Я люблю то, что делает Сергей Юрский, будь то сольные концертные программы, постановка своих спектаклей или участие в "чужих", – это всегда именно что самоосознание и самоусовершенствование себя как актера с помощью саморежиссуры. Когда актерское дело не чурается мыслительного процесса и не перекладывает всю ответственность на плечи Пришельца, утверждающего, что только Он точно знает, как делать театр, результаты бывают неплохи. "Горе от ума" Олега Меньшикова – конечно, школьное сочинение способного мальчика на тему "Как я провел лето, ставя Грибоедова"; но сочинение грамотно, автор полностью уважен, и существует роль, продуманная и поставленная от начала до конца – собственно Чацкий в исполнении Меньшикова, Григорий Козлов, сделав "Преступление и наказание", после которого заговорили именно об актерах, о Бульбе, Девотченко, Латышеве и других, подтвердил репутацию актерского режиссера, нацеленного на постижение автора, сотворив спектакль по пьесе А.Н. Островского "Лес". Это я перечисляю немногочисленные приятные встречи с искусством драматического театра в последние полгода.
Что-то вполне уловимое объединяет тех, кого я сейчас назвала. Ну, как говорилось в одном старом романе – это составит наш будущий рассказ, а теперешний наш рассказ окончен.
Март 1999
Сумерки, смирение
"Мать и сын" А.Н. Сокурова
Если не обладать определенным мироощущением и смотреть фильм А.Н. Сокурова как рядовой фильм, с желанием увидеть некоторую историю и заполучить сумму понятной информации, эта лента исчезнет прямо на глазах, рассыплется на цепь картинок, введет в недоумение и, возможно, в раздражение.
Мироощущение, необходимое для плодотворного восприятия фильма, я бы назвала поиском целостности мира, поиском связи времен и явлений внутри своего места в человеческой истории и человеческой культуре. Наиболее целостную концепцию поведения человека предлагает в наше время прагматичная идеология Тотального Здоровья, рядящаяся в самые разные одежды. Идеология Тотального Здоровья предусматривает рациональное и ровное существование человеческой особи, преодолевающей, по задуманному плану, все неурядицы и нелепости бытия. Мир, таким образом, перестает быть величайшей тайной, в которую вплетены несчастье, болезнь и смерть – как спутники человека. Тайна умирания, ухода из мира и составляет материю сокуровского фильма, ее сумеречную прелесть.
Наверное, каждому из нас случалось в болезни вдруг оказаться на природе, в сияющий солнечный день, и нельзя было не запомнить горький и дивный контраст между спокойным великолепием мира и собственной тревожной лихорадкой; связь явлений тут двусмысленна, двуедина – "мне так плохо, а мир так хорош!", но ведь и целокупную пленительность мира никогда не ощущаешь столь драгоценно и остро, как в болезни, в невозможности слияния с ним. Двусмысленная связь вечно цветущего мира и единожды умирающего человека осознана Сокуровым в некоторой оппозиции к определенным сюжетам христианского искусства. Или, может быть, не столько в оппозиции, сколько в дополнение.
Мать, рождающая Сына Человеческого, приносит младенца людям, "ликуя и скорбя"; мать оплакивает его, снятого с Креста, – это есть вечный сюжет христианства, царящий в своей трагической непререкаемой красоте над действительным миром. А в этом мире сыновьям человеческим, в большинстве своем, уготована другая участь – оплакивать смерть своих матерей.
Эта неизбежная, обыкновенная боль живет в глубине сокуровского фильма, но обращается в пластическую метафору: Сын носит на руках крошечную, съежившуюся до младенческих размеров Мать, уходящую из мира; спеленутая Мать напоминает кокон, из которого вылетит в конце – душа, усевшись на ее белую мертвую руку… Два человека – тот, кто у-мирает, и тот, кто с-миряется, – и отдельны от мира, и погружены в него. Красота полнозвучия и полноцветия бытия дополнена прекрасной мелодией чистой, сострадающей души Сына, что смиренно и нежно сопровождает уходящую – рождающуюся в иной мир Мать. (Думаю, что на автора сценария Юрия Арабова повлиял фильм Ингмара Бергмана "Шепоты и крики", его мучительная и просветляющая симфония боли, сострадания, тайны, извечной вины живого перед умирающим.)
Я называю фильм "Мать и сын" сумеречным – не сумрачным, мрачным – а сумеречным, от слова и понятия "сумерки", – потому что сущность и состояние сумерек кажутся мне наиболее подходящими для мироощущения картины. Тут не мультипликационная борьба "добра" со "злом" и не безжалостно ясная контрадикция света и тьмы, но их нежное соприкосновение и взаимопроникновение. Да, свет уходит, а тьма прибывает, но в их сумеречном смещении они составляют временное мгновенное единство – тьма смягчает резкость света, свет облегчает суровость тьмы. Да, жизнь – благо, а смерть – зло, но в мистерии умирания они совмещены, и счастлив тот, кто сможет в сумерках своей жизни примириться с миром и, оглянувшись напоследок, увидеть единую цельную картину.
