Левона же Абгаровича Иннокентий Павлович считал лучшим подарком, оставленным ему в наследство покойным отцом, и даже более того - даром судьбы, ниспосланным ему самим Провидением. Тер-Тевосян, хотя был старше Иннокентия Павловича всего на каких-нибудь двенадцать лет, оказался не просто тертым калачом в банковском деле, а личностью, можно смело сказать, из ряда вон. Умный, ушлый, словно напичканный бесчисленным множеством смелых и даже подчас рискованных идей, быстро сделавший умопомрачительную карьеру - из рядовых столоначальников Министерства экономики в одном из первых, промелькнувших, словно кадры поспешной кинохроники, не оставивших по себе ни следа, ни памяти, правительств времен ельцинской чехарды проснулся однажды в кресле замминистра. Но на этом столь же скоропалительно оборвалась, окончательно и бесповоротно, его деятельность на государственном поприще. И вот тут-то его и подобрал по чьей-то вполне себя оправдавшей рекомендации Грачевский-старший, сделав его своим заместителем в совете директоров. Так авантюрная, почти фантастическая его судьба свела, и теперь уж, надеялся Иннокентий Павлович, навсегда, Левона Абгаровича с "Русским наследием".
Если что и раздражало Иннокентия Павловича в своем заместителе, так это то, что тот к месту и не к месту, при посторонних и даже при важных посетителях вставлял одно и то же словечко, при этом придавая ему интонацией любое значение - согласия, удивления, иронии, восторга: "Анекдот!"
В отличие от мужа, с натугой свыкавшегося с новыми своими московскими коллегами - уж больно они отличались и нравом, и манерами от прежних его американских друзей по университету и преподавателей, - Катя легко сходилась с ними, особенно же с их женами, разом, с первого же знакомства находя с каждой из них общий язык и интересы, нимало не тяготясь и даже как бы не замечая их бросающейся в глаза вульгарности. Это в ней было, скорее, не от распахнутости характера, а от чисто американской неразборчивой готовности принимать жизнь и людей такими, какие они есть, и не пытаться их исправлять. Ее словарный запас быстро пополнялся новыми, в духе времени и среды обитания, расхожими, далекими от литературных норм оборотами, привычными в кругу ее новоявленных приятельниц. Иногда она даже, не совсем, правда, понимая их смысл, пересыпала свою речь малопристойными словечками, без которых в новорусском разговорном языке стало никак не выразить до конца и так, чтобы тебя поняли собеседники, свою мысль.
Даже в одежде - Иннокентий Павлович строго-настрого запретил ей появляться на людях в джинсах и майках, в которых она проходила всю свою юность, - она стала походить на своих новых подруг, хотя при этом, по-американски же бережно экономя на малом, старалась покупать себе обновы вовсе не в дорогих магазинах и бутиках, а где подешевле. Она давно усвоила или, может быть, так была воспитана своей весьма скудной, по американским меркам, прежней жизнью, что платье или юбка стоят больше или меньше не столько оттого, где они были куплены и сколько за них было уплачено, сколько оттого, кто их носит, от безошибочности вкуса и понимания, что твое и что не твое, а этим шестым женским чувством Катя была щедро наделена от природы.
Точно так же она очень быстро сошлась и со служащими "Русского наследия" и за спиной Иннокентия Павловича была с ними на "ты", хотя и это он ей категорически запретил - должна же соблюдаться некая дистанция между рядовыми сотрудниками и женой босса! - на что Катя только отмахивалась: так легче они меня понимают и считают своей, а от этого ничего, кроме пользы.
В этой способности Кати легко сходиться с малознакомыми людьми и непринужденно проникаться духом места и времени Иннокентий Павлович убедился во время свадебного путешествия, на деньги, разумеется, тогда еще живого Грачевского-старшего, в Париж и Испанию. Это было лучшее, самое безоблачное и счастливое время их совместной жизни. В музеи или в картинные галереи они, как истые молодые янки, и не думали наведываться, для них, впервые сюда попавших, сам Париж был огромным живым музеем, где, на что ни посмотри, где ни окажись, все насыщало до краев глаза и душу. Они чувствовали себя не столько молодоженами в свадебном путешествии, сколько студентами на каникулах, не торопящимися обратно в университетские аудитории, каковыми они, собственно, и были.
