Как он ухитрился найти Анну Петровну? А может быть, это она его нашла - нашла и вытащила, когда это стало возможным? Я никогда не пытался выяснить… В следующий раз отца взяли зимой сорок первого, перед войной, с первого курса геологического факультета. Значит, судьба подарила ему целых три года нормальной жизни - и не просто нормальной, а такой, какая и не снилась подавляющему большинству жителей, пленников, рабов тогдашнего обожаемого режима, низколобого и звероподобного, как Карп Патрикеевич.
Он, должно быть, попал прямиком в московскую элиту, в просторную квартиру с прислугой, в престижную школу, а затем, как само собой разумеющееся, - в университет… Как он воспринял эту перемену? Не со стыдом ли предателя заветных дежкинских заповедей? Или наоборот - оттаял, встряхнулся, попробовал забыть ужасы детдомовской спальни и руки похотливого неандертальца - как ночной кошмар, как нечто никогда не бывшее уже хотя бы потому, что такого не должно происходить ни с кем, а с детьми в особенности?
Не знаю. Вероятнее всего первое - то есть стыд, тайное жгучее сознание, что снова пользуется не своим, а краденым, чужим, нагло отобранным у того же Карпа Патрикеевича. Потому что иначе трудно представить, как отец вынес бы вторичное сошествие в преисподнюю. А так - арест мог быть воспринят им как закономерное и справедливое наказание за воровство, даже в определенном смысле облегчение - а потому и огорчаться, собственно говоря, было решительно нечему. Почему я никогда не спрашивал его об этом? Не потому ли, что знал ответы наперед?
Я вернулся, когда Борис и его женщина уже стояли в дверях, а отец церемонно пожимал им руки. Обычно за ним такого не водилось - по всему было видно, что старик чрезвычайно доволен прошедшим сеансом. Увидев меня, Шохат отчего-то засуетился, что-то шепнул своей ассистентке. Та кивнула и вышла на улицу, оставив Бориса наедине со мной. Что такое?
- Карп, мне нужно с вами поговорить… - неловко, но решительно произнес он.
- Вижу. Говорите, - кивнул я, даже не думая приглашать его вернуться в гостиную.
- Это касается Лены.
Я усмехнулся.
- Да уж понятно.
Он протестующее вскинул брови, но не стал возражать.
- Вы ведь по профессии… - начал Борис и остановился, ожидая, что я продолжу за него.
Я молчал. Какое отношение моя профессия может иметь к его крале?
- Ладно, неважно, - сдался Шохат. - Я всего лишь хотел проиллюстрировать одну общеизвестную истину… Понимаете, профессиональный подход иногда может показаться странным и даже нелепым с точки зрения неспециалиста. Прошу вас учесть это, когда вы будете меня слушать. Мы - Лена и я - специализируемся в области филологии. Она называет себя корректором, но, поверьте, степень ее проникновения в текст заслуживает по меньшей мере…
- Борис, - перебил его я. - Нельзя ли ближе к делу? Только предупреждаю: выше четверки по русской литературе у меня никогда не было.
- Да-да, - заторопился он. - Вы правы. К делу. Помните тот день, когда пропал Арье Йосеф? Я как раз находился у вашего отца, когда Вагнер позвонил мне на пейджер…
Сначала Борис так и рассказывал - переминаясь с ноги на ногу на коврике у двери, как пес, терпеливо ожидающий выхода на прогулку; он рассказывал, а я столь же терпеливо пытался понять, в чем тут дело. Клянусь вам, в его голосе было намного больше удивления, чем спеси им же обещанного "профессионального подхода". Потом я взял Шохата за локоть и отвел в гостиную, и дальше он рассказывал, уже сидя на диване, но все с той же степенью удивления. Он явно не знал, как ко всему этому относиться, и, похоже, смирился со своим непониманием, со своей беспомощностью. В какой-то момент у меня даже возникло впечатление, что Борис просто хочет перекинуть обжигающую картофелину в чьи-либо другие руки - в данном случае мои, но я тут же отбросил эту мысль: его желания и намерения действительно не играли здесь почти никакой роли. За него решали другие; бедный интеллигент казался полностью подчиненным чужой направляющей воле.
