- Коган? Мое фамилие тоже на "ко". Майор Супилко мое фамилие. Хе-хе… Та-ак… А это кто? Йо… Йо… Йо-зе… Йо-зе-фо-вич… надо же… чего только не бывает. Хе-хе… Та-ак…
Он долго переписывал наши данные: ручка как живая вертелась в неуклюжих комендантских пальцах, привычных разве что к стакану. Сказывалось и отсутствие подходящего пенька, на котором товарищ майор мог бы удобно разложить записную книжку или даже карту. Мы обреченно топтались рядом. Дисциплинарные прегрешения на первом году карались особенно строго: нам светило попадание в "диссиденты", то есть отмена отпусков. Но вышло намного хуже.
Незадолго до этого доблестные питерские чекисты вскрыли сразу два змеиных гнезда еврейского национализма, причем одно из дел - знаменитое "самолетное" - имело прямое отношение к противовоздушному профилю нашего училища. И хотя войска ПВО продолжали демонстрировать повышенную боевую и политическую готовность немедленно проучить всякого, кому вздумается перелететь через государственную границу в любом направлении, генералов не покидало неприятное ощущение неудачи. Сионистский противник был в итоге арестован чекистами еще на аэродроме, то есть не сбит! А "не сбит" на языке ПВО означает "упущен". Наше начальство, таким образом, воспринимало "самолетное дело" как свой личный промах и жаждало исправиться.
В этой ситуации совместное выступление двух оборзевших абрамов у прилавка училищного "чепка" вполне тянуло на новую акцию еврейского подполья - и на сей раз не где-нибудь, а в армии! Для начала нам дали трое суток ареста, а более тщательное разбирательство отложили на потом, до завершения консультаций с компетентными товарищами. Так я попал в одну камеру с Лёней Йозефовичем.
Предохраняя здоровый коллектив от сионистской заразы, нас не напрягали обычными арестантскими работами, так что мы свободно продрыхли и протрындели целые сутки. Это был наш самый длинный и, как потом оказалось, единственный серьезный разговор за все три с половиной десятилетия знакомства. Потому что назавтра выяснилось, что на вышеупомянутой консультации нашему бдительному начальству тактично посоветовали меньше пить, а затем грубо послали туда, куда испокон веков нанизывается весь личный и командирский состав всех без исключения российских армий.
Если посылка звучала привычно и оттого необидно, то совет смущал своей очевидной невыполнимостью. Вернувшись, смущенное начальство заменило нам вечную каторгу внеочередной побелкой офицерского сортира, после чего мы с Лёней разошлись по своим батареям и теперь уже, наученные горьким опытом, избегали встречаться взглядами до самого последнего училищного дня… да и в последний день тоже.
Зато там, на губе, мы наговорились на всю оставшуюся жизнь. Главный вопрос, занимавший тогда нас обоих, касался причин нашего попадания в камеру - от частных, типа лёниной невезухи у прилавка и несвоевременного появления коменданта Пенька, до общих, которые умный Лёня громко именовал экзистенциальными. Как видите, он совсем меня не стеснялся: попробуй-ка произнеси подобное ругательство в казарме - сразу таких звездюлей навешают, что мало не покажется…
Моя экзистенциальная причина описывалась одним коротким словом - отец. Я уже упоминал где-то о том, что он вогнал мою мать в гроб, а меня - в беспросветный туннель казенных интернатов, венцом которых стало военно-политическое училище. Второе прямо следовало из первого: мать, будь она жива, никогда бы не позволила такому случиться. Она меня очень любила - думаю, главным мучением в ее смертных муках безнадежной раковой больной было сознание того, что я остаюсь в полной папашиной власти. Мама хорошо представляла себе, что меня ждет, и скорее всего это наполняло ее такой горечью, от которой не помогал даже морфий.
