Но, как известно, между двумя этими цветовыми полюсами плещется огромное серое море. "Серые" сделки добавляют к законной операции дополнительные, никем не санкционированные ступени. Такие сделки напоминают айсберг: сверху все ослепительно бело, зато внизу, под водой - многоэтажный мрак, и единственные в округе "белые" существа зовутся белыми акулами. Те, кто плавает там, в темноте, пьяны от адреналина и шальных денег. Они могут уповать лишь на везение и на способность вовремя вынырнуть. Возможно, Лёня как раз не успел?
- Сертификаты… - говорю я. - Арье называл их "смертификаты". Знаешь, что такое по-русски "смерть", Эфи?
Он кивает. Научился в последние годы. С волками жить… Эфи вздыхает и выкладывает на стол свои главные аргументы - тяжелые руки потомственного фермера.
- Слушай сюда, Карп, и слушай внимательно… - босс наклоняется вперед, и его длинное лицо оказывается совсем рядом с моим. - Я в жизни через такое прошел, что тебе в твоей маме-Раше и не снилось. Многое бывало, практически всё. Всё, кроме одного: Эфи Липштейн никогда не бросал товарища. Никогда. Ни живого, ни мертвого. Ни в бою, ни в общем деле. Понял?
Сверлящие маленькие глаза держат, не отпускают - настолько, что я начинаю ощущать легкое жжение в районе переносицы. Он не врет, или я совсем ничего не понимаю в людях. А может, мой умелый босс часто разыгрывал этот спектакль и потому здорово настропалился.
- Понял?
Теперь моя очередь кивать.
- Ты должен верить, когда я говорю, что во всех делах, которые когда-то вел Арье Йосеф, не было ничего опасного, - продолжает Эфи, слегка пригасив интенсивность своего рентгеновского взгляда. - Ни-че-го. Даже близко не лежало. Во всяком случае, мне ни о чем таком не известно. А если что всплывет, то, клянусь глазами, ты узнаешь об этом первым. Хотя что может всплыть, сам подумай? Он ведь уже почти год как от дел отошел!
- Восемь месяцев, если уж быть совсем точным, - поправляю я. - Да и не совсем отошел. Факт - ты передавал ему эту папку. Через меня же и передавал.
- Ну и что, Карп? Ты ведь эту папку сам видел - там все белое, как папин талит, прости Господи. Я хотел его заинтересовать, вернуть хотел. Сколько раз мы с тобой это обсуждали… Он был хороший консультант, Карп. Не хуже тебя.
- Опять "был"?!
Эфи беспомощно откидывается на спинку кресла. Ему нечего добавить. Видимо, он все-таки хороший парень. Типичный сабра, таких здесь обычно называют "солью земли" - этой земли, а не какой-нибудь другой. Крепкий, уверенный, сильный, без капли самоедской рефлексии - той самой, которая желеобразно подрагивает в глазах моего соседа Бориса Шохата, интеллигента. Эфи нисколько не сомневается в том, что нет такого дела, с которым он не мог бы справиться лучше всех - если, конечно, это дело стоящее, потому что в сторону нестоящего "соль земли" не просыпется даже случайной крупинкой.
И ведь действительно справляется - не сам, так с помощниками. Я никогда не видел его смущенным - похоже, чувство приниженного стеснения незнакомо Эфи Липштейну в принципе. Суньте его в шортах и потной футболке на великосветский лондонский прием - он разве что ухмыльнется: "Вот ведь вырядились…" - и протянет за шампанским свою волосатую увесистую лапу. Он незлобив и никогда не полезет в драку - наоборот, сделает все, чтобы от нее уклониться, но я бы не рекомендовал никакому противнику повстречать его на поле боя: уложит в долю секунды, не только без вышеупомянутой рефлексии, но и без последующих горьких угрызений и воспоминаний. Просто убьет как сотрет, и точка.
