Там за озером, на заброшенном картофельном поле капитан Воскобоев всматривался в ночь, разбавленную робким лунным сиянием. Он сжимал в руках холодное ружье, изредка бросая короткие нетерпеливые взгляды по сторонам, где на равном удалении одна от другой слабо колыхались безмолвные тени. Впереди справа хлопнул яркий выстрел, потом раздались ругань и резкий истошный крик:
- Атас, капитан! В сторону!
- Как же, в сторону, - промычал капитан Воскобоев. Он поднял ружье; ладони его похолодели; они были холодные и не дрожали. Кабан шел прямо на него - шел уничтожить его, искромсать, истоптать, избыть боль, сжигающую левый бок, разорванный картечью… Не было страха, и слабости не было; Воскобоев медленно опустил ружье и замер, и ждал, не шелохнувшись; мягко надавил на спусковой крючок и упился мгновением, коротким и громким, когда мир был полон света, грохота, адского хруста сокрушенной кости врага… Кабан ухнул, как птица филин, и зарылся клыками в мокрую глину. "В четырех шагах", - сказал кто-то рядом, но рядом не было никого.
- В четырех шагах, - повторил Воскобоев. Он вдруг озяб и стал озираться по сторонам, силясь совладать с дрожью в коленях. Отдаленные тени заколыхались, задвигались, стали стремительно приближаться. Глухой ропот сапог тоскливо отозвался в животе.
- Ну ты циркач, - испуганно забормотал подбежавший Мишка, ощупывая и оглядывая тушу. - Прямо в лобешник, мамочки вы мои!
- Двести кило, то есть два центнера, - с видимым равнодушием заявил Доля.
Восторженный Мишка тыкал стволом в развороченный бок зверя и взвизгивал:
- Доль, смотри, я ему всадил!
- Всадил, да не повалил, - назидательно заметил Доля, ушел, слился с тьмой, вскоре вернулся с охапкой лапника и запалил костер. При свете высокого пламени егеря взялись за разделку мертвого тела.
- Дайте я, - сказал, прокашлявшись, Воскобоев и взял на изготовку новенький охотничий нож.
- Отдохни, капитан, - сказал Косматов. - Тут надо с толком, погуляй пока.
Воскобоев спорить не стал - отошел, нервно поигрывая эбонитовой рукоятью финки.
На рассвете он разбудил жену нетерпеливым звонком. С трудом очнувшись, она открыла дверь, и он ввалился в квартиру, нагруженный тяжелым, кое-как упакованным мясом… В долгом оцепенении Елизавета разглядывала кабанью голову, которая, не мигая, глядела на нее с окровавленного линолеума и щерила желтые тупые клыки.
- Что это? Что это? - спросила Елизавета.
- Мертвая голова, - ответил Воскобоев. - Это тебе украшение, повесишь на стенку.
- Прямо сейчас? - испугалась Елизавета.
- Спятила… Обработать надо. Я обработаю. Охотовед ихний, трепло, объяснил мне, что и как. Жарь пока мясо.
Не ответив, Елизавета вернулась к себе на тахту и завернулась в одеяло.
- Не хочешь - как хочешь, - сказал он равнодушно. - Я и сам могу.
Вскоре невыносимый смрад наполнил квартиру. Елизавете стало плохо. Она убежала к Галине отдышаться и утешиться. Чад воскобоевской кухни, проникая всюду, настигал везде. Заспанная Галина принюхалась, поморщилась и, утешая Елизавету, заварила чай с чудовищным количеством мяты.
В ночь на первое сентября ледяной ливень обрушился на Хнов. На рассвете ветер, пришедший с северо-востока и гулом крон, стоном кровельного железа возвестивший о приближении осени, разогнал и развеял тучи. Дождь и ветер промыли небо перед вылетом. Полковник Живихин огласил приказ, сказал напутствие и дал команду. Полк пошел на взлет. Один за другим самолеты взмывали в небо; пролетая над Пытавином, они преодолевали звуковой барьер, и небо содрогалось от тяжкого грома - удар за ударом, как колокол веча, как дальнобойная артиллерия, добивающая обескровленный город, как сердце осужденного на казнь. Они ушли далеко за леса, города и болота, за озера и реки - туда, где их уже ждали на море и на суше горячие злые машины, начиненные азартными мальчиками, - ушли, чтобы там, в дыму, пыли и тумане, вершить свое лихое невсамделишное дело…
Ближе к полудню, когда Галина, заскучавшая у себя в библиотеке, уже подумывала о своих щах, озерный ветер занес в тишину райцентра слитное эхо трех глухих взрывов.