В палату для умирающих мою мать тоже привела вполне экзистенциальная причина - и причиной этой был тоже отец - только ее собственный, обожаемый сверх всякой меры. Видный ученый-генетик, он погиб почти сразу после ареста, о чем его родственники, как водится, догадывались, но официального подтверждения не имели. Дочь надеялась и ждала любимого папу дольше всех. Когда во второй половине пятидесятых в Москву стали возвращаться люди с отрешенными взглядами, она не уставала хватать их за рукав, заглядывать в лица, задавать вопросы - естественные с точки зрения нормальной человеческой логики, но крайне нелепые в вывернутой наизнанку галактике черных дыр и черных планет.
Эмиля Когана, практически полностью оттоптавшего свои "десять и пять по рогам", она встретила в университете, куда бывший зэк пришел восстанавливаться в списке студентов. За время вынужденного академического отпуска длиной в пятнадцать лет он успел приобрести немалый практический опыт в разведке и добыче полезных ископаемых. К несчастью моей будущей мамы, Коган был внешне чрезвычайно похож на ее пропавшего отца. А может, ей это просто казалось - ведь она действительно искала папу повсюду.
"Повсюду" означало еще и в каждом мужчине, особенно в тех, кто только-только вернулся. Над их головами зримо витал папин мученический ореол, их глаза еще хранили отражение любимого облика, в ушах еще раздавался звук ласкового голоса - того самого, когда-то читавшего ей перед сном. А в Эмиле Когане подкупало еще и то, что моя бедная мама приняла за благородное смирение, столь высоко ценимое русской литературой, на которой она воспитывалась. Ее избранник ничуть не сердился на тех, кто украсил лучшие годы его жизни тюремными нарами, цингой и каторжным рабским трудом. Наоборот, он оправдывал своих мучителей, и этот величавый аристократизм духа еще больше роднил его с дорогим отеческим образом.
Сейчас, восстанавливая те события задним числом, я почти уверен, что мой отец принял ухаживания восторженной девицы более чем равнодушно: не поощрял, но и не сопротивлялся. Его душа была к тому времени уже полностью занята ненавистью - настолько, что ни для чего другого просто не оставалось места - ни для любви, ни для дружбы, ни даже для элементарной человеческой симпатии. Но энтузиазма и энергии дочери репрессированного генетика с избытком хватило на двоих. Они поженились, мама почти сразу забеременела, и на свет появился я.
Когда она поняла, что ошиблась сказкой, что теперь ей предстоит жить не на зеленых полянах "Аленького цветочка", а в мрачных декорациях "Синей Бороды"? Думаю, достаточно быстро. Вот тут бы ей схватить ребенка в охапку и бежать, бежать без оглядки - тем более что отец наверняка не стал бы ее удерживать. Ему было решительно наплевать и на жену, и на сына - на все, кроме бессмертных заветов пещерного философа Карпа Патрикеевича Дёжкина. Но я ведь не зря назвал мотивы моей матери экзистенциальными: развод с Синей Бородой казался ей бегством не столько от чудовищного мужа, сколько от страдающего отца.
Она наивно полагала, что сможет отогреть его - честное слово, ее самоотверженного тепла хватило бы на целый ледник - если бы речь тут шла о леднике. Но речь-то шла, наоборот, о пожаре - о черном пожаре всепоглощающей ненависти - поди отогрей пожар! И вот этой своей ошибки мама никак не могла осознать. Она слишком долго не сдавалась - слишком долго, чтобы выжить.
Нет, не поймите меня превратно: Эмиль Коган не избивал жену, не морил ее голодом в сыром подземелье, не угрожал ужасными пытками. Он просто высушил ее насмерть. Трудно все время находиться рядом с чужим враждебным человеком. Людям для дыхания требуется не только кислород; радость - не менее важный компонент. Моя мама умерла, надышавшись ядовитыми испарениями отцовской злобы - в этом и только в этом заключалась истинная причина ее заболевания. Помните, я рассказывал вам о заложниках? - Мать была типичной заложницей: ее захватили еще подростком одновременно с арестом любимого папы и держали взаперти, пока не задохнулась.
