11
Иннокентий Павлович, велев секетарше на все телефонные звонки, кто бы ни добивался его, отвечать, что ни шефа, ни Левона Абгаровича нет, неизвестно, куда ушли и когда появятся, просидел, запершись наглухо в своем кабинете, до самого вечера, когда банк закрыли и все сотрудники разошлись по домам через черный ход. По мобильному своему телефону, чей номер знали только он, жена и незаменимый Левон Абгарович, который должен был быть всегда под рукой, он позвонил в некоторые банки, с директорами которых поддерживал тесные деловые, а с некоторыми и приятельские отношения, но и они, подобно ему самому, ушли под воду, все автоответчики отвечали одно: "нет и неизвестно" и поспешно отключались. По телевизору, который Иннокентий Павлович не выключал весь день, кроме невразумительно-ошеломительной новости о дефолте не сообщали никаких подробностей; комментарии и закулисные детали можно было ожидать только к вечеру, когда политики, аналитики и журналисты придут в себя и переварят эту нежданную ситуацию, если им, конечно, позволят это сделать.
В кабинет было разрешено входить одному Левону Абгаровичу, он садился на стул напротив Иннокентия Павловича, так они, не признося ни слова, подолгу сидели друг против друга, да им и нечего было пока друг другу сообщить и не на чем строить догадки и прогнозы даже на завтрашний день. Левон Абгарович время от времени делал попытку что-то сказать, о чем-то предуведомить босса или дать совет, но всякий раз ничего, кроме своего обычного "Анекдот!.." - сказать не решался, видя, что тот все еще никак не придет в себя. Потом, словно ужаленный осой, вскакивал с места и опрометью бежал вон из кабинета, чтобы узнать, что делается в операционном зале. Там было тихо, ни одной лишней души, поскольку посетителей пускали внутрь строго по одному.
Не в силах совладать с волнением и ожиданием еще более крутого поворота событий Иннокентий Павлович подходил к окну и чуть приоткрывал штору: народу на улице нисколько не поубавилось, разве что после того, как Левон Абгарович объявил по мегафону, что банк будет производить операции как обычно и желающие получить свои вложения наличными будут удовлетворены, скандирование "Президента! Правительство! Директора!" прекратилось, хотя лица людей на тротуаре были по-прежнему возбуждены и преисполнены страха и ярости. Толпа несколько рассеялась только к закрытию банка, но тут же объявились охотники дежурить, не сходя с места, всю ночь, до самого утра, и организовали запись в очередь на завтра, чтобы не было вновь давки и беспорядка.
И Иннокентий Павлович не то с удивлением, не то с обидой подумал, как доверчив русский человек - стоит услышать ему даже от самого мелкотравчатого начальства что-либо ободряющее и вселяющее какую-никакую надежду, как он и успокаивается…
В семь двери "Русского наследия" закрыли, толпа стала понемногу расходиться, и только когда из банка ушли изнемогшие, с осунувшимися от тревог и страхов этого дня лицами все до единого сотрудники, Левон Абгарович и Иннокентий Павлович последовали, черным же ходом, за ними. Шоферу Степе было велено подать машину не к подъезду, как обычно, а опять же за угол, но Иннокентий Павлович неожиданно для себя отказался от его услуг:
- Ты поезжай, я пройдусь немного пешком, давно не гулял по Москве, а там такси поймаю… - И Левону Абгаровичу, который собрался было сопровождать его, тоже отказал: - Я хочу один, Абгарыч, утром созвонимся по мобильнику…
И первая же мысль, которая пришла ему в голову, когда он оказался один, поразила его своей печалью: а ведь теперь уже не до реконструкции графской усадьбы, ни сейчас, ни, видимо, в обозримом будущем… И не быть у "Русского наследия" новоселью…
Он усмехнулся про себя, вдруг вспомнив, что художник, который разрисовывал полотнище, скрывающее убогость останков старого дома, с превеликим удивлением сообщил ему, что ни в одном историческом сочинении о Москве, ни в одном краеведческом справочнике он, сколько ни искал и ни рылся, так и не нашел ни одного упоминания о графе Сокольском, более того, о самом старинном его роде!..
