То же самое и о всплесках межнациональной розни: дескать, раньше не было, а теперь есть. Раньше бы не позволили, а теперь допустили…
Да, все это так или почти так. Но раньше мы жили как в наглухо закрытой казарме. А в казарме, как известно, порядок обеспечивается довольно просто. Совсем другое дело жить на воле – здесь действуют другие принципы, пока непривычные для многих из нас. Но что лучше: опять в казарму или пусть мучительно, но учиться демократии?
Да, поломает нас, да, потреплет в лихорадке. Но если мы будем тверды в нашем выборе, кризис минует и бациллы рабства погибнут. Должны погибнуть, хотя и не так скоро, как хочется. А пока что эти бациллы сильны и национальные распри – одно из проявлений их силы.
Газета "Правда", 09.01.1989 г.
Великая русская коллекция
Культуру часто путают с цивилизацией, с ее техническими усовершенствованиями, навыками современных удобств, с комфортом общественной жизни, защищенной законодательно.
Но писанный людьми закон порой подменяет такие нравственные категории, как совесть, достоинство, честь и любовь.
Еще Кант говорил, что есть только две вечные истины: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Сегодня эта мысль великого философа почти забыта.
Если основа цивилизованности – рационализм, то основа духовной культуры – нравственность. И в этом смысле скрипка Страдивари – плод Культуры, а самый замечательный компьютер и умение им пользоваться – плод цивилизации. Это такие же разные плоды, как нравственность и законопослушание. Если первое зиждется на божественном начале, то второе имеет в своем фундаменте множество подпорок – от принятого в том или ином государстве представления о пользе дела до страха перед наказанием.
Когда стадо поворачивается назад – хромые бараны идут впереди. Наш двадцатый век особенно убедительно иллюстрирует эту восточную мудрость. Вся история человечества неоднократно свидетельствует о том, как стремительно, почти мгновенно собрание граждан может стать толпой, а толпа стадом.
Чем дальше развивается техническая цивилизация, чем грандиознее становятся ее возможности, тем опасней "хромые бараны", в заложниках у которых вдруг могут оказаться все и всё.
Тончайшая пленка предохраняет гомо сапиенс от всеобщего одичания. И этот защитный слой соткан не из достижений технического прогресса и цивилизации в ее утилитарных формах, а из живых волокон нравственности и духовной культуры.
Абсурд и тупость обыденной жизни вроде бы не оставляют нам шансов на спасение. Порою кажется, что духовная культура существует на земле не благодаря нашей жизнедеятельности, а вопреки ей.
И все-таки почему она до сих пор существует? Почему она неистребима, словно неопалимая купина?
Наверное, потому, что так Богу угодно.
Великая русская коллекция – один из ярчайших примеров такого Божьего заступничества и благоволения.
Сейчас в ходу весьма циничная фраза: "Цена вопроса?".
Подразумевается, что все можно купить: движимость, недвижимость, совесть, честь, любовь, достоинство отдельного человека, а если хорошо заплатить, то и достоинство нации. Не считая нужным спорить на эту банальную тему, скажу только, что мне особенно приятно отметить, что на регистрационных карточках некоторых инструментов великих мастеров, хранимых ныне в Коллекции, значится: "Цены не имеет".
Не буду пересказывать содержание книги. Хранители Коллекции, выдающиеся музыковеды, крупнейшие музыканты XX века, сделали это с любовью и тщанием, которое заслуживает не беглого знакомства, а подробного, медленного чтения. Ограничусь лишь несколькими, важными, на мой взгляд, штрихами из истории создания Великой русской коллекции.
Государственная коллекция уникальных музыкальных инструментов – крупнейшее собрание струнных смычковых инструментов, изготовленных выдающимися мастерами разных стран, но прежде всего итальянскими мастерами легендарной Кремонской школы: Гаспаро да Сало, Антонио, Николо и Иеронимом (Джироламо) Амати, Андреа Гварнери и Иосифом (Джузеппе) Гварнери по прозвищу дель Джезу, Доменико Монтаньяно, Карло Бергонци, Лоренцо Стариони, Джованни Баттиста Гваданьини и, конечно же, Антонио Страдивари. В книге представлены все наиболее ценные экспонаты коллекции: около трехсот скрипок, альтов, виолончелей, контрабасов и других смычковых, изготовленных мастерами разных стран XVII–XX веков.
Конечно, история жизни каждого инструмента работы Страдивари, Амати, Гварнери – это одновременно и детектив, и фантастика, и поэма. Но нам особенно интересно узнать, как они попали в Россию.
Оказывается, инструменты из Западной Европы, прежде всего из Италии, начали ввозиться в Россию еще в XVII веке. А на рубеже XIX века в России было больше оркестров, чем в сегодняшних России и США, вместе взятых.