Отец отнесся к смерти жены с тем же равнодушием, с каким принимал когда-то знаки ее внимания. Думаю, что если не нужно было бы совершать необходимые похоронные процедуры, то мой папаша едва бы заметил мамино исчезновение. Он к тому моменту уже работал в ВАКе - Высшей аттестационной комиссии. Понятия не имею, как он туда попал. Видимо, поначалу сыграли свою роль серьезные связи и знакомства в научном мире, которые тогда еще оставались у маминой семьи. Но именно поначалу, на самой первой ступеньке карьерной лестницы, потому что дальнейшее - и чрезвычайно успешное - отцовское продвижение обеспечивалось отнюдь не протекцией.
На первый взгляд это кажется странным: многолетний зэк, отпрыск троцкиста-зиновьевца и японо-финской шпионки да еще и еврей к тому же… ну во что, скажите на милость, может вырасти столь диковинный саженец чекистско-мичуринской лаборатории? И есть ли ему вообще место на чистой советской грядке? А вот ведь - нашлось местечко, и отнюдь не последнее.
В ВАКе папашина ненависть оказалась весьма и весьма востребованной: в мире не существовало лучшего способа зарубить диссертацию еврейского соискателя, чем направить ее на рассмотрение Эмиля Иосифовича Когана. Его из ряда вон выходящее жидоедство стало легендой: ни одна рукопись, отмеченная хотя бы легким подозрением в несовершенстве пятого пункта, не миновала "еврейского кладбища" - так между собой именовали сотрудники ВАКа мусорную корзину в когановском кабинете. В то же время беспримесная и несомненная национальная принадлежность самого душителя служила почтенному органу наилучшим доказательством абсурдности возможных обвинений в антисемитизме: вот, мол, смотрите - свояк свояка проверяет - чего же еще желать-то?
Уверен: будь на то отцовская воля, он отправил бы на "еврейское кладбище" и меня - ведь я представлял собой еще один постыдный артефакт в ряду результатов разрушительной жидовской деятельности и в этом смысле не сильно отличался от диссертации какого-нибудь абрама. Но к счастью, младенцем я пребывал под защитой матери, а после ее смерти был уже достаточно большим и в мусорную корзину не помещался. Зато прекрасно помещался в провинциальный интернат, куда папаша и запихнул меня при первой возможности. Впрочем, допускаю, что им двигали и другие мотивы помимо желания избавиться от мусора. Например, бессознательная надежда на то, что ко мне, как к заброшенной наугад наживке, поднимется со дна старая замшелая рыбина - безвозвратно потерянный, но по-прежнему обожаемый Карп Патрикеевич Дёжкин.
В ту пору мне стукнуло двенадцать; я был обыкновенным несчастным мальчишкой, только что потерявшим мать и отчаянно мечтающим стать достойным своего необыкновенного отца. Да, да, тогда я совершенно не понимал всей вышеизложенной подоплеки - да и доступна ли она детскому пониманию? Сказать, что папаша не уделял мне никакого внимания, значило бы преувеличить степень его любви к сыну - скорее он меня просто не замечал. Видя мои переживания по этому поводу, мама выходила из положения, скармливая мне ту же ложь, которой врачевала себя. Что делать?.. - у нее и в самом деле не было другого лекарства.
Меня пичкали легендами об отцовском мученичестве и благородстве; злобный ядовитый гриб казался мне величественным образцом для подражания, недостижимым в прямом и переносном смысле. Конечно, я любил мать, но - как-то небрежно, походя, как дети и люди вообще относятся к тому, что достается даром, что само собой разумеется, а потому не требует заботы и благодарности. Эх… если бы меня сейчас спросили, что мне хотелось бы исправить в собственном прошлом, то я, не задумываясь, выбрал бы именно это. Знаете, я бы даже заплатил за эту правку несколькими годами жизни - возможно, мое тогдашнее внимание добавило бы эти годы ей, моей маме.