Сомневаюсь, что он прочитал в своей жизни хоть какую-нибудь книжку, за исключением технических каталогов и сельскохозяйственных справочников - "соль земли" не переносит болтовни, как устной, так и письменной. Но Эфи не чужд и определенной философичности, любит красивый парадокс, не лезет в карман за острым словцом и точно знает, зачем живет: чтобы получать удовольствие от жизни. Последнее выглядит несколько эгоистичным, если не легкомысленным, вот только устроен этот фермерский сын так, что удовольствие свое он получает от вполне конвенциональных вещей: семьи, детей, лихого велосипедного трека, прогулки на джипах по ночной пустыне, веселой дружеской беседы за стаканом хорошего вина…
Эфи Липштейн действительно мог бы заниматься чем угодно, но в настоящий момент он торгует оружием. Так получилось: армия, спецназ, демобилизация по ранению, плавно перетекшая в работу на министерство обороны. А уж после четырех лет в должности военного атташе трудно не поддаться соблазну использовать наработанные связи. Вот вам и прямая дорога из "соли земли" в оружейные бароны. Начинаешь, наверное, с малого, думаешь, что ненадолго. "Белые" сделки, легкие посреднические деньги. А что сертификаты покупные - так они и прежде только через взятку выдавались…
Но в определенный момент выясняется, что продаешь ты автоматы в Буркина-Фасо, а стреляют они почему-то в Либерии. И выходишь ты фраер-фраером, потому что операция по факту - "серая", а значит, и проценты твои должны были быть как минимум втрое выше. А кто же любит быть фраером? И вот порог перейден - сначала невзначай, незаметно, но дали впереди - все серее и серее. Схемы известны, никто не изобретает велосипед: подставные кипрские фирмы, оффшорные каймановы счета. Их в каждой сделке несколько, и все твои, потому как зачем плодить лишних посредников?
И вот уже знакомый офицер подмигивает, встретив тебя в коридоре министерства - слышал, мол, слышал о твоих подвигах… - ты только не слишком борзей, Эфи, братан. "Да кто ж борзеет, братан?! Всё схвачено!" - в тон кричишь ты вслед ему, своему пацану, с которым когда-то вместе да по сирийской пустыне… Кричишь, а сам знаешь, что плохо твое дело, что живешь ты уже на лезвии бритвы, что знают здесь о тебе всё, до последнего байта, - и про счета твои, и про компании… - знают и терпят, потому что пока ты им выгоден, потому что пока они - часть твоей серой цепочки. Но ключевое слово тут - "пока". Пока кому-то не надоест, пока не наступишь на ногу влиятельному конкуренту, пока не закончится твоя серая цепочка в ливанском туннеле или на иранском заводе. Поди докажи потом, что проданные тобою бронежилеты предназначались не хизбалле, а сенегалле… Тут уже никакие свои пацаны не помогут. Напротив - отвернутся, в предатели запишут…
- Эфи, - говорю я. - Я тут подумал… пора мне завязывать с этим делом. Пока не поздно.
- Тебе? Завязывать? - повторяет он с видом крайнего изумления. - Тебе-то чего бояться? Это у меня очко играет, а ты-то что? Карп, дорогой, ты ведь у меня на зарплате, ничего не подписываешь, только бумажки с места на место переносишь…
- Вернее, из страны в страну, - уточняю я. - А потом, вслед за бумажками…
- Какая разница? - вовремя перебивает Эфи. - Из страны в страну - тоже с места на место. И куда ты пойдешь - в твоем-то возрасте и без специальности? В сторожа, у входа в супермаркет сидеть? Так там не в пример опаснее, можешь мне поверить.
- К брату твоему пойду, на ферму, - улыбаюсь я.
- На фе-е-ерму… - передразнивает Эфи. - Кто тебя такого на ферму возьмет? Там, брат, таиландцы. Вот это работники! А ты…
Он хлопает по столу тяжелой ладонью.
- Так, господин Коган. Пошутили - и хватит. Та папка, которую я для Арье приготовил… - она еще у тебя?
- Вот, - я вынимаю папку из кейса и кладу ее перед Липштейном.
Эфи смотрит на голубенький пластик и качает головой.
- Зря принес, - говорит он. - Она теперь твоя. Вылетаешь в Ташкент на следующей неделе. Бери.