В Барселоне они дважды посетили корриду, Катя ахала, охала и зажмуривала глаза, когда матадор слишком близко подходил к разъяренному пикадорами и бандерильерами огромному, черному как смоль быку, а Кеша невольно ловил себя на том, что жадно и с затаенным, но неодолимым, пугающим его самого сладострастием ждет мгновения, когда бык поднимет матадора на изогнутые лирой рога.
И в уличной толчее, в окружении совершенно незнакомых ей людей, случайно оказавшихся за одним с ними столиком в кафе, Катя тут же завязывала разговор, и уже через несколько минут могло показаться, что она давно и близко дружна с ними, и всем спешила сообщить, что она русская, а теперь и москвичка, хоть пока временно и живет в Америке. Ее открытость и до наивности доверчивое отношение к людям разом располагали к ней. Она даже всем оставляла свой адрес - либо в заштатном монтанском городке, где жили ее родители, либо даже, опережая события, в Москве - естественно, покуда у них с Кешей не появится свой дом, писать надо на "poste-restante", - впрочем, добавляла она не без гордости, можно и на адрес банка "Rousskoe nasledie", принадлежащего родному отцу ее мужа, не глядите, что он таким скромнягой сидит тут рядом. Но и доверчивая ее общительность, и наивное тщеславие, и болтливость - все, все в ней нравилось до умиления Кеше, восторженно на нее взиравшему.
Он не просто любил Катю, он доверял ей, то есть у него не было от нее даже самых ничего не значащих тайн, и это делало их брак легким и необременительным, всегда, изо дня в день, празднично-радостным, и - никаких сомнений, что и всегда все будет у них "о'кей!", как бы ни складывались обстоятельства их жизни.
Но тут как гром с ясного неба все смешавшее, все перепутавшее наваждение, дурной сон - загадка, тайна или просто бред кромешный, не поддающийся ни объяснению, ни даже осмыслению: старый дом на Покровке, действительный статский советник в шлафроке, Михеич со своим с ног сшибающим пуншем!.. Как ей-то, Кате, с ее чисто американским, далеким от всякой метафизики или мистики трезвым, прагматичным умом, это объяснить, растолковать, заставить хотя бы поверить, что это и на самом деле с ним было, пусть и в бредовом сновидении!..
9
Вот уже три с лишним года после так и не раскрытого по сю пору загадочного убийства отца Иннокентий Павлович возглавлял основанный - при обстоятельствах не менее загадочных, чем сама его смерть, - Грачевским-старшим банк "Русское наследие". Он провел за границей без малого семь лет, набираясь ума-разума, и во многих отношениях стал походить если не характером, так, по крайней мере, взглядами, привычками и деловыми навыками больше на европейца или же, скорее даже, на американца, нежели на русского, во всяком случае - советского русского. Но не было в нем ничего и от "новых русских", этаким ванькой-встанькой объявившихся, - никто и глазом моргнуть не успел, словно они давно притаились за углом и только и ждали своего часа, и вот час их пробил - дельцов плебейской нахрапистости, нагло прущих, минуя законы и самую тень порядочности, к легким деньгам давно бесхозного государства, от которого, собственно говоря, одни рожки да ножки остались.
Вернувшись восвояси и ставши, хотел он того или не хотел, одним из них, он чувствовал себя поначалу совершеннейшим чужаком в этой, как он сам для себя ее называл, "волчьей стае" в кроваво-красных пиджаках и тяжелых, наподобие ошейника, золотых цепях на скоро отъевшихся выях, ставших для них как бы опознавательным знаком принадлежности к этой стае: "Мы одной крови, ты и я".
Хотя очень скоро стал понимать, что рано или поздно не миновать "с волками жить - по-волчьи выть".