Но что я понимал тогда - мальчишка?
Свою отправку в интернат я воспринял как испытание. Отец прошел детский дом - теперь настала моя очередь. Он не склонил головы перед тяготами одиночества и несправедливости - теперь я должен доказать, что достоин называться его сыном. И тогда… тогда он, наконец, поймет, тогда он, наконец, оценит… По сути я был заложником - заложником образа своего отца - в точности как покойная мама. В самые трудные моменты я напоминал себе о нем, и это добавляло сил мышцам, наполняло энергией душу и придавало остроты разуму. Парадокс, не правда ли: отцовская ненависть погубила мать, а мне, наоборот, помогла выжить, выучила быть сильным, сделала тем, кто я есть. Хотя, с другой стороны, не будь его, мне, возможно, пришлось бы вообще учиться этой волчьей науке - просто не возникло бы такой необходимости.
Ко времени поступления в училище я уже кое-что соображал - достаточно, чтобы начать понимать своего родителя, но еще не настолько, чтобы осмелиться ему перечить. В общих чертах отцовский замысел стал ясен мне уже в первые месяцы пребывания в казарме. Не зря папаша так долго тренировался на диссертациях. Для парня с фамилией Коган военно-политическое училище начала 70-х представляло собой разновидность мусорного ведра. Вернее погубить меня можно было, только поставив к стенке перед расстрельной командой. В лучшем - недалеко ушедшем от худшего - случае мне светили лишь отдаленнейший гарнизон до скончания дней и одинокая майорская звезда - почти недостижимым венцом блистательной военной карьеры.
К сожалению, мне было решительно не с кем это обсудить, так что по-настоящему я осознал весь унылый ужас своего положения лишь во время того памятного разговора с Лёней Йозефовичем на училищной губе. Знаете, как это - пока не определишь словами, до конца не поймешь. Вот и мне выпало понять свою экзистенциальную причину лишь там, в камере.
Выслушав меня, Лёня рассмеялся: его отправил в училище тоже отец, хотя и из совсем других соображений. Тогда мы наивно полагали себя заложниками наших отцов, что под определенным углом зрения выглядело даже неплохо. Лишь много-много позже я осознал, что дело обстояло значительно хуже: мы были наследниками отцовского заложничества. Карп Патрикеевич Дёжкин добрался и до наших задниц.
Один из его известных клонов как-то объявил, что сын за отца не отвечает. Возможно, не отвечает перед Дёжкиным - это уж как повернутся маршруты дёжкинских воронков. Их никогда не хватает на всех, у кого-то получается спрятаться. Проблема в том, что сын отвечает за отца на суде, от которого не спрячешься, не убежишь, потому что невозможно убежать от самого себя. Мы сами судим своих отцов, сами выносим им приговор и сами несем потом наказание. Как написано в умной книге, отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина. Какова тогда оскомина на наших зубах, если припомнить, что именно заталкивали во рты нашим отцам - заложникам одного огромного омерзительного подвала, где даже крысы панически боялись шарканья мягких сапог Карпа Патрикеевича Дёжкина?
11
С моим боссом и нанимателем Эфи Липштейном мы примерно одного возраста, зато по званию он круче меня на целых два ранга. И если бы только по званию… Чего стоит майорская звездочка отставной козы барабанщика супротив трех фалафелей полковника запаса одной из самых сильных армий в мире? Впрочем, в последнем сам Эфи не слишком уверен, а потому при каждом удобном случае самоутверждается, подкалывая меня моим "красноармейским" прошлым.