Мы оба смотрим на папку и молчим. Нужно встать и уйти. Нет, встать, пожать Эфи руку и тогда уже уйти… Не слишком ли театрально?.. Черт, видимо, я очень напоминаю в этот момент своего соседа-интеллигента.
- Бери! - повторяет Эфи.
Я сгребаю со стола папку и выхожу из кабинета. Будем считать, что я делаю это для Лёни. Авось удастся понять что-нибудь. Как говорит Шохат, текст сам выведет. Глупость, однако. Куда он выведет, что прояснит? Чушь, натуральная чушь. Не вернуться ли?..
Я думал об этом всю обратную дорогу из Тель-Авива в Эйяль, почти час, попеременно решая то так, то эдак. Один раз даже съехал на обочину, чтобы развернуться, но разворачивался не стал, а так и сидел неподвижно, пока старик-араб, продававший у шоссе апельсины, не постучал в окошко деликатным участливым стуком: не случилось ли чего с господином?.. не хочет ли господин воды?.. или, например, апельсинов - чудесные апельсины, десять шекелей ящик, не погрузить ли господину в багажник?
- Валяй, отец, - сказал я, выходя из анабиоза. - Грузите апельсины ящиками.
Что я, собственно, могу рассказать женщине Шохата о Лёне Йозефовиче? Да, мы учились в одном училище, но при этом не общались никак. Да, потом нас обоих направили по одной и той же тупиковой стезе - замполитами военно-строительных отрядов, а по-простому - стройбатов, каждого в свою тмутаракань. Да, в Израиле получилось так, что мы оказались в одном поселении и какое-то время работали на одного человека. Ну и что? При всей общности наших обстоятельств, нашего окружения, я мог бы описать лишь это окружение, эти обстоятельства - но только не самого Лёню; как раз его-то я совершенно не знал.
По большому счету мы разговаривали с ним всего один раз - тогда, на училищной губе. А кроме этого - уже в Эйяле, или во время деловых встреч где-нибудь в гостиничном лобби, или в аэропорту, а то и на растрескавшейся взлетно-посадочной полосе захолустного азиатского, африканского, украинского аэродрома - наш контакт сводился к минимальному обмену словами и документами:
- Привет!
- Привет!
- Как дела?
- Порядок.
- Принес?
- Принес.
- Ну, бывай.
- Бывай.
Хотя нет… были еще две беседы - тоже не слишком продолжительные - на полчаса, не более, но все же. Первая случилась лет двенадцать назад, когда Эфи неожиданно вызвал меня в кабинет. Я тогда уже третий год работал у него на должности консультанта. Недавний распад Союза оставил бесхозными грандиозные массы всевозможного военного добра, которым торговали все кому не лень - начиная от министров новоявленных государств и кончая последними кладовщиками, синюшными от выпитого формалина. На рынке вдруг возникло огромное предложение, и каждый торговец оружием волей-неволей стремился приспособиться к новой ситуации. А тут уже никак было не обойтись без офицеров-отставников со знанием российской армейской специфики.
Эфи Липштейн никогда не зарывался, не лез в первые ряды оружейных баронов, не гнался за впечатляющим ассортиментом. Статус мелкой рыбешки его вполне устраивал. Но в условиях безумных девяностых даже "соли земли" пришлось расширить набор предлагаемых специй. Мой среднеазиатский опыт и некоторые знакомства пришлись ему как раз ко двору.
В кабинете напротив Эфи сидел длинноносый высоколобый человек моего возраста, с густыми седеющими волосами, неудержимо курчавящимися даже в короткой стрижке. Я, конечно, не узнал его сразу - как-никак столько лет прошло.
- Присаживайся, Карп, - сказал Липштейн. - Вот, знакомься - Арье Йосеф. Карп Коган.
Человек поспешно поднялся для рукопожатия. Эфи вывел меня за дверь и, приобняв за плечи, перешел на полушепот.
- Это один из кандидатов тебе в помощники. Поговори с ним, будь добр. А то у нас не очень получается. Языковой барьер, понимаешь ли…
Мы с кандидатом перешли в другую комнату.
- У вас туговато с ивритом? - спросил я, чтобы с чего-то начать.
