, чтой там шумит? Слыхать, а не пойму, – попросил он внука, указывая в окно.
Федька вскочил на колени и приплюснул нос к холодной решетке окна.
Все было тихо. Но только не увидел Федька часового у комендатуры, и на бывшей базарной площади больше не стояли немецкие машины. Федька для верности протер глаза, но все так и осталось. Мальчишка повел взглядом по всей панораме города.
Дальний сизый холм уже увенчал малиновый околыш солнца и… что это?.. По той дороге, что тянулась от солнца, к городу шли танки, много танков с красными звездами.
– Дедка! Дед! – заорал Федька.
– А? Что?
– Дедка! Наши! Наши!
Акинфий приподнялся на локтях и… повалился на кучу рваного веретья, что служила ему изголовьем.
– Звони! Звони… – прохрипел дед.
Большой черный колокол висел над головой, рядом колокола поменьше и совсем маленькие звоники. Давно они не были в работе.
Федька дернул веревку большого колокола, но тот отозвался глухо и слабо.
– Звончей! Звончей! Внучек! Милый, подерни! Звончей! – кричал Акинфий.
Федька дергал, дергал, дергал изо всей силы, но звона не получалось, колокол лениво урчал, как старый сытый пес.
– Помоги подняться, – не выдержал дед.
С трудом добрались они под колокола. Старый звонарь ловко ухватил сухими пальцами костистых рук веревки языков.
– Держи меня. Поперек держи, – приказал он внуку.
Федька широко расставил ноги и обхватил деда руками. Чуточку подавились назад, он держал тощее, но тяжелое для него тело Акинфия. Красная жила выступила на лбу у Федьки, но он держал, тужился во всю свою малую силу, но не разжимал рук.
– Бом! Бом! Бим! Билим-бим! Бом!
Никогда в жизни Акинфий не звонил так чисто и красиво.
Словно серебряный дождь, звенели над городом колокола…
Соперники
Май. На дворе теплынь, а в море вода еще холодная. Теплый ветер гонит к берегу зеленоватые волны с белыми папахами на гребнях.
На буром пористом камне, что дальше всех ушел в море, стоит Валерик. Он бос, светлые чистенькие брюки аккуратно закатаны выше колен. Рыжий чуб кучерявится тугими кольцами. Серые, чуть припухшие глаза неотрывно впились в одну точку, толстые губы выпячены, руки напряженно держат белую нить лески. У ног его консервная банка с червями, чуть дальше стоят парусиновые туфли.
В углублении скалы, точно в озерке, плавают несколько пойманных бычков.
Валерик так увлечен, что не заметил, как к нему приблизился паренек, худой, черноглазый, в старенькой тельняшке с чужого плеча, густо залитой темными пятнами мазута, и истерзанных штанах. В руках ржавая консервная банка.
Паренек по-хозяйски вскочил на камень.
Валерик обернулся, бросив через плечо настороженный взгляд, и узнал в пришедшем Кольку из четвертого "А".
Колька добродушно улыбнулся. Молча вынул из кармана свою закидушку, размотал, присел на корточки, насадил червей, намотал конец лески на кисть, раскрутил и бросил. Тяжелая гайка шлепнулась далеко в море, гораздо дальше поплавка соседа.
Кольке везло – он вытаскивал бычков одного за другим, а Валерик за это время не поймал ни единого. Только сопел от волнения, кусал губу да косил глаз в сторону счастливца.
А Колька едва сдерживал улыбку превосходства. Он был так взбудоражен удачей, что движения его стали нетерпеливыми, самоуверенными.
Вот он, подсекая, лихо дернул… Леска пошла совсем легко…
"Сорвался бычок", – подумал Колька. А выбрал леску и увидел, что лишился всех четырех крючков. Краем глаза он заметил, как Валерик, будто дразня его, вытащил из кармана новенькие, блестящие лаком крючки.