Словно бы для того, чтобы убедиться, что усадьба эта не мираж, не какая-нибудь фата-моргана, Иннокентий Павлович свернул было с бульвара на Покровку, где, на диво всем проезжим и прохожим, величаво и тяжело колыхалось на ветру намалеванное на грубом холсте "Русское наследие", каким оно виделось ему в мечтаниях и каким, судя по всему, никогда ему уже не стать.
Иннокентию Павловичу непрошенной пришла на ум совершенно уж безумная мысль, навеянная отчаянием и страхом перед сгущающимся подобно черной, предвещающей грозовой смерч туче неопределенным будущим, чреватым светопреставлением: если уж дело дойдет до полного банкротства и ему придется скрываться от разъяренных кредиторов, то лучшего прибежища и укрытия, чем эта развалюха, ему не найти…
Он долго бродил по бульварам от Яузы до Чистых прудов и обратно, присел на скамейку, откинулся на спинку и тут же почувствовал бессильную опустошенность от событий этого бесконечного дня. Мобильник его несколько раз напоминал о себе, и Иннокентий Павлович его отключил. Словно из чьей-то жалости он внезапно уснул, и в рваном, бессвязными урывками, сне ему все чудилось, что единственно, где он может найти ответ и совет и даже наставление, как быть, что делать и как спасти "Русское наследие", это в одном лишь рушащемся на глазах старом графском доме…
Августовские ночи коротки, уже светало, стояло зеленое от густо обсыпавшей клены, еще не просохшей от ночной росы листвы раннее ясное утро, но Иннокентий Павлович после всего случившегося с ним за последние одни только сутки был не в состоянии что-либо замечать вокруг себя. Он остановил первое же проезжавшее мимо такси, шофер словно без слов угадал, куда именно ему надо, мигом свернул с бульваров на Тверскую и помчался прямиком на Рублевку. А Иннокентий Павлович, постепенно приходя в себя от быстрой езды и дувшего в приспущенное боковое окно плотного ветерка, старался припомнить хотя бы мало-мальски отчетливо, что именно с ним приключилось предыдущей ночью в немом мертвом доме, о чем наплел ему загадочный этот Петр Иванович, не говоря уж о собственных своих по этому поводу мыслях. Кроме разве того - да и то как бы сквозь липкий, вязкий туман, - что ему, как выразился тайный советник, вовсе не банк какой-то, не пустые руины достались в наследство, а - сама Россия, какая она есть, с сиротской ее тысячелетней тайной, которую теперь не кому иному, как ему, Иннокентию Павловичу Грачевскому, разгадать и обустроить… Или что-то в этом роде, непонятное, невнятное, но и оставившее по себе бередящее, тревожное чувство: он - и никто другой…
Тут осенила его простая и отрезвляющая мысль, разом освобождающая от памяти об этом бреде, слишком похожем на правду, чтобы быть правдой: а не Михеевичев ли пунш один всему виною, не чисто ли русское языческое похмелье, вот как было и с охранниками, спьяну сочинившими эту безумную историю?!
Но тут мигом и опровергла сама себя: откуда бы взяться пуншу, если бы не было самих Ивана Петровича и Михеича?! А если были они на самом деле - откуда, каким макаром взялись они в этом дышащем на ладан доме?!.
Чтобы отвязаться от этих тусклых, навязчивых попыток осмыслить случившееся с ним, Иннокентий Павлович мучительно стал соображать, как бы подостовернее объяснить жене причину своего ночного отсутствия.