Он улыбнулся.
- Что, Карп, неужели так и не признаешь?
Я честно напрягся, пытаясь вспомнить. Арье Йосеф… - нет, хоть убей. Кандидат вздохнул.
- Вообще-то я бы тебя тоже не вспомнил. Просто Карп - имя такое, редкое. А уж Карп Коган так и вообще один такой на все мировые пруды, реки и озера. Я Лёня. Лёня Йозефович. Припоминаешь? Нет? - он еще немного подождал и начал выкладывать слова по одному, как карты. - Горелово… политуха… губа…
Тут только - на слове "губа", и ни секундой раньше - я его и узнал. Ну конечно. Как же, как же. Мы не стали бросаться друг другу на шею: недаром знающие люди утверждают, что одна совместно проведенная ночь - не повод для знакомства, а уж для дружбы - тем более. Просто поговорили - кратко, без подробностей - и сразу перешли на темы, существенные для Эфи Липштейна.
Лёня рассказал, что приехал сюда с дочерью-подростком, что вот уже несколько лет бедствует, пробавляясь мелкими ремонтами, что раньше приходилось конкурировать только с арабами, а теперь еще и китайцы добавились, цены сбили, совсем гроб. Языка так и не выучил - не идет, и все тут. Снимает квартирку в Нетании, полторы комнаты - ему-то хватает, а вот дочку жалко: никакой личной жизни.
- Вот уж не думал, что я к языкам такой неспособный, - он недоуменно посмотрел на собственные ладони, словно ждал от них возражения, которого, впрочем, так и не последовало. - Ни иврит, ни английский - ничего не получается. Слова-то заучиваю, а вот дальше - никак. Как полсобаки. Та хоть и сказать не может, но понимает. А я вот даже не понимаю. Представляешь?
Я сочувственно покачал головой. К счастью, Эфи Липштейн искал человека на должность, которая не подразумевала знание иных языков, кроме русского.
- Странно, да? - сказал Лёня задумчиво. - Я всегда был очень способен к литературе. Писал грамотно. Стихи мог экспромтом выдавать, в рифму, почти не задумываясь. Как пушкинский итальянец в "Египетских ночах". Я и сейчас еще…
- Ну да, - поспешно перебил его я, опасаясь, что кандидат прямо здесь начнет демонстрировать свои поэтические способности. - Помню, помню. В училищной самодеятельности.
- Ага, - улыбнулся он. - Ты, наверное, не знаешь, но у меня даже кличка такая была - "Пушкин". Не только за стихи, но и… вообще…
Что верно, то верно: внешне Лёня удивительно походил на Александра Сергеевича. Та же курчавость, то же длинное лицо с близко посаженными глазами и скошенным назад подбородком и главное - такой же огромный нос, нависающий над верхней губой, как утес, с которого вечно готова была сорваться прозрачная капля. Помню, тогда на губе, в холодной камере Лёня все время шмыгал носом. Поначалу это раздражало меня, и он, поймав мой взгляд, неловко произнес: "Но вреден север для меня…" - и пояснил в ответ на мое невежественное недоумение: "Пушкин". Израильский климат явно пошел на пользу лёниному пушкинскому носу: его кончик подсох, побледнел и даже приобрел некоторую аристократическую утонченность.
- А зачем ты имя сменил?
Он усмехнулся - в точности как тридцать пять лет тому назад.
- По экзистенциальным причинам. Помнишь?.. - и добавил, не дожидаясь моего ответа: - Ладно, давай к делу. Вас, видимо, интересует мой служебный опыт? Ты сам-то после училища куда попал?
Я назвал место. Лёня кивнул: его стройбат располагался примерно в таком же азиатском углу. Неудивительно, что результаты интервью оказались превосходными - Арье Йосеф идеально подходил на роль консультанта. Быстрый в решениях Эфи поверил моей рекомендации, и Лёня приступил к работе, а вскоре и перебрался поближе ко мне, в Эйяль: так было удобнее во всех отношениях. Сначала они с дочерью жили в съемном вагончике, а затем Ольга выросла, отслужила в армии, вышла замуж, и все пошло по накатанному, как у всех: ссуда, покупка площадки, строительство дома, переезд. И вдруг - это непонятное исчезновение. Как? Куда? Почему?