Благоговейное созерцание сущего, характерное для последних работ Александра Сокурова, сообщает фильму длительное настроение высокого и ответственного Присутствия. Князь Лев Николаевич Мышкин терзался красотой мира, простирая руки в неведомое, где идет вечный праздник и каждая мушка в хороводе знает свое место, и любит его, и во всем участница, а он, человек, один "всему чужой и выкидыш". Но не будет "вечного праздника" без этой, может быть, болезненной осознанности всего человеческим духом. Может быть, только мы, временные, жалкие, больные, и понимаем всю мощь и великолепие неподвластного нам мира – и оттого он и существует и празднует себя. И не оттого ли лучшим из нас суждено любить то, что неподвластно нам и нам не принадлежит, – Другого, Другое?..
Если у мужчин в творческом мире Сокурова есть некая дорога, пусть и круговая, порыв, поиск, путь – то женщины всегда обречены страданию вне пути, онтологическому страданию; их бледные, удлиненные, резко-графичные лица полны тайной боли; но лицо Гудрун Гейер (Мать) – это уже предел человеческого страдания, запечатленного в материи, почти покинутой жизнью, – лицо, то ли слепленное из белой глины, то ли вырезанное из березовой коры. Цветущий, полный жизни Сын (Алексей Ананишнов) пеленает ее и баюкает, кормит из рожка и выносит погулять, разговаривая ласково и осторожно, – это ее Рождество и его Пьета. Остальное происходит в фильме вне пластики и вне слов – это "диалог" солнечного света и листвы, облаков и реки, деревьев и простора, дороги и камней, тишины и ветра – диалог, который пытались расслышать и понять немецкие романтики и русские символисты, чтобы прочесть в бесстрастном-изменчивом облике мира послание его неизменного и страстного Создателя.
Вина живого перед умирающим – на миру – может быть смягчена только лаской, заботой и нежностью к уходящему созданию. Только человеческая ласка и нежность могут уподобиться теплу солнечного света или нежности зеленеющей листвы – уподобиться красоте и гармонии мира, связать собою трагически разъединенное и разрозненное. Тихая нежность Сына как бы переливается из его души во все окружающее и сущее, и оно перестает быть неизбежно противопоставленным человеку.
Смирение добывает из хаоса явлений мгновенный, печальный, но и прекрасный облик Мира – не того, что от века лежит во зле, подвластный своему князю, а первоначальный, совершенный, где у всего есть свое место в хороводе и все имеет свою настоящую цену – слезы, боль, страдание и особенно сострадание. Духовное (бессмертное) и природное (смертное и вечно обновляющееся) необходимо нужны друг другу и созвучны…
Сумерки и смирение – основные настроения фильма Сокурова, а в общем, этот таинственный фильм сам по себе есть настроение своего создателя, запоздалого русского символиста, на наших глазах формирующего собственный поэтический словарь, который нужен только тем, кто в нем нуждается.
Апрель 1997
Разговор в пользу вечности
О фильме Владимира Бортко "Идиот"
Действующие лица
Господин А. – защитник фильма режиссёра Владимира Бортко "Идиот"
Господин Б. – противник фильма Владимира Бортко "Идиот"
Летний день, загородный дом, терраса. Господа обедают.
А. Никогда не пойму я твоего негодования. Что, собственно говоря, произошло плохого? Идея соединить наконец золотой запас русской классики с новоизобретенным способом доставки зрелищ массам давно носится в воздухе. Достоевский безоговорочно сильнее любого из проживающих нынче на Земле сценаристов, даже пусть его маленько обкорнали по части отвлеченных суждений. Герои-то все остались, текст-то звучит самый подлинный, и вообще – на сегодняшний день это самая подробная экранизация Достоевского. Фильм смотрели почти что всей страной, как когда-то "Семнадцать мгновений весны".
В библиотеках народ метет "Идиота" с полок, что, надо заметить, внушает некоторую тревогу. Кто их знает, эти массы, что они там вычитают. Вон в перестройку смели стотысячные тиражи Ницше и Шопенгауэра – полюбуйтесь теперь на новый русский мир. Твоя нелюбовь к этому невинному фильму меня просто смешит. Нельзя так серьезно, друг мой, относиться к искусству. Это всего лишь невроз, поскольку людям нужно не искусство, людям нужно личное счастье. Если их развлек этот "Идиот" вечерком, под чай или водочку, с перспективой совокупления ночью, то и слава Богу.
