Моторин Александр Васильевич, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой нравственного и эстетического воспитания Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого (Великий Новгород);
Пелешенко Юрий Владимирович, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института литературы им. Т. Г. Шевченко НАН Украины (Киев);
Ужанков Александр Николаевич, доктор филологических наук, профессор, проректор по научной работе Литературного института им. А. М. Горького.
Не могу не вспомнить, как во время нашей конференции один очень крупный ученый простодушно заметил:
– А я и не знал, что столько моих коллег, и таких значительных, оказывается, сегодня занимаются "Палеей"…
Так что, выходит, мы собрались не зря, и наша конференция дала мощный толчок ко многим размышлениям как научного, так и общечеловеческого характера, а слияние этих двух начал весьма плодотворно.
Завершая свою заметку, хочу отдельной строкой вспомнить еще о двух людях, способствовавших и новому изданию "Палеи Толковой", и ее канонизации в сознании нации, канонизации, которая сейчас, несомненно, произошла и будет укрепляться впредь. В этой связи я имею в виду попечителя издания "Палеи Толковой" 2010 года – Сергея Николаевича Каравана, проявившего немалую организаторскую волю как в издании самой книги, так и в том, чтобы состоялась наша конференция. И, конечно же, я имею в виду Александра Николаевича Ужанкова, не просто председательствовавшего на конференции, но и собравшего воедино своих коллег ученых.
Нашими общими усилиями Великая книга русских "Палея Толковая" сегодня канонизирована в сознании нации, и теперь уже никто не скажет: "А что это за "Палея Толковая"? И кому она нужна? И кто ее знает? И кто ее изучает?"
Уверен, что настоящее издание материалов первой международной научной конференции ""Палея Толковая" в контексте древнерусской культуры XI–XVII веков" дает исчерпывающие ответы.
2014 г.
День тянется, а жизнь летит
Первоначально в десятом томе планировалось разместить статью доктора филологических наук, профессора Кубанского государственного университета Ю. М. Павлова о творчестве Вацлава Михальского. Ю. М. Павлов занимается изучением современной русской литературы, его перу принадлежит несколько монографий, опубликованных в московских издательствах. В процессе работы над статьей у Юрия Михайловича постоянно возникали вопросы к автору, которые он присылал Вацлаву Вацлавовичу по электронной почте. В результате этой импровизированной беседы, ставшей возможной на расстоянии благодаря сети интернет и электронной почте, возник этот текст, жанр которого Ю. М. Павлов назвал статьей с элементами беседы. Рассуждения литературоведа и руководителя студенческого спецсеминара по современной русской литературе переходят в вопросы автору. Ответы Вацлава Вацлавовича провоцируют дальнейшие размышления о его творчестве со стороны Юрия Павлова. Участники разговора в конце концов решили не переводить свой диалог в "гладкий" литературоведческий текст, что позволило сохранить авторскую интонацию и доверительную атмосферу живого общения.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Вацлав Вацлавович, наш разговор посвящен выходу в свет Вашего десятитомного собрания сочинений. А начать его я хочу с первой Вашей книги, изданной в 1963 году в Махачкале и теперь помещенной Вами в 10-м томе.
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Юрий Михайлович, наверное, это правильно, тем более что я вспомнил о ней не без Вашей подсказки. Вы спросили: "А где почитать самые первые Ваши опыты?" И тогда я разыскал мою первую книгу, которая называлась "Рассказы". Через полвека после публикации моих первых рассказов я бегло перечитал эту тоненькую книжечку и подумал, что ее вполне можно поставить в десятый том, как бы в приложение, для досужего любопытства. У Вас много вопросов?
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Много. Но их можно сократить, если нужно.
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Давайте Ваши вопросы с элементами статьи, а сократить Вы всегда успеете. Для удобства давайте называть шесть романов о Марии и Александре Мерзловских "Весной в Карфагене", по названию первого романа.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Хорошо. Воля автора – это его святое право. Будем называть Вашу эпопею "Весной в Карфагене". А теперь я хочу начать сначала…
В центре многих ранних рассказов Вацлава Михальского – трагедия ребенка, оставшегося без родителей или одного из родителей, чаще всего – отца. Первый же рассказ "Семечки" о судьбе мальчика, отец которого погиб во время Великой Отечественной войны. Ребенок из рассказа "Бимбом" отца не помнит и помнить не может: отец Сашки погиб в аварии за три дня до рождения сына. Понятно, что толчком к написанию этих рассказов была трагедия миллионов соотечественников Вацлава Михальского и его личная трагедия. Отцы Василия Белова, Виктора Лихоносова, Юрия Кузнецова и других писателей погибли на войне. Отцы Василия Шукшина, Владимира Максимова, Александра Вампилова, Леонида Бородина, Вацлава Михальского уничтожены как политические заключенные, хотя к политике никакого отношения не имели.