- Рыбу глушат, - подсказал Галине новый литсотрудник "Хновского Кибальчиша", заполняя формуляр.
- Какой ужас, - вежливо отозвалась Галина, с ленивым любопытством разглядывая свежего человека. Литсотрудник был молод, печально улыбчив; куртка из ломкой крашеной клеенки хрустела на нем при всяком малом движении. Он и раньше приезжал в Хнов, но приезжал в костюме и ненадолго - собирал информацию для своей ленинградской газеты. А теперь он в Хнове осел, вернее, лег на дно до той поры, когда там, в Ленинграде, улягутся волны какой-то восхитительно безобразной пьяной истории…
- Рыбу глушат, песьи дети, - повторил он с завистью и, прощаясь, приложился губами к вялой руке Галины.
Придя домой на обеденный перерыв, Галина разогрела щи, разлила варево в две тарелки и пошла звать соседку. Елизавета крепко спала и не слышала звонка в дверь. Галина вернулась, съела свою тарелку, другую вылила в раковину, прополоскала рот, накрасила губы и побрела в библиотеку доживать день.
…Когда капитан Воскобоев появился на окраине Хнова, Елизавета продолжала спать.
Он шел нетвердо, но упрямо, и при каждом шаге полы плащ-палатки, измазанной глиной и рыбьей чешуей, били его по голенищам сапог. Левой рукой он придерживал рюкзак, оттягивающий плечо, правой размахивал, как дирижер. Доля шел следом; подражая большой басовой трубе, производил мокрыми губами звуки марша и сам пробовал маршировать, но ноги Доли маршировать отказывались, потому что Доля был нетрезв. Косматов шел легко и уверенно. Он крепко держал Долю за локоть, чтобы Доля в церемониальном своем порыве не умудрился влететь носом в асфальт. Обессиленный водкой, Мишка плелся позади всех, безнадежно отставая и засыпая на ходу… Так прошли они из конца в конец улицу Опаленной юности и возле новенькой, беленькой, имени Лермонтова средней школы номер один, звенящей воробьиным гомоном детей, которым в этот первый учебный день все было в радость, а не в муку: и деревянные наставления учителей, и мокрый мел, и сквозняки, и запах краски в коридорах, и тычки на переменах, и даже сам М. Ю. Лермонтов, глядящий тоскливыми маслеными глазами с торжественного портрета, - возле школы, где сын Косматова ходил в отличниках, а Мишкин внук был второгодник и шпана шпаной, они свернули на Архангельскую. На углу Архангельской и Клары Цеткин, перед тем как войти во двор, Воскобоев обернулся:
- Как я выгляжу?
- Как царь, - сказал Косматов.
Доля загоготал радостно и развязно.
- Веди себя прилично, - оборвал его Воскобоев и скомандовал: - Пошли!
В подъезде егеря засмущались. Топтались возле стенки, с испугом поглядывая, как Воскобоев силится попасть указательным пальцем в кнопку дверного звонка. Наконец он позвонил. Подождал, снова позвонил и долго держал палец на кнопке. Елизавета не открывала.
- Спит, - пояснил Воскобоев. Он опять позвонил, но Елизавета не открывала.
- Ладно тебе, капитан, - поразмыслив, сказал Косматов. - Мы, думаю, пойдем.
- Назад! - приказал Воскобоев, но егеря не послушались и поспешно вывалились на воздух. - Сволочи, - пробормотал Воскобоев и принялся выбивать на кнопке звонка злое подобие азбуки Морзе.
Во дворе было тихо. Прислонясь спиной к шершавой розовой стене и разомлев на солнце, Доля лениво прислушался.
- Надрался, - произнес женский голос в подъезде.
- Брось, я тебе рыбки принес, - раздался обиженный голос Воскобоева.
- Можешь подавиться своей рыбкой.