12
Вернувшись ни свет ни заря домой после проведенной на жесткой садовой скамейке ночи и ужасаясь всему, что приключилось накануне не в одном ночном его бреду, но и в дневной, страшнее бреда, яви, Иннокентий Павлович бросился в спальню, к жене, которая одна на свете могла его сейчас понять и утешить, - но спальня была пуста, постель аккуратно застелена, даже покрывало не смято, будто с вечера никто в нее и не ложился. Это было совершенно не похоже на нее, она никогда не дожидалась его, когда он допоздна задерживался, и засыпала по-детски сразу, ровно и спокойно дыша и улыбаясь во сне. Он вышел за дверь и громко позвал ее, но никто на его голос не откликнулся. Он обошел все три этажа дома, заглянул во все ванные, выглянул в окно на газон, зеленой барашковой смушкой окружавший дом. Кати нигде не было. Иннокентий Павлович не на шутку обеспокоился и кинулся было звонить в банк, но ни один из тамошних номеров не отзывался, будто все воды в рот набрали, и только тут он сообразил, что сам велел ни на какие звонки по городским телефонам не подымать трубки. Он позвонил по Катиному мобильнику, и тот тут же отозвался, но почему-то не Катиным, а голосом Левона Абгаровича. Не дав Иннокентию Павловичу сказать ни единого слова или о чем-либо спросить, Левон Абгарович - как показалось Иннокентию Павловичу, нарочито спокойно и рассудительно, будто с малым ребенком, - заговорил первым:
- Все в порядке, Кеша, Катя тут, рядом, но подойти не может. Через полчаса мы тебе перезвоним, главное, ни о чем не беспокойся. И еще - очень прошу тебя, не сердись на Катю, когда она тебе все объяснит. И на меня тоже, хотя, по правде говоря, идея была скорее моя, чем ее.
- Какая идея?! И что все это значит? Что за тайны?! - вскинулся Иннокентий Павлович. Более всего в словах Левона Абгаровича поразило и встревожило то, что тот назвал его "Кешей" и на "ты" - такое запанибратство тот позволял себе крайне редко, лишь в приватной дружеской беседе, не относящейся к банковским делам, да и в этих случаях звал его не "Кешей", а "боссом", "шефом" или "патроном". И Катю никогда не называл иначе, как по имени-отчеству, даже вне банка. Значит, что-то там стряслось! - Я сейчас же еду к вам!
- Ни в коем случае! - так решительно и резко Левон Абгарович с ним тоже никогда не говорил. - Ты тут сейчас не только не нужен, но боюсь, что и будешь лишним. По телефону, понятно, ничего сказать не могу. Но поверь, кажется, мы нащупали выход. Так что, Иннокентий Павлович, спокойно ждите нас, через час-другой мы будем на Рублевке и все объясним. И, надеюсь, с твоей стороны возражений и нареканий не будет. Ты же взрослый, опытный человек, Кеша. Поверь финансисту, съевшему на таких делах не одну собаку: безвыходных ситуаций не бывает. Поверь. Похоже, мы с Катей нашли как раз то, что нужно. Единственное. Впрочем, первому это пришло в голову тебе самому еще вчера. Все, не трать лишних денег на сотовую связь, богатый человек должен быть экономным. До встречи.
И связь прервалась.
Иннокентий Павлович настолько привык прислушиваться к советам Тер-Тевосяна, к тому, что тот никогда ничего не предпримет, не обдумав с тщательнейшей осмотрительностью все возможные последствия, так полагался на его опыт и профессиональное чутье, что и на этот раз доверился ему, тем более что другого ему и не оставалось. Но до сих пор тот никогда не принимал решений и тем более не совершал поступков, не согласовав с ним все до самой мелочи, не получив его согласия!..
Волнение от безвестности, что там происходит без него в банке, и особенно самоуправство Левона Абгаровича, да еще в сговоре за его спиной с Катей, - которая была всего-навсего женою владельца банка, даже не рядовая, как все прочие сотрудники, служащая! - разом стерло в его памяти, как тряпкой мел с грифельной доски, ночное его наваждение. Он тут же позвонил по сотовому номеру Тер-Тевосяна, но тот отмолчался, видно, и вправду решил пока вывести босса из игры. Не отвечал и телефон Кати, и тревога Иннокентия Павловича перешла в глухое, нетерпеливое раздражение против них обоих: решать что-то, и, по-видимому, очень важное, да еще в такой чреватый бог весть какими опасностями момент - дефолт, банкротство всего государства, все может в одночасье полететь чертям под хвост, и под обломками этой гигантской пирамиды будет не сыскать и следов "Русского наследия"!.. - без него, не согласовав с ним, не получив его "добро", не предуведомив даже!..
