Мой дом встретил меня чистотой и уютом, значит, вчера приходила Галина Ивановна. Я преклоняюсь перед этой женщиной. Теперь у нас в Швейцарии живет немало новых русских. Так называют сейчас богатых людей из бывшего СССР. Это люди разных национальностей, но для нас они все русские, впрочем, как и для всего остального мира. Помимо богатых, иногда попадаются у нас и совсем не богатые русские, такие, как Галина Ивановна.
Сначала я знал о Галине Ивановне только то, что сказали мне ее рекомендатели: "убирает идеально, и человек абсолютной честности, ей следует доверять". Теперь я знаю о ней и многое другое. Я всегда разговариваю с Галиной Ивановной только по-русски – это в моих интересах, благодаря ей я держу мой русский в активе, это для меня очень полезно. Вот уже четвертый год Галина Ивановна убирает в моем доме и во дворике. И теперь, когда я приезжаю в Россию, мне часто говорят: "Вы сильно продвинулись в русском, какой молодец!" – а я помалкиваю насчет Галины Ивановны. Интересная подробность: и она, и я люди одной профессии – юристы. И оба специализировались по гражданскому праву: она – по российскому, я – по швейцарскому. Конечно, более нелепой профессии для эмигрантки из России и придумать невозможно. У себя дома, в крупном городе на юге своей родины, Галина Ивановна была доцентом университета, кандидатом наук, по-нашему – доктором. И вот теперь доктор Галина Ивановна – путцен фрау (дословный перевод с немецкого: "чистить женщина"). А попросту говоря, уборщица. Но, хочу заметь, что чувство собственного достоинства настолько развито у этой хрупкой светловолосой голубоглазой женщины, что новая работа нисколько не смущает ее. А стесняется она совсем удивительного, того, к чему сотни других женщин стремятся так активно, что даже идут на имплантацию. При всей видимой хрупкости Галины Ивановны у нее большие груди. На мой взгляд, они далеко не сверхъестественные, и это ее никак не портит. Но Галина Ивановна вбила себе в голову, что они слишком большие, и стесняется. Когда я был подростком, мне почему-то казалось, что у меня ужасно низкий лоб, и, чтобы скрыть его, я носил челку почти до бровей. Сейчас я вижу, что лоб у меня выше высокого. И вынес из этого курьеза единственное суждение: "все мы живем в мире собственных заблуждений".
Почему я преклоняюсь перед Галиной Ивановной?
Чуть не забыл ответить на этот важный вопрос. Увы, мы все частенько забываем самое существенное.
А уважаю Галину Ивановну я за то, что она человек героический. Раньше такие качества, как решительность, отвага, мужество, считались мужскими. А сейчас многое поменялось, и, на мой взгляд, мир может надеяться на женщин в большей степени, чем на мужчин.
В самом начале текущего XXI века у Галины Ивановны тяжело заболела ее маленькая дочь, кажется, какой-то редкой формой астмы. Врачи сказали однозначно: "Здесь мы девочку не спасем. Надо ехать в Европу, лучше всего в Швейцарию". За десять дней она распродала все имущество, включая квартиру, собрала в дорогу мужа, дочь, и по туристической путевке они отправились в Швейцарию. Когда-то в школе она учила немецкий, в университете – английский. И вот с этим весьма скудным языковым багажом Галина Ивановна все-таки смогла добиться понимания в чужой стране, смогла зацепиться и определить дочь на лечение. У мужа Галины Ивановны оказалась удачная профессия – бывший инженер-гидролог стал чистить и поддерживать в рабочем состоянии бассейны на виллах у новых русских, что само по себе весьма непростая задача, требующая определенных знаний и навыков.
За несколько лет наши швейцарские врачи полностью вылечили дочь Галины Ивановны и теперь советуют ей перебираться к морю. Я горжусь моей Швейцарией! Это только среди так называемых либералов России патриотизм почему-то считается ущербным чувством. Почему? Я догадываюсь, но как иностранец не считаю возможным давать по этому поводу свои оценки.
Я знаю, что сейчас дочь Галины Ивановны почти взрослая, очень красивая девочка и они собираются перебираться к морю, в Испанию. Где-то там девочка поступит в университет, чтобы, как и ее мама, стать юристом. Жаль, что они уедут. Конечно, найдется другая путцен фрау, но я всегда буду помнить Галину Ивановну. Так уж устроена жизнь, что все уплывает, и чем становишься старше, тем оно уплывает все быстрей и быстрей и так неумолимо сливается с линией горизонта, что, глядя на эту линию, невольно задумываешься: "Вот она, черта. А что за чертою? Тлен и небытие или все-таки что-то другое?"
А что думаешь по этому поводу ты, Луи? – спросил я мысленно.
Луи промолчал.