- Хватит грубить, я спать хочу, я с друзьями…
- Ты с друзьями спать хочешь?
- Не передергивай!
- Иди-ка ты, милый, туда, где ночевал. Иди и спи там, с пьянью своею.
- Елизавета! - гулко и грозно бухнуло в подъезде.
- Вон! - грянуло в ответ. Стук двери послышался, громыхание замка и задвижки…
- Мотаем отсюда! - радостно крикнул Доля Косма- тову. Тот неторопливо курил, сидя на бортике детской песочницы и приобняв задремавшего Мишку.
- Нехорошо мотать, - сказал Косматов. - Нехорошо товарища оставлять в беде.
- Капитан! - изо всех сил крикнул Доля. - Мы тебя ждем, капитан!
- Не ори, дурак, - ласково сказал Косматов. - Он выйдет сам. Дай ему поплакать и поругаться.
Воскобоев не плакал. Он в упор разглядывал дверь, словно старался запомнить номер собственной квартиры, потом аккуратно снял с плеча и поставил на резиновый коврик тяжелый рюкзак. Развязав тесьму и порывшись в груде скользких рыбьих тел, извлек и обтер рукавом желтоватый предмет, похожий на детский кубик, но покрупнее, - шероховатый предмет с длинным мышиным хвостиком. Установив кубик на пороге и плотно придвинув его сапогом к дверной щели, из которой полз неслышный мягкий сквознячок, Воскобоев достал папиросу и закурил. Затем надвинул козырек фуражки на переносицу, затянулся поглубже, поднес огонек папиросы к мышиному хвостику, - и очень скоро огонек пополз, радостно пожирая хвостик, оставляя за собой легкий дым и пепельную грязь. Когда огонек приблизился к основанию хвостика, капитан склонился над огоньком и сказал ему насмешливо и трезво:
- Ну?…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….шла в зеленоватом кислом мареве, и ей казалось, что комната и прихожая вытянулись до размеров бесконечного тоннеля, но то была не смерть, потому что по-земному мучительно болела голова и тошнота подступала к горлу, кислая, как дым, заполнивший квартиру, - Елизавета шла, и звала, и не слышала своего охрипшего голоса:
- Милый, погоди, что ты надумал? Ты что надумал?
…Когда толпой вбежали во двор, Доля пустился удирать, и за ним на всякий случай погнались.
- Это здесь, товарищи, здесь! - деловито и торжественно говорил Косматов, указывая на дверь подъезда, сорванную с петель, на дымный зев, на жирную алую змейку, которая неохотно выползла из дыма на цементное крыльцо. - Я сейчас, товарищи! Я немедленно! - Косматов твердым шагом вышел со двора, и исчез, и о нем забыли…
Мишка сидел на бортике детской песочницы и скулил, закрыв лицо рукавом. Вид его был жалок, и на него старались не смотреть.
Сидя в долгом одиночестве за столиком чистого и бедного вюнсдорфского кафе, кореш медленно выпил третью рюмку хлебной водки и в третий раз перечитал письмо из Хнова. Полковник Живихин прозрачно и пространно намекал в своем письме на успех прошедшего полигона и одной строкой сообщал о гибели капитана Воскобоева… Кореш скомкал письмо, поманил официантку, поднял на нее полные слез глаза и настойчиво попросил:
- Согласись со мной, Магда, он не прав… Подтверди мне, он не прав! Его ж никто не винил, ему слова никто не сказал. Наоборот, жалели… И я жалел, сервиз подарил, черт бы меня побрал!
- О йа! Шорт пабра! - Магда весело закивала, погладила кореша по голове и пошла за четвертой рюмкой.
Незадолго перед ноябрьскими полковник Живихин вызвал майора Трутко к себе в казенный кабинет.
- Выглядишь плохо, небрит, - пряча глаза, сказал полковник. - Грязен, в смысле рубашка несвежая… Ты у кого живешь?
- У старухи Игнатьевой на Опаленной.
- Попроси старуху, чтоб стирала.
- Есть попросить старуху.
Живихин подошел к окну и долго всматривался в туман. Солдаты вывешивали флаги в тумане.
- Как там твой писатель? - спросил полковник.
- Мы в полемике.