Б. Дело в том, что у меня другая, нежели у тебя, точка отсчета. Я всегда осмеливался судить, поскольку известная максима "Не судите, да не судимы будете, какой мерой будете мерить, такой возмерится и вам" меня нисколько не страшит. В ней нет запрещения суда. В ней предупреждение: вас будут судить тем же самым судом, каким вы судите других. Готовы ли вы к этому? Так вот я готов. Я, как это ни смешно и странно выговорить, служу истине. А истина говорит мне, что милосердие без справедливости никуда не годится. Итак, "Идиот" пришел в каждый дом. Ну, и что в этом такого уж светоносного? Когда-то это сверхъестественное сочинение обожгло мыслящий мир. Сейчас – перед нами поверхностный, вздорный, неглубокий фильм, который может вызвать интерес только у тех, кто не читал или читал очень давно роман Достоевского. Так, ретросериальчик с блудными красавицами и сумасшедшими генералами.
А. Да, конечно, режиссеру пришлось как-то приспособить Достоевского к интересам сериала, рассчитанного на простого зрителя. Совершенно невозможно было, к примеру, воплотить огромную исповедь Ипполита Терентьева, эту ментальную горячку, которая захватывает в чтении, но невозможна, надо полагать, на экране. Никакой самый распрекрасный актер не может сыграть бунт духа против природы. Это бунт самого Достоевского, это его высокая болезнь – потому что Достоевский суть огромный и больной дух, – болезнь, загримированная под некоего персонажа. Бортко действительно срезал определенные чрезмерности автора, кстати говоря, абсолютно ненужные обыкновенным людям.
Б. А вот не могли бы обыкновенные люди оставить Достоевского в покое, который он, надо заметить, всею мученической жизнью своей заслужил? Великий дух, известный нам как Федор Достоевский, немало выстрадал на этом свете – наверное, именно он был Иовом. Это совершенно необыкновенный дух, занимающий исключительное положение в мироздании. Только ему позволено спорить с Творцом о Творении. Только он способен был пронзить собой всю христианскую историю и переплавить всю известную реальность в изумительные образы уже не человеческой яркости и силы. Достоевский весь – исключителен, чрезмерен, несоизмерим ни с кем в литературе. Каким же образом можно его причесать, пригладить, приспособить к нуждам трудящихся? Да только одним – наипошлейшим. Вот ты говоришь, что исповедь Ипполита невозможно сыграть. Это значит одно – ее и не нужно играть. Не нужно брать смазливого бесцветного актера, который даже не знает, что такое чахоточный кашель (потому что это особенный кашель), – и кашляет, как при средней тяжести простуде. Вот тебе и разница между великим и посредственным – где у Достоевского чахотка, там у Бортко простуда.
А. Конечно, у Достоевского все доведено до крайности. Поэтому умные люди и советовали употреблять его малыми дозами. Скажем, Томас Манн написал статью под заглавием "Достоевский – но в меру". Этот большой и несколько лукавый друг человечества предупреждал, что в бунтарстве Достоевского кроется масса ментальных опасностей, которые всегда могут превратиться в реальные. Да, в общем, так и произошло. Поэтому сериал "Идиот" можно счесть этаким умеренно-безопасным Достоевским. Князь Мышкин, собственно, – великий трагический мираж, обольщение, фантом. Дух без природы, Христос без солнца, призрак без воплощения. Он говорит о любви, которую не может сделать. Он обещает несбыточное и мечтает создать такой же призрачный рай, правда, совершенно неясно, откуда в этом раю возьмутся дети. Неужели ты хотел бы, чтобы этот призрак воплотился в наши дни и обольстил мир? Чтобы он поманил в никуда и закрыл собой солнце, природу, чудесную земную любовь? Да, сейчас у нас нет актера, который мог бы осуществить этот фантом во всей его опасно-чарующей красе. Но Евгений Миронов сыграл все-таки на пределе возможностей и местами очень интересно. Во всяком случае, этот Мышкин действительно – опасный призрак. Я знаю твою трактовку судьбы Евгения Миронова – что, дескать, он был назначен обществом исполнять обязанности великого актера и, не будучи таковым, теперь страдает под тяжким бременем ответственности. Но это все не так уж и плохо. Если человека назначают исполнять обязанности, он может со временем начать соответствовать занимаемой должности. Может, это вообще главная метафизика судьбы. Если помнишь, Владимира Путина тоже назначили исполнять обязанности президента, и вот постепенно, смотри, – он вроде бы начинает действительно становиться президентом. Так что и Миронов тоже растет, как говорится, над собой.
Б. Миронов может сколько угодно расти над собой, потому что расти ему некуда – там профессиональный потолок, об который будет биться эта бедная голова. Разговор короткий – нет актера на Мышкина, невозможна интерпретация "Идиота". Надо все-таки знать свои возможности, и если тебе, к примеру, предлагают сыграть Ивана Карамазова, надо вежливо, но твердо отказаться – нет, не могу я играть Ивана Карамазова, нет силушек. А не браться сыграть невозможное в надежде – это я фантазирую – на то, что Олег Меньшиков обзавидуется. (Поскольку это меньшиковская роль.)