Откуда взялись эти оркестры? Почему об этом знают лишь специалисты?
Во-первых, потому, что только советская власть почти век огнем выжигала добрую память о прошлом нации. А во-вторых, чего греха таить, не зря наш собственный народ сказал: "Все мы Иваны, не помнящие родства".
Уже в XVIII веке в России действовали сотни замечательных крепостных оркестров, сотни крепостных театров, сотни военных оркестров с непременной струнной частью. В Петербурге процветали магазины итальянских скрипок, альтов, виолончелей. Говоря современным языком: Россия была крупнейшим рынком сбыта струнных инструментов высочайшего качества. Сначала русские аристократы, помещики, а затем купцы ввозили в Россию мировые раритеты, не скупясь, с размахом "загадочной" русской души.
Да, и оркестры, и театры принадлежали богатым и знатным людям, но играли-то на инструментах люди из народа. Наверное, правильнее будет сказать, что играли и те, и другие, многое сплеталось – тем более что народность жила в нашей аристократии генетически. Помните знаменитую сцену из "Войны и мира", когда Наташа Ростова пляшет в "охотницкой" русскую народную "Барыню"?
Причастными к созданию нашей Великой русской коллекции были все царствовавшие особы, Суворов, Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Крылов и еще многие и многие знаменитые русские вельможи, ученые, художники, артисты.
Вся история Коллекции документально опровергает часто навязываемое нам мнение "хулителей России", что, дескать, у русских никогда не было глубокой, хорошо проработанной культуры, а есть только вершины (Толстой, Чехов, Достоевский, Мусоргский, Чайковский), которые существуют как бы сами по себе и явились миру случайно. Так не бывает. Великая русская коллекция – еще одно тому доказательство. Хотя и трудно не согласиться с тем, что существование духовной культуры не "благодаря", а "вопреки" для русских и России, может быть, более характерно, чем для любого другого государства и другой нации. Но это отдельный разговор.
"Великая русская коллекция" – уникальная книга о самой крупной в мире коллекции уникальных музыкальных инструментов. Смысл этого издания в том, чтобы познакомить с Коллекцией мировую общественность и помочь самой Коллекции получить статус, которого она заслуживает.
2004 г.
Р.S. Работа над книгой "Великая русская коллекция" заняла несколько лет. Ее результаты налицо. Сегодня Государственная коллекция уникальных музыкальных инструментов больше не находится в ветхом особняке и смотрители не подставляют, как прежде, блюдца с водой, чтобы создать для хранения шедевров хоть какой-то микроклимат. Теперь Коллекция хранится в идеально приспособленных для этого помещениях, отвечающих всем требованиям XXI века.
Мировая музыкальная общественность сегодня имеет полное представление о нашей Коллекции. Можно без преувеличения сказать, что для многих знатоков книга "Великая русская коллекция" явилась подлинным откровением.
Геннадий Рождественский так отозвался о ней:
"Выход в свет книги "Великая русская коллекция", напечатанной издательством "Согласие", – настоящее событие в культурной жизни России".
2005 г.
"О счастье мы всегда лишь вспоминаем…"
Вынесенные мной в заголовок строки Ивана Алексеевича Бунина, наверное, одни из лучших среди его стихов.
Да, именно так:
О счастье мы всегда лишь вспоминаем,
А счастье всюду. Может быть, оно
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
Когда вспоминаешь Бунина, то вспоминаешь невольно и то, что первое знакомство с его работами у нас, бывших советских людей, связано именно с ощущением нечаянного счастья, которое вдруг нам привалило.
Бунин стал активно просачиваться в Советский Союз в самом конце пятидесятых годов, в условиях хрущевской оттепели, а в середине шестидесятых уже был канонизирован собранием сочинений сначала в пяти, а следом в девяти томах.
Хотя Бунин достался тогда советскому читателю основательно процеженным и крепко усеченным, тем не менее, этого вполне хватило, чтобы все поняли, что там, за рубежом, есть "другая" русская литература. Вместе с книгами Бунина как бы ворвался мощный освежающий вихрь. Кое-кому даже показалось, что там, на Западе, у нас еще много Буниных. Мы были готовы преувеличить значение многих эмигрантских поэтов и прозаиков, и многих преувеличили.
А теперь, на рубеже третьего тысячелетия, точно выяснилось, что и там, и здесь Иван Бунин у нас один. Да, в эмиграции было много других замечательных, великолепных, виртуозных, очень ярких писателей, но последний натуральный классик золотого века великой русской литературы был один – Бунин Иван Алексеевич.
В книге Александра Бахраха "Бунин в халате" нет ничего такого, что называется "клубничкой".