Я в ответ улыбаюсь и помалкиваю. Надо ли сравнивать трактор с транзистором? Разве ЦАХАЛ - армия, в российском понимании этого слова? Армия - это, дорогие мои, прежде всего - тыл, затем - тыл, затем еще раз - тыл, а уже потом все остальное. А какой такой тыл в стране, где тыла не существует в принципе? Тут даже понятия такого - "военный госпиталь" - нету. Разве представляет себе здешний генштаб, что это такое - помыть солдата в бане? Солдаты тут дома душ принимают, на пару с подружкой-солдаткой из той же части. И кстати, о солдатках: где-то подобным словом обозначают скорбную вдову, здесь же - знойную красавицу в макияже, с автоматом, кокетливо перекинутом через плечико. Армия, скажете тоже… Я молчу, но Эфи без слов чувствует то, что могло бы быть сказано. Он вообще очень чуткий, этот полковник запаса, - профессия обязывает. Эфи Липштейн торгует оружием.
- А что, Карп, есть что-нибудь новенькое по Арье Йосефу? - спрашивает он, прищуривая маленькие глазки.
У Эфи длинное чисто выбритое лицо и столь же чисто выбритая голова. Он высок, широкоплеч и вообще здоров как бык. По выходным дням крутит педали горного байка - так, что молодым не угнаться. Я знаю его братьев - они такие же: семья потомственных мошавников, от земли, от плуга. Старший до сих пор держит семейное хозяйство - коровник, оранжерею, пруд, плантацию авокадо. Остальные Липштейны время от времени наезжают помогать, хотя давно уже разбрелись кто куда: тот в университете, этот в хайтеке, а Эфи вот пошел по военной части.
Я пожимаю плечами:
- Нет, ничего.
- А что говорят? - не отстает Эфи.
- Всё то же. На арабов валят.
Он ощупывает взглядом мою недовольную мину.
- А ты не веришь?
- Кончай, Эфи, ладно? - говорю я, начиная сердиться. - Были бы арабы, давно бы уже обнаружилось. Ты это не хуже меня знаешь.
- Что же тогда?
- Что же тогда? - эхом повторяю я. - Думаю, что и это ты знаешь лучше меня.
Мы молча смотрим друг другу в глаза. Зачем зря трепать языком? Наконец Эфи качает головой.
- Брось, Карп. Несерьезно. Кому он был нужен, твой Арье?
- Был?
- А ты меня на слове не лови, понял?! - теперь уже сердится он. - Был - в смысле… тьфу!..
Эфи досадливо качает головой, выщелкивает сигарету и закуривает. Только на моей памяти он бросал курить трижды.
- Эфи, - говорю я. - Ты меня знаешь, я лишних вопросов не задаю. Но Арье Йосеф - мой сосед… друг, можно сказать. Я его на это дело рекомендовал, помнишь? Посмотри мне в глаза: это точно, что ему бояться было нечего? Сто процентов?
- Тьфу! - снова плюется он. - Двести процентов! Глазами своими клянусь! Я тебе даже покажу, где и что он за последние два года консультировал - перед тем, как от дел отошел… вот!..
Эфи открывает ящик стола и достает лист бумаги с несколькими рукописными строчками. Судя по быстроте, с которой он это делает, мой босс заранее готовился к этому разговору. Я читаю: Узбекистан, Киргизия, Украина… запчасти к вертолетам Ми-24, "Грады", гаубицы Д-30… Конго, Уганда, Сенегал.
- Запомнил? - он отбирает у меня список и, аккуратно скомкав, пристраивает в пепельнице. - Все чисто. Сертификаты белы как снег.
Сертификатом конечного пользователя называется документ, удостоверяющий право клиента на покупку. Например, если клиент - некая сенегальская фирма, то и сертификат должен исходить от правительства Сенегала. С точки зрения Интерпола такая бумажка является одним из необходимых условий любой торговой операции, в которой замешано оружие или товары подозрительного назначения. Предполагается, что подобная ксива "обеляет" сделку со стороны покупателя. Понятно, что у продавца тоже должны быть свои разрешения - от соответствующих органов страны-экспортера. Если какой-то из документов отсутствует, сделка автоматически превращается из "белой" в "черную".