Понятно, что я слушал его вовсе не из интереса к правилам расстановки знаков препинания. Борис упомянул имя моего приятеля и коллеги. Странная филологическая история могла иметь отношение к пропаже Лёни Йозефовича - уже одно это требовало моего повышенного внимания. Однако чем старательней я вникал в хитросплетения корректорской правки, тем дальше они уводили меня от главной темы - исчезновения Лёни. Наконец терпение мое лопнуло.
- Так. Стоп! - скомандовал я. - Борис, вы меня совсем запутали. Все эти запятые, многоточия и тире… - черт ногу сломит. И зачем вы посвящаете меня в такие детали? То есть я могу себе представить, что эти, как их… орфография и так далее… имеют определенное значение, и все такое прочее. Но это ведь косметика, так?
Он задумчиво скривил лицо.
- Так и не так. Видите ли, Карп, косметика тоже может быть разной. Вы имеете в виду самую начальную степень вмешательства, ограничивающуюся слоем пудры-помады. Но согласитесь, возможны и другие уровни. Например, специальные крема, инъекции ботокса, силикон… Но и это еще не все - вспомните о косметической хирургии, о пластических операциях…
- Погодите, - перебил я. - Оставим косметику. Давайте вернемся к вашей повестушке.
- Да, - печально кивнул он, - к моей повестушке… Наверное, я и впрямь чересчур подробен. Мне просто хотелось, чтобы вы получили полное представление о процессе с самого начала.
- Я уже получил, уверяю вас. Вы написали нечто - непонятно что, а ваша подруга под предлогом коррекции перелопатила это нечто до неузнаваемости, впрыснув ботокс, наставив силикон и кардинально изменив хрящики носа. Так?
- Нет, не так, - улыбнулся Борис. - Речь тут все же идет не о пластической хирургии, которая меняет уже сложившуюся внешность, изготавливает другого человека. Не уверен, что вы поймете, но попробую объяснить. Видите ли, настоящий текст обладает собственной самостоятельной жизнью. Она берется непонятно откуда; сидишь себе, пишешь слова, складываешь предложения, никакой мистики, никаких загадок. И вдруг начинаешь чувствовать, что уже не совсем волен в своих действиях. Что, скажем, это слово подходит, а это - нет. Что эта интонация годится, а та - звучит неестественно. Что твой, тобою же придуманный персонаж начинает сам решать, как ему поступить. То есть ты, конечно, можешь силой заставить его сесть в автобус, когда он хочет остаться дома, но в итоге это насилие выйдет боком уже в следующем абзаце: он приедет на свидание с кислой рожей, и намеченная автором любовь пойдет наперекосяк. Как пример. Понимаете?
- Нет.
- Так я и думал. Но вам придется поверить: это факт, знакомый любому пишущему. Тексты обладают самостоятельностью. Возможно, они уже существуют заранее, а авторы всего лишь выявляют их, как надпись молоком на бумаге. А может, слова ложатся на какие-то невидимые трафареты, и те начинают направлять их…
- Борис, - прервал его я, снова теряя терпение. - Вы не могли бы оставить этот спиритический сеанс для более благодарной аудитории? Давайте все же вернемся к Лене… и к Лёне. Или, как вы его называете, Арье Йосефу. Полагаю, вашу подругу заинтересовала конкретная тема. Навряд ли госпожа Малевич вкладывает столько душевного огня в корректуру каждого текста, который ложится на ее стол. Но именно ваша повесть захватила ее настолько, что она даже…
Шохат покраснел.
- Вы можете полагать все, что вам заблагорассудится, - сердито сказал он. - Но поскольку у меня нет иного объяснения, вам придется полагаться на то, что я говорю. Или списать все на безумие и душевную болезнь, как обычно поступают идиоты, когда сталкиваются с чем-то недоступным их скромному разумению.