Да и сбившиеся в одну жадную кучу-малу оголтелые охотники проглотить разом и, не прожевывая, переварить все, что на зуб попадется, далеко не сразу признали его своим по крови: он раздражал их своей несколько сухой сдержанностью и не шибающим в нос образом жизни и поведения, некоторой чопорностью, которую он про себя почитал непременным признаком истинного джентльменства. Впрочем, он и сам не слишком старался на них походить и, даже захоти он этого, не смог бы: колледж и Гарвард пустили в нем слишком глубокие корни, и он невольно предпочитал быть похожим на своих заокеанских учителей. Он и не думал скрывать этого своего отличия от "красных пиджаков" и помимо даже воли не шел на амикошонское с ними сближение. На всяческих неизбежных в этом тесном мирке деловых тусовках, заканчивающихся обыкновенно шумной, с объятиями, поцелуями в уста и выяснением старых отношений чисто русской пьянкой, мало пил, никогда не пьянел, подобно им, напоказ - одним словом, держался белой вороной. Особенно же шокировало его нынешних коллег и партнеров то, что он наотрез отказался еженедельно ходить в их компании, как то было от века освящено давним, времен еще замоскворецких Тит Титычей, обыкновением, париться до одури в Сандуновские бани, где их ждал в любое время дня и ночи роскошный, с мраморным бассейном, абонированный загодя номер. Уж этой-то традицией, на их взгляд, никто, если в нем есть хоть капля истинно русской крови, не смел пренебрегать!
Но в остальном, в чисто деловых отношениях и связях, Иннокентий Павлович держался подчеркнуто на равных, был приветлив, обязателен, пунктуален, отменно вежлив и дружествен, что, как ни странно, лишь подпитывало неприязнь к нему коллег и партнеров.
Его невзлюбили, считали выскочкой и гордецом, и лишь "Русское наследие", на крепком, незыблемом фундаменте возведенное еще Грачевским-старшим, одним из пионеров ранней капитализации и потому ставшим личностью почти легендарной, вызывало у них очень смахивающее на зависть уважение. Однако завистники, глядя на предмет своей зависти снизу вверх, как это обычно и бывает, негласно признавали за Иннокентием Павловичем некоторое право на верховенство. Хотя при этом за глаза называли его не иначе, как "марьинорощинским янки".
Он, может быть, и понимал, что для пользы дела надо бы сократить эту дистанцию между собой и ими, стать хотя бы внешне вровень, одним из них, да что-то мешало ему, вызывало в нем отчуждение, почти брезгливость. Ему претило, например, что даже ранним утром, сходясь на какие-нибудь общие совещания, они не стеснялись, что от них уже пахнет дорогим коньяком, а из подмышек - перебивавшим запах коньяка потом, как и у их жен или случайных спутниц сквозь нежный аромат дорогих духов и дезодорантов, сквозь слишком обильно наложенный макияж он невольно угадывал застоявшиеся запахи их прежней жизни - а они отдавали чаще всего смятыми простынями случайных гостиничных ночей.
Впрочем, деловой, предпринимательский, финансовый этот мир менялся прямо на глазах, на верхних его этажах - где, согласно негласной табели о рангах, и находился банк Иннокентия Павловича и соответственно он сам, - путем ли естественного, искусственного ли отбора все чаще стали появляться, и на первых ролях, люди с университетским образованием, солидно держащиеся, сменившие недавние красные пиджаки на кашемировые, безупречно на них сидящие "тройки" от Ива Сен-Лорана, один так даже, если верить ему, чуть ли не член-корреспондент Академии наук по отделению математики.
С ними отношения Иннокентия Павловича складывались куда проще и приятнее, хотя, он это хорошо понимал, от любого из них можно было ждать в случае чего нежданной подножки и уж никогда - бескорыстной поддержки или помощи.
Жизнь шла своим чередом, "Русское наследие" ни разу пока не оступалось, Иннокентий Павлович унаследовал от отца верных, испытанных помощников и единомышленников, того же, к примеру, опытнейшего, всего на своем веку навидавшегося Левона Абгаровича, и верил, что они его не продадут за понюшку табака. Банк расширял свою деятельность, и казалось, что так, без сучка и задоринки, будет всегда.