Вот как определяет автор свою цель уже на первых страницах: "Бунин – большой русский писатель, и мне кажется, что любая памятка о нем – будь то серьезная, будь то пустяковая – необходима для будущего, и незачем обходить молчанием некоторые, хотя бы теневые, стороны его жизни, разбавлять их розовой водицей и способствовать распространению "легенд"… Часто он говорил одному одно, а другому другое – о том же самом, смотря по настроению".
Надо же: одним говорил одно, а другим другое. Притом речь ведь, как правило, шла о делах литературных, о его, Бунина, оценках, мнениях, вкусах. Тем более что он ведь не заблуждался по поводу своего места в литературной табели о рангах и не мог не знать, что суждено ему в дальнейшем "стать достоянием доцента и критиков новых плодить". Как это все понимать?
А точно так же, как Льва Толстого, который на недоуменный вопрос о его противоречивых и даже взаимоисключающих мнениях об одном и том же, смеясь, отвечал:
– А что я вам щегол, чтобы петь одну и ту же песню?
И у Толстого, и у Бунина эти противоречия, эта здоровая дурашливость и лукавство – от переизбытка сил, от мгновенной смены в душе таких многообразных ощущений и ассоциаций, которые просто недоступны человеку обыкновенному. Это всего лишь игра могучей артистической натуры ради самой игры.
В воспоминаниях Александра Бахраха нет елея, зато в них часто попадаются острые осколки как бы окаменевших фактов и эпизодов из жизни великого мастера. Но даже то, что написано как бы не вполне лицеприятно для Бунина, написано благородно, с неподдельной любовью и пониманием подлинного масштаба его личности.
"Да вы не отдаете себе отчета в том, какой у вас крупный современник", – уже на первой странице книги вспоминает автор отзыв о Бунине Андре Жида.
Еще родители Александра Бахраха пользовались расположением семьи Буниных. К тому же сам он был из сугубо литературной среды русского зарубежья, из самой ее сердцевины. Все это во многом облегчило для автора этой книги и прямые житейские отношения с Иваном Алексеевичем Буниным, и возможность писать о своем кумире как без острастки, так и без придыхания.
Кажется, английский поэт Роберт Браунинг сказал, как выстрелил: "Поэты – это те, кто говорит о главном".
Безусловно, он имел в виду не стихотворцев, а поэтов в философском смысле этого слова.
Для поэта не важно, пишет ли он столбцом и в рифму или в строчку и без рифмы. Не важен даже и сам род искусства, которым он, поэт, занимается: литература, живопись, скульптура, музыка. Подлинный поэт отличается от прочих людей не только тем, что он острее и явственнее чувствует то, что чувствуют многие, но и тем, что он способен ухватить это чувство на лету, поймать его и запечатлеть в своих трудах если не на веки вечные, то очень надолго. Одной лишь силой своего таланта поэт умеет собрать в фокус рассеянный свет обыденности, направить на читателя луч, способный прожигать насквозь.
Иван Алексеевич Бунин был поэтом. Поэтом с рождения. А уже потом были воспитание и самообразование, труды и дни, удачи и поражения, литературная и человеческая судьба.
Во все времена, во всех странах поэтов не бывает много. Они всегда диковинная редкость. И они всегда осознают свою Божью помазанность. Всегда. Как бы ни казались порой легкомысленны, глуповаты, надменны, смешны или кичливы, как бы ни погружались порой в суету сует, настоящие поэты всегда ответственны перед своим талантом.
Все, кто любит Бунина, знают его самый последний рассказ "Бернар" – рассказ о матросе знаменитой яхты "Бель Ами", описанной Мопассаном.
"– В море все заботило Бернара: – писал Мопассан, и внезапно повстречавшееся течение, говорящее, что где-то в открытом море идет бриз, и облака над Эстерелем, означающие мистраль на западе. Чистоту на яхте он соблюдал до того, что не терпел даже капли воды на какой-нибудь медной части".
"Думаю, что я был хороший моряк", – сказал Бернар, умирая.
Заканчивая свой последний рассказ, восьмидесятидвухлетний Иван Алексеевич Бунин пишет: "Мне кажется, что я, как художник, заслужил право сказать о себе, в свои последние дни, нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар". Истинно так, заслужил. Об этом все книги самого Бунина и все книги о нем.
2000 г.
Великая книга русских
На излете прошлого, XX века, будучи на работе у себя в издательстве "Согласие", я однажды ни с того ни с сего снял телефонную трубку и позвонил моему хорошему знакомому Вадиму Валериановичу Кожинову. Позвонил и сразу спросил его:
– Скажите, есть в России хотя бы одна неизданная великая книга?
– Да, есть: "Палея Толковая", – без запинки ответил Кожинов.