Я рассмеялся.
- Не обижайтесь. Вы правы. Продолжайте, пожалуйста.
Борис глубоко вздохнул, возвращая себе прежнюю относительную невозмутимость.
- Как я уже отметил, самостоятельность текстов - факт! - он искоса взглянул на меня, но я нашел в себе силы сохранить полную серьезность. - А коли так, то что остается автору? Если он настраивается на правильную волну, то возникает благотворный резонанс и, как правило, - замечательный результат. Но случается и другое: находясь в плену своих первоначальных замыслов, автор принимается силой втискивать текст в прокрустово ложе своего плана. Добром подобное насилие не кончается никогда - на свет появляется урод, обрубок без ног, без рук, без головенки.
Он замолчал, покачивая головой, словно заново проглядывал сказанное, подтверждая при этом каждое слово в отдельности. Молчал и я. В тишине дома слышались лишь шаги старика, расхаживавшего по своей семиметровой комнатушке.
- Тогда в чем заключается роль корректора? - продолжил Борис. - Если иметь в виду не поверхностную правку, а истинную, глубинную коррекцию? Корректор уровня Лены не просто расставляет запятые. Она в состоянии уловить и прочувствовать тот самый внутренний текст, понимаете? Внутренний! Она способна почти безошибочно различить места, где автор соскочил с общей волны, нарушил резонанс, сфальшивил, ошибся. Как вам такой уровень правки?
Он смотрел на меня круглыми глазами одержимого.
- Хорошо, - сказал я. - Похоже, я начал понимать, что вы имеете в виду. Но это не дает ответа на мой главный вопрос: почему именно ваш текст привлек столь пристальное внимание столь квалифицированного корректора?
- О! - воскликнул он. - В этом-то и суть проблемы! Смотрите, тему моего текста можно определить как поиск. Что, в общем, банально до невообразимости. В подавляющем большинстве текстов, вышедших из-под пера авторов всех времен и народов, главный герой что-либо ищет: клад, преступника, формулу, идею, любовь, себя, наконец… Поиск, поиск, поиск - вот извечная тема пишущего человечества. Но особенность моего текста заключается в том, что его главный герой - Арье Йосеф - сам находится в розыске! Честно говоря, я тоже далеко не сразу обратил на это внимание. Зато заметила Лена, мой корректор. Она определяет это так…
Борис приподнялся с дивана и, впившись в меня горящим взглядом, продекламировал:
- Этот текст пребывает в поиске своего главного героя! В поиске Арье Йосефа!
Он снова откинулся на спинку и перевел дух. Вообще-то я чужд какой бы то ни было мистики, но тут, признаюсь, мурашки пробежали по моей спине.
- Погодите, погодите… - я откашлялся. - Вы утверждаете, что…
Шохат молчал, и мне пришлось сказать это вслух самому.
- Вы утверждаете, что правильно отредактированный…
- …откорректированный! - поправил он.
- …что правильно откорректированный текст сможет сам найти пропавшего человека? Найти Лёню?
Борис пожал плечами.
- Так подсказывает логика, - сухо произнес он. - Хотя с точки зрения здравого смысла это кажется абсолютно невероятным.
В комнате воцарилась неприятная напряженная тишина. Даже отец перестал шагать у себя наверху.
- Так за чем же дело стало? - сказал я. - Пусть откорректирует как надо и скажет, где он.
- Угу… - удовлетворенно пробурчал Борис. - Вот мы и подошли к моей просьбе. Теперь, когда я могу рассчитывать на ваше понимание… Видите ли, Лена полностью завершила коррекцию текста в его нынешней форме.
- И?..
- И пришла к важному выводу. Он написан не от того лица.
- То есть?
Шохат нетерпеливо поерзал на своем месте.
- Как уже отмечалось, текст написан от моего лица. По мнению корректора, это в корне неверно.
- Что это значит?