10
Но все это - графский особняк, россказни о якобы случившемся спьяну с охранниками нелепом казусе, свое собственное еще более нелепое решение самому ночью прийти туда, действительный статский советник в "дезабилье", как он сам выразился, насмешки Кати, когда он ей все расскажет, - мигом улетучилось из головы, когда он, едучи тем ранним августовским часом в банк, развернул купленную шофером утреннюю газету, и первый же заголовок, вычитанный в ней, грянул громом с ясного неба: дефолт, аршинными кричащими буквами во всю первую страницу. Это слово он даже в американском своем университете прежде не слыхивал, то есть слышать-то слышал, но в сугубо академическом, теоретическом смысле, потому что никому из разумных людей и в дурном сне не могло привидеться, что эта финансовая, подобная все рушащему на своем пути цунами катастрофа, катаклизм этот мог в одночасье поразить, повергнуть ниц целую страну, да еще такую огромную, вчера еще могущественнейшую, как Россия!..
До хмельного ли тут бреда с привидениями, до забытой ли Богом развалюхи-усадьбы было сейчас Иннокентию Павловичу! - все это, как ветром, мигом выдуло вон из головы!
Сворачивая с бульвара к банку, он увидел на тротуаре перед его подъездом плотную, словно свалявшуюся в многоголовый колтун толпу возбужденных до оголтелости людей, кричащих что-то неразборчивое на расстоянии, но явно в унисон, в один в сотню глоток голос. "Вкладчики, клиенты, держатели акций…" - разом догадался он и почему-то шепотом велел шоферу проехать чуть подальше, за угол, и там притормозить. Выйдя из машины, он осторожно выглянул из-за угла и теперь уж внятно различил, чего требовала возмущенная толпа: "Ди-рек-то-ра! Пра-ви-тель-ство! Пре-зи-ден-та!.." - и Иннокентий Павлович понял, что под "президентом" они имеют в виду не одного его, а замахнулись куда выше. "Значит, плохи дела, - подумал он почему-то с облегчением, - совсем плохи…" - и пошел как можно более независимой, как бы не имея к происходящему ни малейшего отношения, походкой не к подъезду, а к воротам банка за углом. Знающие его в лицо вооруженные охранники отворили массивные железные ворота, пропустили внутрь и снова заперли их на все засовы.
На первом этаже банка было пусто, будто все - операторы, кассиры, бухгалтеры, секретарши, курьеры, уборщицы - повымерли или сбежали кто куда, как крысы с тонущего корабля, даже в операционном зале, никем, вопреки всем правилам внутренней службы, не охраняемом, царила мертвая тишина. Миновав его, Иннокентий Павлович поднялся винтовой лестницей на второй этаж, где находились его и его заместителей кабинеты, а также зал заседаний совета директоров, в котором и решались все наиважнейшие дела, подписывались контракты и закладные, векселя и страховки инвестиций и куда ни одному из рядовых работников банка не было входа без вызова начальства.
Но сейчас зал был забит до отказа - не отсутствовал ни один из служащих, вплоть до последней секретарши и оператора, и Иннокентию Павловичу показалось, будто зал съежился, стал не таким просторным, как обычно. Сидели на стульях вокруг длинного стола заседаний, покрытого зеленым бильярдным сукном, за круглым столиком на отшибе, где обычно велись переговоры с наиболее важными клиентами за рюмкой коньяка и непременной чашкой кофе, на подоконниках. В кресле самого Иннокентия Павловича позади огромного письменного стола, уставленного телефонами разного цвета, аккуратными стопками папок со свежими, еще им не просмотренными материалами и сводками, сидел Левон Абгарович, как бы тем свидетельствуя, что начальство, что бы там ни случилось, - на капитанском мостике. Как только Иннокентий Павлович вошел в дверь, Левон Абгарович поспешно встал, уступая ему место у руля, кто-то тут же услужливо подставил ему свободный стул.