- О чем спор?
- О Данте.
- Обо всем Данте?
- Не обо всем, но о главном… Зоев считает, что "Ад" гениален. "Чистилище" - еще туда-сюда, а вот "Рай" невыносимо скучен. Зоев считает, что Данте Алигьери, как и всякий другой человек, был склонен обманывать себя и других. Пытался доказать, что мечтает попасть в Рай, а на самом-то деле хотел попасть в Ад. Потому что на самом деле всякий человек стремится попасть в Ад…
- Даже так? - счел нужным удивиться Живихин.
- Это предельно просто, - сказал Трутко. - Все сущее стремится к своему предельному выражению, к совершенству. Поскольку земная жизнь - это примитивный ад, поскольку душа человека - ад в миниатюре, то вполне естественно стремление всего сущего на земле и прежде всего самого человека к подлинному, совершенному Аду. Человек жаждет Ада изо всех сил, потому и воображает его так ярко, так живо. Вот, к примеру, Данте…
Живихин перебил:
- Данте - пример интересный, но у меня есть для тебя кое-что поинтереснее.
- Что же? - заскучал Трутко.
- Твое письмо, не дошедшее до Москвы.
Живихин отошел от окна. Непослушными ключами открыл сейф, достал из него стопку папиросной бумаги, мелко исписанной простым карандашом, и с размаху бросил ее на письменный стол. Прозрачные листы разлетелись по столу легким бесшумным веером.
- Не понял, - проговорил Трутко. Губы его побелели, капризный голос дрожал.
- Все ты понял, - сказал Живихин. - Ты благодари Бога, что оставили без последствий. Направили нам, чтобы мы сами с тобой разобрались.
- Разбирайтесь, - сказал Трутко.
Живихин шумно задышал и, успокаиваясь, вновь подошел к окну. От стекла дохнуло сыростью. Флаги мокли в тумане.
- Я и пытаюсь разобраться, - сказал Живихин. - Пытаюсь и диву даюсь. Я не помню, майор, чтобы ты раньше когда-нибудь врал…
- Тут не вранье, тут другое, - глухо сказал Трутко. - Это ведь не рассказ о том, как все было на самом деле. То, что было на самом деле, лишь повод. А это как бы сочинение на тему. Летчика лишили неба, он не смог жить, вот и все… Художник, товарищ полковник, когда описывает жизнь, имеет право выбора.
- Художник - наверное, - сказал Живихин. - Ты - не имеешь права. Поэтому приказываю. Сейчас же садись и пиши, как все было на самом деле.
- Мне пока такую тему не поднять, - сказал Трутко. - Это слишком сложно.
- Правду писать просто, - сказал полковник.
Трутко опасливо подсел к углу стола, принял от Живихина авторучку и серый лист казенной бумаги.
- Что писать?
- Пиши, - сказал Живихин. - Третьего июня одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года капитан Воскобоев и лейтенант Маслов производили совместный полет. Диктую по складам: Маслов. Ты записал? Ну-ка, покажи… Правильно, Маслов. Дальше пиши. Капитан Воскобоев был ведущий. Маслов был ведомый. В результате несогласованных действий произошло касание плоскостей. Оба самолета упали и разрушились. Летчики катапультировались. Пиши главное: при неудачном катапультировании Маслов погиб… Дальше можно оставить, как у тебя. Капитана Воскобоева отстранили от полетов - считай, легко отделался. Мы все, конечно, ему сочувствовали, потому что было ему хреново. Не знаю, что его больше мучило, совесть или обида, но жить он не смог, тут ты прав… А если тебе нужно, чтобы было живо и ярко, как в сочинении, то можешь еще написать, что лейтенант Маслов был не женат и детей поэтому не имел. Напиши, что глаза у лейтенанта были, кажется, карие, зато волосы совсем светлые, как у блондина.
- Не буду, - сказал Трутко.
- И правильно, - согласился Живихин. - Не нужно наши беды выносить из избы. - Отобрав диктант, скомкав его и выбросив в корзину, он брезгливо поворошил пальцем папиросную бумагу на столе. - А это - забери и порви. Лучше прямо сейчас порви, прямо здесь при мне.
- И не подумаю, - без вызова, но твердо сказал Трутко.