Едва мы закончили разговор с Вадимом Валериановичем и я положил трубку, как тут же раздался звонок из Питера от Дмитрия Сергеевича Лихачева, и я сразу спросил его:
– Дмитрий Сергеевич, есть в России хотя бы одна неизданная великая книга?
– Да, есть: "Палея Толковая", – ни секунды не мешкая, ответил Лихачев.
– Но вы издавали двенадцатитомник древнерусской литературы, почему ее нет там?
– Тогда мне не удалось пробить "Палею", – просто и коротко отвечал Дмитрий Сергеевич. Помолчал чуть-чуть и добавил:
– Подробности при встрече.
Так Вадим Валерианович, Дмитрий Сергеевич и я, как издатель, начали заниматься "Палеей". Я пишу об этом потому, что здесь есть еще и второй план, второй смысл. Дело в том, что в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов прошлого века Лихачев и Кожинов были друзьями, а затем пути их резко разошлись. И вот через тридцать лет "Палея" снова свела их, подтолкнула друг к другу для общего дела, масштабы которого были одинаково им понятны давным-давно. Жаль, что ни тот, ни другой не дожили ни до первого пилотного издания "Палеи Толковой" в "Согласии" в 2002 году, ни до нынешнего издания 2010 года и нашей конференции, на которой им было бы что сказать, а нам послушать, с вниманием и благодарностью.
Для чего, предваряя публикацию сугубо научных материалов первой международной конференции ""Палея Толковая" в контексте древнерусской культуры XI–XVII веков", я пишу все это?
Для того, чтобы подчеркнуть, что за каждой великой книгой стоят конкретные люди, как звенья той неразрывной цепи между прошлым и настоящим, о чем так хорошо написал А. П. Чехов в рассказе "Студент":
"Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой".
Что важного произошло на нашей конференции по "Палее"?
Во-первых, собравшиеся воедино наши ученые своими содержательными докладами, безусловно, навечно канонизировали эту Великую книгу русских, как называли "Палею Толковую" Лихачев и Кожинов.
Во-вторых, многие из собравшихся впервые увидели друг друга воочию. Одно дело знать человека по его печатным трудам и совсем другое – увидеть его глаза, пожать руку, перемолвиться пусть и немногими, но такими важными для единомышленника словами.
Когда в своем докладе Ирина Владимировна Дергачева сказала о том, что ей кажется, будто "Палею Толковую" написал один человек, я сразу вспомнил Дмитрия Сергеевича Лихачева, который говорил мне то же самое. И еще он говорил о том, что, скорее всего, этот мудрый книжник жил где-то на границе нынешних России и Белоруссии, наверное, веке в XI.
И вот прошла тысяча лет, а "Палея Толковая" не просто жива, но исключительно интересна и нам сегодняшним, и теперь наверняка не пройдут мимо нее в незнании многие поколения после нас. "Палея Толковая", как показали наши докладчики, неисчерпаема, и пока живут на свете русские (в самом широком смысле этого слова), она всегда будет для них не только источником, но и истоком мудрости, веры, любви и надежды.
Очень хочется назвать имена ученых, принявших участие в нашей конференции. Вот они:
Борюшкина Екатерина Николаевна, аспирант МПГУ (Москва);
Видмарович Наталья Петровна, доктор филологических наук, профессор Загребского университета (Хорватия);
Гаричева Елена Алексеевна, доктор филологических наук, профессор Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого (Великий Новгород);
Герасимова Ирина Алексеевна, доктор философских наук, главный научный сотрудник Института философии РАН (Москва);
Громов Михаил Николаевич, доктор философских наук, профессор, заведующий сектором истории русской философии Института философии РАН (Москва);
Демидов Дмитрий Григорьевич, доктор филологических наук, доцент кафедры русского языка СПбГУ (Санкт-Петербург);
Дергачева Ирина Владимировна, доктор филологических наук, профессор, декан факультета иностранных языков МГППУ (Москва);
Дорофеева Людмила Григорьевна, доктор филологических наук, Балтийский федеральный университет им. Иммануила Канта (Калининград);
Есаулов Иван Андреевич, доктор филологических наук, профессор кафедры русской классической литературы и славистики Литературного института им. А. М. Горького (Москва);
Игумен Тихон (Полянский), кандидат культурологии (Москва);
Камчатнов Александр Михайлович, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой русского языка и стилистики Литературного института им. А. М. Горького (Москва);
Козлова Анна Юрьевна, кандидат филологических наук, докторант Института русского языка РАН (Москва);
Лепахин Валерий Владимирович, доктор филологических наук, профессор кафедры русской филологии Сегедского университета (Венгрия);
Мильков Владимир Владимирович, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии РАН (Москва);