Я ничего не понимал. Наверное, выражение моего лица было настолько глупым, что Борис улыбнулся, как профессор, растолковывающий троечнику азы умной науки.
- Нужно переписать текст от другого лица, - пояснил он. - И тогда, скорее всего, многое предстанет в совершенно ином свете.
- От другого? - переспросил я, уже предвосхищая ответ.
- О, да… - кивнул Шохат. - Именно так. От вашего, Карп. Эту, как вы выразились, повестушку следует переписать от вашего лица.
Я молчал, не зная, что ответить. В жизни мне еще не приходилось вести столь странные разговоры. Мой гость расслабленно развалился на диване, как человек, только что благополучно завершивший трудную миссию.
- Отсюда и просьба, - почти беспечно проговорил он. - Не откажитесь, пожалуйста, немного побеседовать с Леной. Вы ведь хорошо знали Арье Йосефа, не так ли?
10
Знал ли я Арье Йосефа, отставного майора отставной армии отставной державы? Еще бы… Вернее сказать, я помнил его еще Леонидом Йозефовичем - курсантом Ленинградского высшего военно-политического училища противовоздушной обороны. Да и как не помнить единственного - помимо тебя самого - еврея в, мягко говоря, не слишком дружелюбной среде российской казармы начала семидесятых!
Впервые я увидел его в очереди у "чепка" - буфета для курсантов, где нам предоставлялась ценная возможность купить лежалые вафли, вязнущее на зубах печенье, а если повезет, то и шоколадку. Возможность эта, впрочем, реализовывалась далеко не всегда: на шопинг выделялось не более получаса, а очередь продвигалась крайне медленно из-за "стариков"-четверокурсников, вразвалочку подходивших к прилавку с левой стороны. "Старики" гадствовали и, уже получив свое, не уходили, а нарочно тянули время, разводя тары-бары с продавщицей, в то время как очередь бессильно топталась справа, поглядывая на часы и накаляясь ненавистью.
Помню, что чем дальше я стоял от раздачи, тем желаннее казались заплесневелые лакомства. Дома никто на них даже не взглянул бы, но там, у "чепка", за эту дрянь дрались и грызлись: крысы, ночью - по ту сторону прилавка, люди, днем - по эту. Кто-то - уж не сам ли Лёня? - рассказывал мне в этой связи о некоем сюжетике из высоколобого французского романа. Наверное, все-таки Лёня - жена у него была из таких, с филологического. Так вот - герой в романе собирается побаловаться чайком, и один лишь запах бисквита рождает у него воспоминаний на три десятка страниц. Думаю, что попадись мне сейчас тогдашнее "чепковое" печенье, счет страниц пошел бы на сотни… Хотя черт его знает: иногда только кажется, что воспоминаний много, а как рот раскроешь, так и сказать нечего. Да и не выпускают уже давно такого дерьма - ни печенья "Дружба", ни политработников.
Перечить четверокурсникам не осмеливался никто, поэтому волна злобы, поднимавшаяся со стороны очереди, всей своей мощью обрушивалась на спину стоящего впереди. Ясное дело, вины на нем не было никакой, но тем не менее именно его ненавидели люто и бессмысленно. Все в нем бесило очередь, все раздражало. Отчего он встал слишком далеко от окошка или наоборот - чересчур близко? Отчего не выражает даже робкого протеста или напротив - зачем дразнит "старика" своим излишним нетерпением? Отчего он неподобающе слаб - или силен?.. низок - или высок?.. молчалив - или разговорчив?..
В том же конкретном случае ситуация отягощалась еще одним обстоятельством, которое доводило раздражение очереди до уровня невыносимости: стоявший впереди был жидярой, абрамом. Его близость к прилавку выглядела доказательством известной жидовской пронырливости, его неспособность оттереть четверокурсника - доказательством жидовской трусости, подлости, злоумышленного подъевреивания. Как на грех, заветные полчаса близились к концу, "старики" подходили и подходили, нарыв ненависти рос и набухал быстрее обычного.