Левон Абгарович, с обреченным видом пробормотав свое неизбежное, как нервный тик: "Анекдот!.." - молча пересел на него, молча опустился в свое кресло и Иннокентий Павлович, и все это в такой безмолвной тишине, что казалось: муха пролети - и ее жужжание взорвало бы эту кладбищенскую немоту, как преодолевающий воздушный порог прямо над их головами сверхзвуковой самолет.
Иннокентий Павлович долго молчал, и единственное, что его сейчас беспокоило больше всего, это чтобы не подвел, не дрогнул голос, не выдал его собственную растерянность и тревогу. Пауза эта длилась, казалось, целую вечность, но он все же взял себя в руки и спросил, не обращаясь ни к кому, в пространство, голосом ровным, даже как бы равнодушным:
- Ну?.. - и в ответ получил еще одну, казалось, бесконечную паузу. Все молчали, не сводя с него растерянных глаз, полных тревоги и ожидания, что уж он-то что-то придумает, что-то предпримет, защитит от надвигающихся бед их всех, а заодно и самого себя. Лишь один Левон Абгарович кивнул в сторону окон, глядящих на улицу. И только тут, словно разом вернулся к ним слух, они все одновременным движением повернули лица в ту сторону и услышали сквозь двойные толстые стекла шум и крики толпы на улице, дружно и яростно скандирующей все то же: "Ди-рек-то-ра! Пра-ви-тель-ство! Пре-зи-ден-та!.." - что могло означать лишь одно: "Деньги! Верните нам наши деньги!" - и казалось, что с каждым мгновением голоса их становятся все громче и яростнее и что, если не ответить им, не покориться этой их ярости, они разнесут в щепы двери банка, перевернут все вверх дном.
Иннокентию Павловичу вдруг пришло на ум, что эта толпа, набежавшая в такую рань, наверняка состоит главным образом, а то и целиком из мелких вкладчиков. Их-то следовало опасаться куда меньше, чем крупных, чьи семизначные вложения - наличными, облигациями или векселями - и на самом деле не выплатить не то что разом, но и в обозримом будущем. Да и не придут они митинговать и орать во всю глотку на улице, а бесстрастно и сдержанно позвонят ему, председателю совета директоров, и вежливо назначат встречу. Вот им-то - если, конечно, слухи о дефолте не очередная газетная утка, состряпанная кем-то из банкиров же, кто покруче, похитрее и, главное, ближе стоит к правительственным кругам, Иннокентий Павлович не исключал и такого оборота событий, - им-то вовсе и не надо взламывать двери банка и врываться внутрь, они и так, не снимая белых перчаток, разнесут его в щепы, одно ностальгическое воспоминание о "Русском наследии" останется…
- Кто они? - решил он проверить пришедшее ему внезапно в голову решение на Левоне Абгаровиче. Тот понял его с полуслова:
- Мелкота… если на сегодня только наличности хватит, не обанкротимся.
- Вот что, - решился Иннокентий Павлович, хотя понимал, что хватается за хрупкую соломинку, - все по местам. Открыть операции, никому не отказывать. Каждому - максимум вежливости и предупредительности. А после обеденного перерыва, надеюсь, к этому времени толпа схлынет, а не схлынет, так со звонком о конце рабочего дня - все по домам, охрану усилить, пригласить из частного сыска, из милиции, и с завтрашнего дня на работу не являться без особого распоряжения. Понятно?! Все свободны, - и взялся за папки со свежими сводками и расчетами, словно ничего из ряда вон и не случилось. - Левон Абгарович, проследи.
Выходя за дверь, Левон Абгарович оглянулся на Иннокентия Павловича c одобрением, а не то и с восхищением: молодой, да из ранних, вот ведь с ходу, не задумываясь, принял единственно правильное, хоть и рискованное решение в более чем критический момент, мало кто даже из матерых волков решился бы. И выразил свое восхищение, естественно, по-своему: "Анекдот!.."