12
- Подождите, - говорит она. - Вы упоминали еще об одном разговоре.
- На губе?
- Нет, еще одном - таком же коротком, как во время интервью. Но, кстати, если уж мы вспомнили про губу… - женщина переворачивает несколько листков, заглядывает в свои позавчерашние записи. - Вы описали только половину разговора, про вашу экзистенциальную причину. Но почему попал в училище сам Лёня Йозефович? Он ведь вам это рассказал, правда? Там, в камере.
Мы сидим в гостиной вдвоем и беседуем под аккомпанемент дождя и отцовских шагов наверху. Вернее, я говорю, а ассистентка Шохата слушает и время от времени что-то черкает в своем блокноте. Начинал я неохотно, но теперь это занятие мне даже нравится: полезно привести в порядок… - что?.. Что я привожу в порядок - мысли?.. ощущения?.. душу?.. А может просто - когда проговариваешь прошлое, когда переводишь его в слова, то и настоящее становится намного яснее? Черт его знает.
- Да, вы правы. Действительно. Как это я упустил? Всё о себе да о себе. Вам, наверное, скучно, и к делу не относится.
- Нет-нет, - быстро отвечает она, не отрываясь от блокнота. - Мы ведь уже договорились, что я всего лишь корректор. Дело не в моем интересе, а в интересах дела. То есть текста. Текст сам решит, что важно, а что нет. Продолжайте, пожалуйста.
И я продолжаю - с тем же странным чувством, будто слушаю не себя, а кого-то другого - слушаю и удивляюсь. Удивительно, как много я помню из того давнего разговора. Удивительно, сколько нового открывается мне сейчас - словно прошедшие десятилетия превратились не в толщу густеющей мути, а в увеличительное стекло, которое становится все ясней и прозрачней с каждым наслаивающимся годом.
Лёня Йозефович попал в военное училище из соображений династической преемственности: три поколения его семьи непременно отправляли своих мальчиков в офицеры Советской Армии - другие варианты карьеры просто не рассматривались. Но почему именно в военно-политическое? На это, по словам Лёни, имелась весьма веская причина. Его дед, герой Отечественной и генерал-полковник в отставке, утратил к семидесятым годам все свои прежние связи, за исключением одной: некий старый фронтовой кореш пока еще генеральствовал в управлении кадрами. По иронии судьбы, это оказалось управление кадрами политучилищ - в те времена отдельное от общеармейского. Кто ж мог тогда знать, что кореш сыграет в ящик всего через месяц после того, как Лёня станет гореловским курсантом?
Но настоящий интерес в лёниной истории представляли вовсе не его загубленные карьерные перспективы. Лёня был бледненьким побегом могучего древа сибирских Йозефовичей - лекарей, железнодорожников и партизан. Его прадед, весовой мастер Канской дистанции Транссибирской железной дороги, происходил из семьи военфельдшера, ветерана Крымской войны. Поначалу евреев в Сибири было немного - лишь ссыльные да откомандированные по государственной службе, как тот фельдшер. Затем, с началом строительства железной дороги, открылись заманчивые возможности для образованных, быстрых на подъем людей - технарей, купцов и промышленников. А после столыпинских реформ нахлынули переселенцы из Белоруссии, Польши и Украины - за дармовой землей и свободой.
Свобода свободой, но черта оседлости действовала и в Сибири: в губернские города евреев не допускали. Зато в уездах никто не мешал и не травил - жили на равных со всеми, антисемитизмом почти не пахло. Огромному Транссибу позарез требовались работники; инициативные и грамотные евреи стали самым распространенным кадровым решением на всем протяжении сибирской магистрали. По словам Лёни, главным их преимуществом являлись даже не технические способности, а устойчивость к пьянству. Не то чтобы совсем не пили - как в России не пить? - но умели вовремя остановиться, ответственность свою железнодорожную соблюдали.
Дед рассказывал ему, как мальчиком выезжал с отцом на дистанцию - инспектировать станционные весы.