Когда он наконец закономерно лопнул и еврея выкинули из очереди, я испытал точно такое же удовлетворение, что и все остальные: как-никак, одним человеком по дороге к прилавку стало меньше. Должен заметить, что подобная несправедливость случалась и с другими, так что не произошло ничего из ряда вон выходящего, кроме, конечно, самого еврея. Он сунулся было обратно в ряд, но сразу с десяток рук отшвырнули беднягу в сторону. Весь красный, тяжело дыша и упрямо наклонив голову, парень стоял перед слитной враждебной стеной и явно готовился к следующей попытке.
- Ты смотри - лезет и лезет, - возмущенно произнес за моей спиной голос Лехи Пузракова. - Блясука жидовская…
Я обернулся - сам не знаю зачем, ошибся. В таких ситуациях предпочтительней не расслышать. Но когда мы встретились с Лехой глазами, было уже поздно. Его взгляд стал меняться - на фоне пружинной нетерпеливой злобы вдруг промелькнуло смущение, за ним вызов, снова смущение и снова - вызов. Затем Леха ухмыльнулся и сказал почти по-дружески:
- Что, обидели земляка?
Поразительно, как быстро человек становится изгоем. Всего лишь мгновением раньше я ощущал себя частью общего целого, и общее целое нисколько не возражало. И вот - на тебе… Внешне я еще пребывал в очереди, внутри, но по сути лехино замечание уже выбросило меня наружу, на остров отверженных, далеко от огромного, надежного материка "своих".
К тому времени за моими плечами уже стоял многолетний опыт интернатского выживания. Нет ничего глупее и безнадежнее, чем напрашиваться в "свои". Отказ быть тем, кто ты есть, приводит к тому, что становишься никем, даже ничем, нулем, объектом всеобщего презрения. На лехин вызов, на вызов враждебной очереди следовало реагировать без промедления. И я встал рядом с "земляком", даже не зная в тот момент его имени, хотя мой товарищ по батарее и сосед по койке Леха Пузраков представлялся мне тогда по всем параметрам неизмеримо ближе, чем незнакомый длинноносый абрам. Кстати говоря, и сам "земляк" нисколько не вдохновился моим геройством - понимал, что думаю я вовсе не о нем, а о себе. Как, собственно, и он. Потом нас обоих слегка помяли - что называется, за борзость.
Мы поняли, что влипли, когда в очередной раз поднимались на ноги - поняли по вдруг воцарившейся вокруг нехорошей тишине. Площадка перед "чепком" волшебным образом опустела: вы не представляете себе, с какой скоростью умеют разбегаться курсанты при появлении начальства. Продавщица Маргарита Сергеевна насмешливо топорщила губы, а рядом, облокотившись на прилавок, стоял комендант училища майор Супилко, по прозвищу Пенек. Вообще-то Пенек охотился за курсантами круглыми сутками по всей вверенной ему территории и без каких-либо сезонных ограничений, но "чепок" был его самым заповедным угодьем. Стоило задержаться там всего на секунду свыше отведенного времени, как тут же словно из-под земли рядом вырастал Пенек с записной книжкой наготове.
Свое прозвище он заработал благодаря нескольким равно значимым обстоятельствам: карликовому росту, природной тупости и легендарной тактической находке, вошедшей в анналы задолго до нашего попадания в училище. Якобы, делясь с курсантами личным опытом, Супилко посоветовал им при попадании в полевые условия "первым делом раздать солдатам по селедке, а потом спилить дерево поширше, чтоб был пенек, где карту разложить". На вопрос, зачем раздавать селедку, Супилко отвечал, что "иначе солдаты пилить не захочут, а без пенька никак".
Да, смешно, но в тот момент нам с "земляком" было не до шуток.
- Та-ак… - зловеще протянул Пенек, вынимая из нагрудного кармана печально знаменитый блокнот. - Нарушаем, значит. Давайте сюда!
Мы послушно достали свои документы.
- Та-ак…
Комендант раскрыл мой военный билет и радостно сощурился.