…Вацлав Вацлавович, что ощущал в детстве и юности сын репрессированного отца и какой след эта трагедия оставила в Вашем мироотношении и творчестве?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. В моей кавказской повести "Адам – первый человек" есть довольно подробный ответ на этот вопрос. Когда я был маленьким, от меня скрывали факт ареста моего отца. Мама говорила, что он пропал без вести на войне. Сотням тысяч детей в СССР говорили их мамы о репрессированных отцах нечто подобное. Так что для меня, в моей душе, мой отец как бы и пропал на войне и пропал в лагере одновременно. Так что я, можно сказать, равно принадлежу и к одному, и к другому ряду перечисленных Вами литераторов. Наши матери прикрывали нас от жестокой правды, берегли наши неокрепшие души – и это была святая ложь во спасение. Несмотря ни на какие тяготы и невзгоды жизни, наши матери, наши деды и бабушки растили нас в любви, а не в ненависти.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Сыновние чувства в разной концентрации присутствуют в большинстве произведений автора, начиная с рассказа "Лицо матери".
Герой этого произведения детдомовец, круглый сирота, детство и молодость которого определяет одно желание – увидеть лицо своей матери хотя бы во сне. Но даже это не удается сделать герою.
Критерием матери оценивают других людей, женщин в том числе, герои многих произведений Вацлава Михальского. Например, как высшая похвала Катеньке (героине одноименной повести) звучат слова смертельно раненного солдата: "Вы, как моя мама". Или подросток кадет Алексей из романа "Весна в Карфагене" перед смертью зовет маму.
Мне Ваше отношение к матери очень понятно и близко. Я потерял свою мать в 37 лет. С ее уходом отвалилась, отмерла большая часть моего "я", и с этих пор я уже не был никогда по-настоящему счастлив. Я, как и герой рубцовской "Осени", всегда помню – даже в моменты высшей беспричинной радости – о "зимней", смертной стороне жизни.
Итак, не вызывает сомнений культ матери в жизни и прозе Вацлава Михальского.
Какое место занимала и занимает Ваша мама Зинаида Степановна в Вашей жизни?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Какое место в моей жизни занимала и занимает моя мама Зинаида Степановна?
Вроде бы вопрос простой, но я, можно сказать, в растерянности. Моя мама выше всяких мест, даже самого первого из первых… Моя мама и мой дед Адам всегда стояли и стоят в моей душе отдельно от всего остального мира, от всех моих близких, знакомых и незнакомых.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Мария Мерзловская, услышав нелестную оценку "Мадам Бовари" из уст почтенного профессора Пражского университета, думает: "Какая у него глухая душа!" И далее следуют мысли разной направленности: "Неужели мужчины совсем неспособны понимать женщин? Но Флобер-то ведь мужчина? И Толстой, и Чехов, и Пушкин? А они ведь все понимали, да еще как! Неужели среди мужчин это удел только избранных?".
Как Вы ответите на эти вопросы героини? И к какой категории мужчин отнесете себя? И кого из писателей, знатоков женской души, Вы можете назвать?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Одно из племен Индии говорит на двух языках: "мужском" и "женском". И это правда, прежде чем делиться на бедных и богатых, здоровых и больных, красивых и не очень, добрых и злых – прежде всего люди делятся на мужчин и женщин. Конечно, и у тех, и у других одни и те же общечеловеческие ценности, но… мировоззрение чуть-чуть разное. Кто-то сказал: "Искусство – это и есть чуть-чуть". Да, "чуть-чуть" – это не шутки и в искусстве, и в жизни: нос прямо – красавица, а чуть-чуть в сторону – и увы…
К какой категории мужчин я отношу себя?
Никогда об этом не задумывался, но, наверное, я чуть-чуть понимаю "женский" язык и даже чуть-чуть могу говорить на нем.