Помывшись и переодевшись с дороги, я вышел из дома в небольшой дворик, граничащий с лесом, который по нашим швейцарским законам является собственностью государства. Солнце стояло высоко, и озеро внизу блистало так ярко, что на него было трудно смотреть.
– Луи, – сначала очень тихо, а потом все громче стал звать я, – Луи, Луи!
Полная тишина была мне ответом.
Наконец я увидел его. Высунув остроухую и остроносую мордочку из-за нежно-зеленого кустарника на кромке темного леса, Луи смотрел на меня внимательно и радостно, точно так, как он смотрит с фотографии в моем мобильнике.
– Привет, Луи! Вот я и приехал! Здесь у тебя тепло, а в Москве темно и холодно.
Луи не убегал от меня, но и не приближался. Он поступал так всегда: дружба дружбой, а дистанция дистанцией.
Мы подружились с лисом Луи еще три года тому назад и доверяем друг другу. Наверное, он по лисьим, а я по человеческим меркам примерно одного возраста, так что у нас за плечами немало всякого разного, и мы уже кое-что поняли в этой жизни. Так что нам есть о чем помолчать друг с другом.
Почему он Луи? Так получилось. Когда я заметил его в первый раз, то перепробовал множество имен, но он стал отвечать мне вниманием только на имя Луи.
С тех пор как у меня появился друг Луи, жизнь моя не пустая, в ней есть сокровенное зернышко. На ночь я выставляю для Луи миску молока, кладу на скамейку подушки… Иногда поутру я нахожу их примятыми, значит, Луи спал на них. Я бесконечно рад, что у меня есть мой друг Луи. Надеюсь, что и для Луи я значу больше, чем миска молока, не зря ведь он намекал мне во сне о своей душе. Наши души соприкасаются и поддерживают друг друга на этом свете. Может быть, так будет и на том… кто знает? Пока еще никто не вернулся оттуда и не рассказал, что и как…
Завтра с утра мне опять в банк, считать числа-деньги, даже и не деньги в их прежнем виде нарезанных цветных бумажек, а арабские цифры в компьютере – отражение отражения. Но зато у меня есть Луи!
2013
Статьи
Чехов в Коломбо
Дождь на дворе. Ночь. Жара.
Дождь стоит за резными эбеновыми столбиками открытой веранды сплошной шелестящей стеной, и не доносится из-за этой колеблющейся под собственной тяжестью, зеленовато мерцающей стены никаких прочих звуков, и не видно огней соседней виллы, что еще минуту назад желто сияли в черноте ночи метрах в тридцати за коленчато-голыми стволами кокосовых пальм.
Для меня тропический ливень в диковинку, и я смотрю на него во все глаза. А хозяева зовут между тем в глубину дома к столу, уставленному местными яствами, среди которых особенно поражают маслянистые ломтики жареных ананасов, густо посыпанные черным перцем.
Под узорчатыми решетками высоких потолков гостиной и переходов в другие комнаты бесшумно работают вентиляторы – похоже, будто подвесили за тонкие голенастые ноги несколько больших птиц и, обессиленные до изнеможения, медленно кружась, они перемешивают широко раскинутыми серебристыми крыльями густой, жаркий воздух, пропитанный ароматами экзотических кушаний, подсиненный бледным, отработанным в легких дымом сигарет и яркими мазками пахучего сигарного дыма.
Хозяин поясняет, что все орнаментальные решетки в его доме выполнены из хлебного дерева, резьба старинная. Дому гораздо больше ста лет, и построен он на португальский манер. Хозяин понимает толк в домах – как-никак сначала он главный дизайнер города Коломбо, а уже потом крупнейший переводчик русской литературы. В его аскетически скромном, маленьком кабинетике тома "Войны и мира", "Тихого Дона", "Братьев Карамазовых", тома поменьше – "Анны Карениной", "Преступления и наказания", "Воскресения", "Мертвых душ", "Поднятой целины", сборников рассказов и повестей Чехова, Бунина, Горького. И все это перевел на сингальский язык он один – в сущности, еще нестарый человек, пятидесятилетний Серил Перейра.
Разговор за столом сам собой переходит к обсуждению деталей предстоящего нам общего дела – открытия по обоюдному решению Союза писателей СССР и Фронта народных писателей Шри-Ланки клуба и музея Антона Павловича Чехова в память о пребывании классика русской и мировой литературы в Коломбо.
Дождь все шумит за стеной. Вентиляторы без толку гоняют под узорчатыми потолками сырой, дымный, горячий воздух. Местные люди не нуждаются в кондиционерах, а я то и дело вытираю со лба пот.
– Мне душно! Дайте мне атмосферы! – лукаво стрельнув в мою сторону черными молодыми глазами, бросает реплику из чеховской "Свадьбы" миловидная дама средних лет, искусно завернутая в золотисто-цветное сари.