А. Но князь Мышкин – никак не меньшиковская роль.
Б. Разумеется. По внешним параметрам Евгений Миронов совпадает с описанием Достоевского.
А. Очень даже совпадает! Приятное русское лицо. Глаза большие, светлые, речь легкая, торопливая. Какая-то фантомность, бесплотность ощущается. Есть излучение обаяния, желания нравиться, угодить, сделать приятное, милое. Не может выносить злобу, раздражение, боится раздора.
Б. Ты, случаем, не Хлестакова сейчас описываешь? Потому что для князя Мышкина всего этого маловато. Потому что в Князе сияет лучик небесной гармонии – трагической, оторванной от земли, потерянной и обреченной, – но именно небесной. Это и зачаровало всех обитателей романа, это зачаровало и многих читающих жителей Земли. Чем он всех обольстил, чем пленил, сразу, с первого появления? Отчего угрюмый Рогожин немедленно рассказал ему свою жизнь прямо в вагоне, отчего, посмотрев в его глаза, генерал Епанчин, не собиравшийся с ним и минуты разговаривать, тотчас переменил решение и в один миг они стали друзьями? В фильме это никак не понятно. Смотрит на тебя милый молодой человек, как бедная овечка. Значит, все дело в том, что генерал – очень добрый человек и пожалел его. Ну, Олегу Басилашвили только скомандуй, что сегодня мы играем доброго генерала. Дело не в том, что генерал Епанчин добр, а в том, что людей пронзает один взгляд небесного Князя. Когда Мышкина играли Юрий Яковлев и Иннокентий Смоктуновский, таких вопросов не возникало. В них сверкала красота – у Яковлева душевная, у Смоктуновского духовная. Нет в Миронове этого! Он не пронзает, а подстраивается, угождает, хочет всегда и всем нравиться. "Полюбите меня – я хороший" – вот что сияет в его круглых напряженных глазах, точно высматривающих, кого бы еще приручить, очаровать и, собственно, надуть…
А. А мне очень понравился план в начале картины, когда Мышкин идет по Петербургу, в нелепой круглой шляпе, с трогательным узелочком в руках. Кроткий, бедный, чистый. Нет, почему, это можно полюбить.
Б. Некоторые статичные планы в самом деле удались. Вообще фотографиями актеров, занятых в сериале, вполне можно заменить иллюстрации Ильи Глазунова к Достоевскому. Такая внешняя, эффектно-поверхностная живописность, глаза большие-пребольшие, все так прорисовано-очерчено, аж дышать нечем. И актеров-то режиссер пригласил самых известных, самых раскрученных, самых замыленных. Ни одного открытия.
А. У тебя уж всякое лыко в строку! Чем же плохо, что Бортко дал работу хорошим известным актерам? Им играть нечего, публика между тем ждет.
Б. Оставим в покое нашу публику, которая ничего не ждет и ни в чем не разбирается. У нас не Италия, где официанты знают Верди назубок, где шикают в театре и однажды забросали помидорами Паваротти. Это бывает на родине гармонии. А у нас, на родине хаоса, певцами именуются люди, открывающие рот под чужую фонограмму. Что касается актеров, то позвольте спросить – по-вашему, они умеют играть? По-моему, нет. То, что я видел в "Идиоте", за редким исключением – это обыкновеннейшая сериальная игра лицом и раскрашивание текста. Изображаются самая внешность, поверхность, первый очевидный план – тут я задумался, тут рассмеялся, тут опечалился и т. д. А что за этим стоит, что скрывается (у Достоевского всегда что-то скрывается)? Какой человек? Ведь мы же понимаем, что "человек Достоевского" – это весьма непростое существо, ведь самое слово "Достоевский" стало синонимом высшей степени умственной и нравственной сложности. Мы же говорим – ну, это уже Достоевский какой-то, – когда хотим охарактеризовать очередной жизненный надрыв, нарыв, лихоманку, кипение больных и сложных страстей. Смешно сказал однажды режиссер Алексей Герман: "Достоевский, – заявил он, – писатель-то сложноватый… Если у него герой говорит: "Я хочу рыбу" – это не значит, что он действительно хочет рыбу. Может, он что и хочет, но уж точно не рыбу". А наши актеры играют именно и только эту самую рыбу. Я даже удивляюсь, например, на артиста Александра Лазарева (Ганя Иволгин) – неужели не скучно так плохо играть? С таким непотревоженным душевным аппаратом браться за Достоевского – странное занятие. И деньги ведь небольшие. Какое бессмысленное мероприятие – отдавать Ганю в воплощение человеку, который скорее всего ошибся в выборе профессии.