Не оставалось ничего иного, как ждать неизвестно чего, ничего не предпринимая, не понимая даже, что там задумали Абгарыч и Катя!.. Нервы Иннокентия Павловича затеяли такую свистопляску, что он, чего с ним никогда прежде не случалось, да еще поутру, натощак, налил себе полный стакан виски и, не разбавляя его водой, не добавив льда, проглотил одним глотком. Но это мало помогло - раздражение и, должен был он признаться себе, страх, панический страх не только за судьбу банка, но и за себя, и за Катю, набухал, как готовый прорваться нарыв. Так прошел час или даже больше. Иннокентий Павлович уже было решил, вопреки настояниям Абгарыча немедля ехать в банк, но тут услышал, как, взвизгнув тормозами, Катин крошечный, почти игрушечный "Пежо" остановился на пологом пандусе, ведущем к дому.
Из окна он увидел, как из машины вышли Катя и Левон Абгарович, что-то на ходу взволнованно обсуждая, направились к подъезду - и не по посыпанной гравием дорожке, а прямо через газон, который был Катиной главнейшей заботой и гордостью, она часами возилась с ним, поливала из шланга, каждую неделю подстригала, хотя для этого существовал садовник, и по которому никому не было разрешено ходить!.. Но более всего Иннокентия Павловича возмутило, что Катя, хотя он строжайшим образом запретил ей раз и навсегда!.. осмелилась появиться в банке в своих потрепанных джинсах и майке, в которых щеголяла дома.
И все беспокойство, все тревоги, все его мрачные предчувствия обратились разом в такое острое, злое раздражение против Кати, что будь она сейчас рядом, он, кажется, надавал бы ей оплеух, пусть убирается как есть, в рваных джинсах, в свою Америку! Знай свое место, не лезь куда тебе не велено, не смей!..
Ему вдруг стало казаться, что Катя одна виновата во всем случившемся и в том, чему еще неизбежно предстоит случиться, - в дефолте, в неминуемом банкротстве банка, в разорении, и тогда все пойдет прахом!.. Ему пришло в голову, что все дело в том, что она, как была в университете беззаботной и легкомысленной американочкой в разношенных кроссовках и с вечным затасканным рюкзачком за плечами, такой и осталась, что она чужая в России и в его жизни, ей никогда до конца не понять ни его, ни Россию и все, что он видел в ней русского, якобы унаследованного от русского отца, - заблуждение, самообман. Он вспомнил, какая она свободная и бесшабашная в постели, и ему впервые пришло на ум - сколько же наверняка было у нее до него мужчин, которые ее этому научили, развратили, сделали обыкновенной шлюшкой, и она этого не стесняется теперь даже перед собственным мужем. И все ее изобретательные ласки - ласки поднаторелой, опытной уже с ранней юности шлюхи, которая только потому и вышла за него замуж и поехала с ним в далекую Россию, что позарилась на его деньги. Какая американка не мечтает с детства выйти замуж за деньги, а все остальное - любовь, привязанность, нежность - туфта и притворство, и, подвернись ей не он, а кто-нибудь другой с тугой мошною, она и с ним была бы в постели такая же раскованная и изощренная и поехала бы за ним хоть на край света!..
Ей надо запретить раз и навсегда даже переступать порог банка, пусть сидит себе дома и возится со своим чертовым газоном, пусть научится готовить человеческую еду, а не притаскивать каждый день из "Макдоналдса" или супермаркета готовые хот-доги и жареный картофель в бумажных кулечках, хотя сама же и отказалась от кухарки… Неистребимая любовь американцев к дурной готовой пище!..
В окно он видел, как Катя и Левон Абгарович остановились у дверей дома, продолжая что-то обсуждать с деловыми, напряженными лицами. Абгарыч - пришло ему в голову, и он разъярился еще больше, - вот кто всему виною, хозяин в деле может быть только один, а все остальные - не более чем безгласные подчиненные, выполняющие, не рассуждая, его волю и приказы. Он с каким-то мстительным злорадством решил, что и самого Левона Абгаровича самое время укоротить, указать ему его место: слушай и исполняй!..
При этом он совершенно отчетливо и трезво понимал, что не прав, что сейчас не время сводить счеты и закручивать гайки, надо бы для начала узнать, что эти двое надумали и чем занимались всю ночь в банке. Надо взять себя в руки и не подавать вида, будто он раздражен и зол и, главное, что злоба и раздражение его - от страха того, что он может сейчас от них услышать.
Он налил себе еще виски и так же разом опрокинул в себя, при этом подумав не без насмешки над самим собою, что успокаивает себя чисто русским способом…