Лев Николаевич Толстой считал самым пленительным женским образом в русской литературе Оленьку Племянникову – героиню чеховского рассказа "Душечка". Так что мой ответ на Ваш вопрос о классиках: Антон Павлович Чехов. Да, именно Чехов, и не только потому, что он был дипломированный врач "по женским и детским болезням", а и потому, что он хорошо знал "женский язык", свободно владел им и понимал женский мир не поверхностно, не как потребитель.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Героини разных произведений писателя невольно заставляют вспомнить слова И. С. Тургенева, прочитавшего толстовского "Холстомера": "Лев Николаевич, теперь я вполне убежден, что вы были лошадью!". Переиначив это высказывание, можно предположить, что Вацлав Михальский в прошлой жизни был женщиной. Игорь Шкляревский во многом прав, утверждая, что после Льва Толстого никто не писал о женщинах с такой пронзительной ясностью, как Вацлав Михальский.
Вацлав Вацлавович, откуда у Вас это редчайшее чувство женщины? Неужели все дело в том, что Вы были воспитаны четырьмя бабушками, о чем с огромной теплотой и любовью рассказали в повести "Адам – первый человек"?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Не знаю, кем я был в прошлой жизни, и была ли она?
А что касается женщин, то меня всегда удивляло, что их называют "слабым полом". Наверное, мужчины это придумали, чтобы самоутвердиться. Нет сомнения, что женщина значительно превосходит мужчину как существо, более приспособленное к выживанию, более гибкое, более терпеливое, более интуитивное, гораздо тоньше чувствующее многослойные оттенки жизни. И главное, женщина призвана к деторождению. Она призвана быть матерью. А это величайшее предназначение, перед которым все доблести мужчин меркнут.
"Отец – хлеб, мать – душа". Я услышал эту пословицу в Африке, на Ближнем Востоке. Арабы говорят, что эта пословица принадлежит им, евреи – что им. Хотя какая разница кому? Важно, как это точно!
Конечно, мои четыре бабушки имели на меня влияние. Вспомните, какие они разные. Очень сильный характер был у моей мамы. Сильные характеры у ее внучек, а моих дочерей Татьяны и Зинаиды. Я восхищаюсь и моей внучкой Елизаветой – дочерью Татьяны.
Я не знаю, как в других странах, а у нас весь XX век выехал на женщинах, да и новый, XXI не отстает. Я восхищаюсь женщинами России. На них вся надежда.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. В раннем рассказе "Бим-бом" появляется то, что можно назвать визитной карточкой Вацлава Михальского и что можно назвать "знаком вечности". Дед Сергей, принесший на руках из роддома внука Сашку, увидел остановившиеся часы. "Заскорузлыми, дублеными пальцами мягко потянул за цепочку.
Часы пошли.
И когда большая стрелка легла на черту полного часа, старинные часы, сработанные еще одним из крепостных пращуров деда Сергея, захрипели, и через секунду-другую наполнил комнату мелодичный звон:
Бим-бом! Бим-бом! Бим-бом!"
Через двадцать четыре года в очерке "Чехов в Коломбо" Михальский, говоря о своем любимом писателе, несомненно, сказал и о себе: "Может быть, именно тогда Чехов окончательно утвердился в излюбленной им мысли: "Прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого…"".
Откуда это ощущение времени у человека и писателя Вацлава Михальского?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Откуда у меня ощущение быстротекущего времени? Откуда острое чувство взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего?
Не знаю. Я думаю, что в большей или меньшей степени это чувство есть у любого человека. Просто некоторые переживают его острее, ярче, утонченнее; смотрят не только в ту или другую сторону, а по кругу. Что касается художников, то без этого чувства их вообще не бывает.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. В очерке "Чехов в Коломбо" автором высказывается следующее предположение: "…пожалуй, во всем мировом искусстве не было другого примера столь полной, столь таинственной гармонии слова и дела". Думаю, что в этих словах сформулировано и творческое кредо Вацлава Михальского.
В словесности XIX–XX веков условно можно выделить три типа творческого акта или поведения-творчества. В основе первого и второго типов лежит единство или почти единство слова и дела, получившее разное словесно-образное выражение. Самое известное из них: "Я пишу, как дышу". Однако эта общая формула наполняется принципиально разным содержанием. Один вариант – ориентация на достойное поведение, продолжением которого является творчество: "Я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи" (М. Пришвин). Другой вариант поведения-творчества – воплощение духовно-нравственного падения человека. А грех в этом случае реабилитируется, воспринимается как норма и, более того, благо. И третий тип творческого акта – художник пишет незамутненной частью души, то есть он оценивает себя греховного, других людей, мир вообще с точки зрения высоких духовно-нравственных идеалов, религиозных по своей природе.
Вацлав Вацлавович, как Вы можете определить. свои писательские принципы?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Никогда в жизни не задумывался о своей работе в столь пышных формулировках, или, как говорят сейчас дети, "пафосных". Недостатка в сюжетах у меня не было, но из-за своей расхлябанности и лени я сделал гораздо-гораздо меньше, чем мог бы.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. В том же очерке Вы приводите выразительное высказывание Чехова о Пржевальском, в котором позиция Антона Павловича однозначно и четко сформулирована по отношению ко многому и многим.
Это высказывание, не утратившее своей актуальности сегодня, есть смысл процитировать: "В наше больное время, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнеутверждающий элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности – это живые документы, указывающие обществу, что, кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели".
Вацлав Вацлавович, кто из писателей и неписателей XX – XXI веков является продолжателем этой пржевальско-чеховской традиции, кто может быть назван подвижником?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Игорь Александрович Моисеев.
Я не один год был знаком с великим русским балетмейстером. Он, что называется, на ровном месте создал Ансамбль Моисеева и руководил им 70 лет. Я рад, что в свое время под редакцией моей старшей дочери Татьяны в нашем издательстве "Согласие" мы издали книгу Игоря Моисеева "Я вспоминаю…", сейчас это библиографическая редкость.
Игорь Александрович Моисеев был именно человеком "подвига, веры и ясно осознанной цели". Его ансамбль народного танца подарил минуты счастья и возвышения духа миллионам зрителей в 55 странах земного шара. В некоторых из них они бывали десятки раз.
В восемьдесят лет Игорь Моисеев сказал: "Если какой-нибудь артист говорит мне, что заданное движение невозможно сделать, я встаю и делаю…"
Мне приходилось бывать на репетициях Ансамбля, все было именно так, как сказал Игорь Александрович.
Отец у Игоря Александровича был русский дворянин из Орловской губернии, мать – полуфранцуженка, полурумынка из Парижа, где работала модисткой, по-нашему белошвейкой. В Париже они и познакомились. Переехали в Россию, где родился и вырос великий артист Игорь Моисеев. Вот так у нас обстоят дела с русскостью, о которой пишет в своей статье Лев Аннинский. Помню, когда я разглядывал фотографию Игоря Моисеева с великим американским балетмейстером Джоржем Баланчиным, он заметил, что "Жора Баланчивадзе прекрасно начинал в Петербурге".
ЮРИЙ ПАВЛОВ. "Дождь" мне видится одним из самых сильных среди ранних рассказов Вацлава Михальского. Я, в частности, обратил внимание на следующие слова героя, которые воспринял как собственное признание Вацлава Михальского: "Давным-давно позабылись имена и лица моих дружков, а Лена-дурочка почему-то осталась в моей памяти четкой цветной фотографией". Я сделал такой вывод из-за тряпичной куклы, которую качала Лена. О том, что картина не выветрилась из памяти писателя, думаю, свидетельствует эпизод, появившийся более чем через двадцать лет в романе "Тайные милости". Сумасшедшая Марьяна баюкает, укачивает тряпичную куклу, которая, по версии главного героя Георгия, является символом задушенной любви, нерожденного ребенка Георгия и Марьяны.
Вацлав Вацлавович, насколько верна моя версия и есть ли внутренняя связь между героинями "Дождя" и "Тайных милостей"?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Да. Связь, конечно, есть. Кажется, Блок сказал, что всякий художник всю жизнь пишет одну книгу.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Эпопея "Весна в Карфагене" (ее составили шесть романов: "Весна в Карфагене", "Одинокому везде пустыня", "Для радости нужны двое", "Храм согласия", "Прощеное воскресенье", "Ave Maria") уникальна во многих отношениях, в том числе и в жанровом.
Это, условно говоря, – роман-эпопея в сносках. Их я насчитал двести шестьдесят. Ничего подобного в русской и мировой литературе до сих пор не было. На сноски в романе, естественно, уже обратили внимание критики. У Ирины Николаевой "сноски вызывают недоумение и легкую улыбку: вещи и понятия, которые комментируются, очевидны, но это только на первый взгляд…". Принципиально иначе воспринял сноски эпопеи Лев Аннинский: "Замечательны сноски Михальского. В них он объясняет читателю, кто такие: Мата Хари, Надежда Дурова, Габриэль Шанель и блаженный Августин, как звучит в подлиннике общеизвестная цитата из Канта, что именно сказал о ремесленниках от искусства Болеслав Прус и где служил генерал Брусилов в 1917–1920-е годы. Я с удовлетворением прочел у Михальского, что такое ВЦИК и кто такие особисты. Но когда он объяснил в специальной сноске, что такое колхоз… вот тут-то я и почувствовал, как стремительно летит История".