Все за столом хохочут. Всем все понятно. Оказывается, многие из собравшихся еще в свои школьные или студенческие годы играли на любительских спектаклях и "Свадьбу", и "Медведя", и "Чайку", и "Вишневый сад". Всем все понятно. Так что о нашем разговоре в застолье никак уж не скажешь репликой другой героини из той же "Свадьбы":
"Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном".
Шелестящая стена ливня рушится в единый миг вся до последней капли. Неслышные прежде посторонние звуки долетают в гостиную, и впереди других – округлые, сочные звуки хорошего рояля: на соседней вилле по-девичьи старательно играют Чайковского. "Осенняя песня" живо напоминает о Москве, о мелком, холодном дождичке на ревущем Садовом кольце. Перед глазами мелькает знаменитый "дом-комод" – прилепленный домик красного цвета на Садово-Кудринской, ныне всем известный музей. Уютный домик, где бывал Чайковский, где в музыкальной семье Чеховых так много и с такой любовью исполняли его произведения (особенно брат Николай), где накануне отъезда на Сахалин молодой Антон Павлович написал на первой странице рукописи готовой к печати книги "Хмурые люди": "Посвящается Петру Ильичу Чайковскому".
При первой публикации в газете "Новое время" рассказ А. П. Чехова "Гусев" был подписан: "Коломбо. 12 ноября 1890 г.". Все, кто читал, помнят этот тяжелый, печальный рассказ о бессмысленно загубленных жизнях, о невежестве и забитости, об одиночестве человека перед лицом смерти. Характерно, что действие рассказа, происходящее на борту грузопассажирского судна, развертывается на фоне красот Индийского океана. Как всегда, Чехов не поучает, не навязывает читателю прямолинейных прописей, а лишь намекает: как прекрасна земля и как бездарно живет на ней человек… Эта мысль всегда была одной из главных в творчестве великого писателя, да и не только в творчестве, но и в его жизни. Хотя, говоря о Чехове, нельзя отделять одно от другого: пожалуй, во всем мировом искусстве не было другого примера столь полной, столь таинственной гармонии слова и дела.
Сегодня Чехов один из духовных наставников человечества. Интерес к его творчеству и личности так же естествен для мыслящих людей планеты, как интерес к Шекспиру, Достоевскому, Толстому, Сервантесу, Данте или Гомеру. И нет ничего удивительного в том, что за многие тысячи километров от родины Чехова – России, в древней стране вечного лета мы говорим о Чехове в клубе Чехова.
В зале были не только писатели и журналисты, но и художники, актеры, режиссеры, профессора университетов, буддийские монахи, многие видные деятели культуры и просвещения Шри-Ланки.
На красном ковре перед сценой стояла ритуальная курильница в рост человека в виде бронзового дерева, с маленькими белыми свечками на бронзовых ветвях, с бронзовым петухом на макушке. Вдова классика сингальской литературы Мартина Викрамасингхе госпожа Викрамасингхе и автор этих строк зажгли ритуальные свечи и открыли экспозицию, переданную московским музеем А. П. Чехова в дар новорожденному клубу и музею в Коломбо.
Принимая подарок правления Союза писателей СССР – бронзовый бюст А. П. Чехова, президент клуба, уже знакомый читателю Серил Перейра сказал:
– Через несколько месяцев исполняется сто двадцать пять лет со дня рождения Антона Павловича Чехова, и открытие нашего клуба-музея приурочивается к этому большому празднику, его будут праздновать по всему миру, и радостно, что начался он сегодня с нашего острова, с земли, где Чехов был пусть и коротко, но по-настоящему счастлив.
Да, был счастлив.
"Доволен по самое горло, – писал Чехов своему приятелю Щеглову, – сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу… Я был и в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлоне".
Несколькими месяцами раньше написан некролог великому русскому путешественнику Николаю Пржевальскому, в котором с чеканной ясностью сформулировано отношение Чехова к жизни и предназначению человека: "В наше больное время, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнеутверждающий элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности – это живые документы, указывающие обществу, что, кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели". Слова эти, написанные Чеховым в молодые годы, многое объясняют и в его собственной судьбе, и в его гражданской позиции, ибо в полной мере относятся к нему самому, к подвигу его жизни.
Поездка на каторжный остров Сахалин и только что приведенный нравственный манифест Чехова находятся в прямой связи: слово перешло в дело. А дело было потрясающее. Это сейчас мы ужинаем в Москве, чтобы позавтракать в Коломбо, а тогда Чехову понадобилось три месяца только на то, чтобы добраться до цели, и в пути он не раз рисковал жизнью. Три месяца и три дня пробыл Чехов на Сахалине. Он работал там чуть ли не круглосуточно: поговорил лично с каждым обитателем острова, занес на карточки десять тысяч каторжан и поселенцев. Отложите газету. Представьте себе на секунду, что это вы побеседовали с десятью тысячами человек! Меньше чем за сто дней! Грандиозное исследование, увенчавшееся изданием книги "Остров Сахалин" и правительственной комиссией, по нашим временам сделало бы честь целому институту.