Живихин покраснел. Вяло махнул рукой в сторону двери и вздохнул:
- Дикий ты человек, майор.
Оставшись в одиночестве, полковник зло разорвал несколько листов из вороха на столе, старательно измельчил ногтями и горстью швырнул в корзину бумажную труху. От окна тянуло сыростью, полковника слегка знобило. Он сгреб со стола оставшиеся листы, смял их, потом расправил, чтобы взглянуть в последний раз на упрямые, плотно прижатые одна к другой карандашные серые строчки. Прочитал написанное на одном листе, потом на другом, потом на третьем, потом поежился и засунул рукопись в сейф. Схватил трубку телефона, терзая диск, набрал номер и, не здороваясь, закричал:
- Пора заклеивать фрамуги! Ты меня слышишь, Киселев? Пора задраивать фрамуги, а ты ни хрена не чешешься!
…Старуха Игнатьева, как всегда, спала; ее тонкий хлюпающий храп слабо колебал ситцевую ширму. Майор затопил печь. Не разуваясь, лег на высокую кровать, достал из тумбочки стопку чистой папиросной бумаги, огрызок карандаша и кусок фанеры. Удобно расположил бумагу на фанере и, лежа на спине, принялся записывать:
"Нас прервали, но я продолжаю. Мое возражение состоит в том, что не всякий человек стремится к Аду, но лишь тот, кто стремится к свободе духа. А к свободе духа, я полагаю, только лишь тот способен стремиться, кто осознал себя человеком духа, вернее, чей дух осознал себя. Далее: что означает "стремиться к свободе духа"? Свобода - она ведь всегда "свобода от чего-то"… Я полагаю, что стремиться к свободе духа - это значит стремиться к свободе от добродетели. Как известно, добродетель - это привязанность к окружающим и выполнение обязательств, вытекающих из этой привязанности. Вот от этих самых обязательств, от этой самой привязанности и приходится освобождать осознавший себя дух…".
Майор устал и продрог. Дрова в печи трещали и пели, перекрывая храп хозяйки дома, но дом не нагревался. Майор слез с кровати, подкинул дров в поющую печь, внимательно исследовал наружное устройство печи и, поразмыслив, перекрыл вьюшку. Вернулся на кровать, натянул одеяло на обутые ноги и продолжил:
"Да, это так. К сожалению, это так. Если уж дух взыграл, ему надобно воспарить, то есть полностью освободиться от всех признаков добродетели, иначе он захиреет. Потому что дух разговаривает на своем языке, а вещать на языке жены, тещи, друга или соседа ему невозможно при всем желании. Таким образом, обретая свободу, дух вместе с нею неизбежно обретает одиночество. А оно, как известно, предбанник Ада…"
Воздух в доме обрел вкус золы, голова заныла; рука с трудом выводила буквы; большие, круглые и неровные, они плыли перед глазами…
"…Теперь главный, последний вопрос с последним главным ответом, а именно: освободив дух от добродетели, что с ним, со свободным, делать? Не носиться же с ним, как с писаной торбой. Для чего-то он нужен. Для чего? Я полагаю, он нужен для того, чтобы творить, и это уже нотабене, мой дорогой и далекий друг. Свободный дух обязан творить что-нибудь полезное или праздничное. Творить для тех, от кого освободился, творить для всех, творить и тем самым оправдать свою свободу. И вот сейчас, мой дорогой и далекий друг, я вынужден заявить и признаться. Мой свободный дух творить совершенно не способен. Ему для этого недостает прежде всего смелости, опыта и, наверное, дара. Бесплодная свобода духа - это уже не предбанник Ада. Это уже Ад. Но я, конечно, не плачу. Солдаты не плачут. Солдаты держатся до конца…"
Он выронил карандаш и провалился в звенящую яму, в черный приторный воздух и долго падал в угасающем звоне, с восторгом предвкушая дно, тишину, безразличие - но внезапно взорвалось разбитое стекло, холод дохнул в лицо; где-то возле головы громко топала ногами и хрипло кричала старуха Игнатьева:
- Змей! Уморил чуть не до смерти! Вьюшку запер, чтобы меня уморить, чтоб ты сам сдох, гад!