Уместно вспомнить, что Чехову было тогда всего тридцать лет. Болезнь еще ходила стороной, словно дальняя гроза, а сам он являл собою совсем не тот облик, к которому мы привыкли по школьным портретам: сухой, изможденный человек в пенсне, почти старик. Нет, тогда в Коломбо, на райской земле вечного лета, он был по-настоящему молод и красив: отличного телосложения (мало кто помнит, что Чехов дружил с Гиляровским и был среди основателей первого гимнастического общества в России), высокого роста (сто восемьдесят девять сантиметров), с юношеским лицом прекрасной лепки, с глазами, полными света, неутомимый в работе, остроумнейший и необыкновенно легкий в общении да плюс ко всему еще обладающий выдающимся бесстрашием и физической ловкостью.
Время пребывания Чехове на Сахалине и Цейлоне, где он останавливался, возвращаясь домой на пароходе добровольческого флота "Петербург", отмечено подъемом всех его жизненных сил. Может быть, именно тогда Чехов окончательно уверился в излюбленной им мысли: "прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого", а "правда и красота всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле".
Все тот же океан неустанно моет пески на атласно-нежных пляжах божественной Ланки.
Все так же вьется рядом с прибойной кромкой раскаленная дорога под неверною сенью накренившихся от муссонов кокосовых пальм, дорога внутри двух бесконечных рядов баснословно дорогих отелей и нищих хижин, едва прикрытых листьями кокосовой пальмы, вдоль неисчислимых лавочек с наваленными на прилавках или прямо на красноватой земле грудами папайи, с виду похожей на нашу дыню, металлически отливающих чешуей ананасов, покрытых длинным коричневым волосом кокосов, хранящих свой прохладный сок, напоминающий по вкусу наш березовый, подвешенных на перекладинах связок разносортных бананов – от больших, величиною по локоть, до крохотных, не длиннее пальца.
Мне посчастливилось проехать по острову почти две тысячи километров, побывать в пяти из девяти его провинций. Жизнь в Шри-Ланке – вдоль дорог, кажется, что едешь по одной нескончаемой улице – чуть в сторону, и ты в непролазных джунглях. Мне приходилось беседовать не только с работниками литературы и искусства, но и с буддийскими монахами, политическими деятелями, врачами, учеными, инженерами, агрономами, хранителями древних библиотек, преподавателями университетов – и для них имя Чехова не было пустым звуком. Конечно, все это были интеллигентные люди, и некоторые из них получили образование в Советском Союзе, и все-таки…
– И все-таки нет ничего удивительного в том, что Чехов так популярен в нашей развивающейся стране, – сказал генеральный секретарь Фронта народных писателей Шри-Ланки Гунасена Витана, когда мы были на самой южной оконечности острова, в усадьбе-музее Мартина Викрамасингхе. Подавая мне с полки книгу патриарха сингальской литературы "Чехов и Цейлон", Витана продолжил торжественно-убежденно: "У нас не бывает снега, не растут березы и вишневые сады, но нам понятно в Чехове главное – он твердо верил в то, что люди не сор земли, а ее цвет. Мы – молодая независимая страна, и для нас это очень важно".
Коломбо – Москва.
Газета "Правда", 29.10.1984 г.
К какому берегу плыть?
Как известно, метис – потомок от браков представителей различных человеческих рас. Но в обиходе это слово употребляется в более широком смысле и более точно соответствует своему французскому происхождению (metis – смешанный). В житейском обиходе метисами называют людей, происшедших не только от разных рас, но и от разных национальностей.
Кого же любить метисам, к какому берегу плыть им – к отцовскому или к материнскому? А если кто из нас еще более "мешанный", чем ординарный метис, тому куда? Разорвать свою душу на части, на лоскутки? Но во имя чего?
А как быть с "географией"? С расселением наших людей разных национальностей и "смешанных" по шестой части земного шара – "от финских хладных скал до пламенной Колхиды".
Мой отец Вацлав Адамович был по рождению поляком, моя мама Зинаида Степановна – русской. Я родился в Таганроге, а с младенчества и до зрелых лет прожил в Дагестане. Как мы попали в Дагестан?
В начале шестидесятых годов прошлого века мой прародитель был выслан из Польши на Кавказ, на войну с горцами. Видимо, он был офицером и погиб в бою. С тех пор и жила в нашем роду легенда о Дагестане. Поэтому когда я впервые прочел: