Он не расслышал, слишком занятый своей закипающей ненавистью, в очередной раз грозившей сорвать предохранительный клапан и, затопив комнату, лавой выплеснуться из дома на улицу, и дальше - в русло сухого вади. И если за вади я не боялся - слава Богу, эти ущелья видали и не такие потоки - то опасаться за собственную целость имел, наверное, все основания.
- Почему? - повторил старик и ответил себе сам, похвальным усилием воли ограничив количество прорвавшейся злобы и слюны. - Потому что она была жидовской шлюхой - вот почему! Ей нравилось, когда он жарил ее на кровати, заваленной расстрельными ордерами! Красная балерина! Так ее называли тогда в городе: красная балерина! Она любила танцевать со смертью, вот почему! Ей нравился запах смерти, моей подлой аидише мамэ… За что он полюбил ее, благородный человек, за что?
- Простите, Эмиль Иосифович, - вставил я, окончательно потеряв нить. - Вы сказали - благородный человек? Но ведь только что, минуту назад, вы называли Иосифа Когана…
- Да не Коган, не Коган… - почти простонал он. - Слушайте, и вы все поймете. Мне нужно, чтоб вы поняли…
Я и раньше читал о странном явлении новой богемы - одной из многих странностей первых лет большевицкой чумы в Питере и Москве. Богема эта включала, конечно, новых красных хозяев в черных кожанках и всякую попутную подлую шваль - мусор, всегда вихрящийся на краях потока силы и власти… - но не только, не только. Что делали рядом с убийцами и разрушителями другие - тонкие, умные, талантливые, принципиально чуждые им по духу?
Можно легко объяснить пристрастие нового временщика к императорскому балету: еще вчера он пресмыкался в грязи, сегодня вышел в князи, а князьям по штату положено волочиться за танцовщицами. Но как понять несомненную тягу в обратном направлении? Чем мог привлечь столичную прима-балерину ничтожный сын житомирского бакалейщика, мешающий русский с идишем, или неграмотный матрос с "яблочко-песней", навязшей на гнилых зубах? Неужели одним лишь экспроприированным автомобилем или награбленными цацками? Как оказались за одним столом с кожанками и бушлатами сюртуки и капоры людей, составлявших цвет тогдашней интеллектуальной элиты, искусства, науки? Неужели всего лишь из-за жратвы? - Трудно поверить.
У старика Когана имелось другое объяснение: всем им просто нравилось происходящее. Они находили вкус в гибели старого мира; зловонное дыхание зверя-людоеда казалось им свежим ветром перемен, его страшный рык - музыкой революции. Те, кого действительно воротило, уехали, бежали, скрылись - за границей, в провинции, в смерти. Те же, которые остались в чекистских салонах, были не жертвами, а соучастниками, и за это старик Коган порицал их не меньше, чем самих чекистов. В частности, это общее правило выражалось еще и в том, что он ненавидел не только отца, но и мать. Меня это поражало чисто психологически: как может нормальный человек испытывать подобные чувства по отношению к собственным родителям? Да и нормален ли он, этот старик? Впрочем, платили мне за редактирование, а не за врачебный диагноз, так что…
Несколько дней ушло у нас только на описание родословной старика Когана и первых лет его детства. Он помнил этот период смутно - или просто бессознательно не желал припоминать хорошее - потому, наверное, что тогдашнее детское счастье трудно сочеталось со всеобъемлющей злобой, позднее полностью подчинившей его себе. Даже светлые детали своего повествования старик неизменно сопровождал самыми ядовитыми комментариями.
Например, говоря о большом количестве замечательных игрушек, он тут же указывал на их несомненно грабительское происхождение: папашины подручные отняли у беззащитных "лишенцев". Упоминал огромную светлую квартиру на Адмиралтейском проспекте - и сразу пускался в длительные рассуждения о том, кого именно Коган-отец загубил, чтобы вселиться в этот дом, расположенный в двух шагах от его "конторы". А рассказ о семейных обедах в столовой с окнами на Александровский сад служил лишь поводом для описания жуткого голода, поразившего тогда город и всю страну.
Понятно, что продвигались мы крайне медленно. Поначалу я очень уставал. Воспоминания старика более всего походили на монотонный многочасовой фильм ужасов; дата за датой, число за числом, фамилия за фамилией он разворачивал перед моими глазами картины массовых убийств, судьбы загубленных семей, истории расстрелянных, зарубленных, втоптанных в кровавый снег. Ничто так не утомляет душу, как подобные разговоры. Неудивительно, что уже к третьей нашей встрече я окончательно перестал воспринимать страшную суть когановских рассказов: отупевшая ради собственного спасения психика благоразумно переориентировалась на чисто лингвистические задачи литературного редактирования.
Тем поразительней выглядел тот неизменный, ни на минуту не снижающий своего высочайшего градуса эмоциональный накал, который демонстрировал сам рассказчик. На глазах его блестели слезы; он снова и снова переживал каждую смерть, каждую несправедливость - так, словно речь шла о его родных и близких, так, словно он сам видел это воочию. Но ведь нет! Он физически - и по малолетству, и по географической удаленности, и по личному статусу - не мог быть свидетелем подавляющего большинства описываемых им событий. Откуда же тогда взялась эта болезненная вовлеченность? И как может нормальный человек нести в себе подобную тяжесть? Да-да, волей-неволей я раз за разом возвращался к этому вопросу.
Он вертелся у меня в голове и в то злополучное утро большого хамсина, когда я, беспокойно поглядывая на часы, плелся к старику Когану на очередную сессию наших бесед. Накануне мы добрались до декабрьской ночи 1928-го года, когда от подъезда дома на Адмиралтейском проспекте отъехали два черных автомобиля ОГПУ, увозя в никуда бывшего чекиста Иосифа Когана и бывшую красную балерину Соню Маковскую. Литературному герою шили активное членство в троцкистско-зиновьевской банде; его жене - буржуазно-аристократическое происхождение, а также шпионаж и преступные сношения с контрреволюционными кругами - белофиннов и белояпонцев одновременно.
Последнее звучало настолько нелепо, что я не мог не усмехнуться.
- Чему вы смеетесь? - сердито спросил старик. - Вам все хиханьки-хаханьки, а мы остались вдвоем. В шесть лет - круглое сиротство. Очень смешно.
- Извините, - смутился я. - Уж больно дурацкое обвинение предъявили вашей матери. Добро бы еще что-то одно - финны или японцы… но одновременно?! Они что там, в ЧК, географию не учили? Где Финляндия и где - Япония…
Коган сварливо ощерился и подался вперед всем телом.
- Во-первых, молодой человек, вы крайне невнимательны: в то время "контора" называлась уже не ЧК, а ОГПУ. А во-вторых, в предъявленных обвинениях не было ни слова неправды. Мне нужно, чтобы вы поняли. Ни слова!
- Ладно. Вам виднее, - сказал я примирительно и добавил ради перемены темы: - Кстати, вы упомянули, что остались вдвоем. С няней? С родственницей?
- Няня не в счет, - презрительно хмыкнул старик. - Чего-чего, а прислуги у красных господ хватало. Вдвоем - это вдвоем с братом. У меня был брат-близнец, Густав. Ну что вы так на меня уставились? На сегодня закончили. До свидания.
2
В каморке на втором этаже было жарко и душно. Непостижимым образом хамсинная пыль проникала сквозь плотно закрытые окна и нежным пушистым слоем скапливалась на поверхности стола, на полу и на стариковской лысине. Казалось, что мы сидим в чердачном чулане заброшенной дачи, куда десятки лет не ступала ничья нога - ни человека, ни крысы, ни даже призрака. Я прикинул, не попросить ли включить кондиционер - и не стал, чтоб не нарываться на весьма вероятный презрительный отказ.
Старик Коган выглядел раздраженным больше обыкновенного; что-то явно тревожило и отвлекало его - возможно, лежавшая на столе голубая пластиковая папка. Не прерывая своего повествования, он то и дело прикасался к ней пальцем, как дети трогают птенца, выпавшего из гнезда на тропинку: жив ли?.. Как и следовало ожидать, папка не шевелилась, притворяясь мертвой, зато палец оставлял на гладкой голубой поверхности продолговатый след, и я потом с интересом наблюдал, как пыль, спохватившись, трудолюбиво восполняет недостачу.
Сосредоточиться в такую погоду решительно невозможно: кажется, пыль проникает и в мозг; мысли топчутся в пыльном шуме - каждая сама по себе, как подкуренные подростки на дискотеке, и нет ни силы, ни воли, прикрикнув на самого себя, собрать их воедино. Вот уж действительно - магнитная буря: голова не на месте, как стрелка взбесившегося компаса.
Слова старика едва доносились до меня сквозь пелену хамсина. Опостылевший фильм ужасов… - что мне Гекуба? Зачем я это слушаю? Ах, да, долги… - нет, все-таки поразительно! Что поразительно? Черт, никак не вспомнить - что-то когда-то казалось мне поразительным… но что?.. Ах, да - брат Густав. Надо же - три дня рассказывать о своем детстве и трындеть при этом о политической обстановке, о роли Сталина, о палаче Троцком, о голоде в столицах, о бесчинствах в провинции… - о чем угодно! - и ни разу! - ни разу! - не упомянуть брата-близнеца, рядом с которым все эти годы рос, ел, спал, играл, жил!
Зазвонил телефон - впервые за все время наших сидений. Старик Коган снял трубку, сказал: "Да!..", немного послушал, а затем принялся кричать с небольшими интервалами, все больше и больше раздражаясь и повышая голос: "Нет!.. Нет!!. Нет!!!"
На этом беседа закончилась. Бросив трубку, старик некоторое время сидел, глядя в пол и тяжело дыша. Я молчал, зная по опыту, что таким образом мой клиент стравливает давление злобы. Наконец Коган поднял голову и уткнулся в мой робкий вопросительный взгляд, тут же, впрочем, сбежавший от греха подальше в направлении двери.
- Вот, звонят! - прошипел старик, едва сдерживаясь. - Звонят! Сперва договариваются на десять, чтобы забрать эту чертову папку, потом не приходят и даже о том не предупреждают, а потом, потом…
Задохнувшись от гнева, он повернулся к настенным часам, и те, в ужасе вздрогнув секундной стрелкой, дали немедленный ответ.
- …а потом звонят в тридцать шесть минут первого! Как вам это нравится?
- Черт те что, - с готовностью подтвердил я. - Безобразие.
Кое-как успокоившись, мы продолжили, чтобы еще через час прерваться снова - на сей раз надолго. Когда в моем кармане задребезжало, старик недовольно нахмурился.
- Борис, мы ведь договаривались…
- Извините, Эмиль Иосифович, - сказал я. - Это не мобильник, это пейджер. Равшац.
- Какой еще рав Шац? - не понял Коган. - Раввин посылает вам сообщения? Вы ведь не религиозный…
- Да нет же, - рассеянно отвечал я, уставившись на крохотный экранчик, где рядом с номером телефона умещалось лишь слово "срочно" с тремя восклицательными знаками. - Равшац - это такая ивритская аббревиатура. Означает "армейский координатор по безопасности". Вагнера знаете - того, что на тойоте разъезжает, с прожекторами? Вот он и есть равшац. Что-то случилось. Мне нужно срочно позвонить.
- Случилось? Но при чем тут вы?
Хороший вопрос. Я отвернулся от старика Когана и включил свой мобильник. В самом деле, при чем тут я…
Есть понятия, которые существуют только в определенной среде и оттого трудно поддаются переводу или даже просто объяснению на другом языке. Равшац - еще куда ни шло, но как назвать ту горстку мужчин, из-за членства в которой я вынужден повсюду таскать с собой этот чертов пейджер? "Дежурный взвод"?.. "чрезвычайная группа"?.. "народное ополчение"?.. "пестрый сброд, составленный из пузатых неповоротливых чудаков с ружьями подмышкой, строящих из себя спецназовцев, но в глубине души сильно сомневающихся в том, что смогут кому-то помочь в случае возникновения реальной опасности"?
Формально нашей задачей считается быстрое реагирование на возможные чрезвычайные ситуации внутри поселения и в непосредственной близости от него - например, нападение террористов, похищение и так далее. Мы призваны локализовать, оцепить и держаться до подхода главных военных сил. Когда в поисках точного перевода я думаю о российском аналоге этого понятия, то на ум приходят разве что пограничные казацкие станицы или даже "Слово о полку Игореве". Перед мысленным взором встают суровые бородатые воины, глядящие из-под руки с бревенчатой сторожевой башни: не пылит ли в степи половецкая волчья стая, не надвигается ли черной тучей невыносимое монголо-татарское иго, не ползет ли злой чечен на высокий на берег крутой, куда столь некстати вышла милая Катюша под руку с Ярославной? Не звенит ли набатный колокол? Или это - тревожный пейджер в кармане верной кольчуги?
Чушь, короче говоря. На самом деле мы заняты лишь идиотскими собраниями-ориентировками, ежегодным продырявливанием мишеней на ближнем армейском стрельбище и частыми учебными тревогами. И слава Богу. Все мы когда-то отслужили в боевых частях, некоторые действительно - в спецназе, но с тех пор много пива утекло через наши тугие животы, так что вояки из нас те еще. За все время, что я ношу пейджер, он задребезжал по настоящему делу лишь однажды, когда сбрендил Фарук - знакомый всему поселению помощник садовника Питуси, араб лет тридцати из соседней деревни. Сбрендил натурально - с воплями "аллах-акбар!" и заполошной беготней по улицам с топором и садовым резаком наперевес.
По-видимому, Фарук затеял охоту на возвращавшихся из школы подростков, но те оказались спортивнее и бегали намного быстрее - тем более что помощник садовника давал им хорошую фору, предупреждая о своем приближении громогласным "аллах-акбаром". Наша бравая группа во главе с Вагнером прибыла к месту основных событий, а точнее, к дому собачницы Шломин с некоторым опозданием.
Как и следовало ожидать, многочисленные псы Шломин взбесились от "аллах-акбаров" почище наших пейджеров. Они лаяли во всю мочь и прыгали на забор, что разбудило сына собачницы - солдата роты автоматчиков бригады "Голани", который как нарочно отсыпался дома по случаю отпуска. Ави взял из-под подушки свой верный автомат и вышел посмотреть, что происходит. Как известно, обычно забеги начинаются с выстрела на старте. Забег Фарука закончился выстрелом на финише и в этом смысле мог претендовать на новое слово в истории легкой атлетики.
Заодно попали в историю и мы. Газеты написали: "К месту происшествия прибыла группа…" - черт!.. как же это назвать по-русски?.. - "…а затем и военные. Раненый террорист был эвакуирован в больницу." Кстати, первую перевязку своему - теперь уже бывшему - помощнику сделал не кто иной, как сам садовник Питуси - один из активнейших членов нашей команды, некогда служивший в десанте военфельдшером. К тому моменту запас "аллах-акбаров" у Фарука иссяк, и он лишь стонал и ругался, когда грубые руки садовника не проявляли необходимой при обращении с раненым деликатности. Закончив перевязку, Питуси влепил пациенту негуманную оплеуху, за что тут же получил от Вагнера пять внеочередных дежурств.
На моей памяти это стало первым и пока единственным случаем, когда мы хоть как-то пригодились. Впрочем, одна несомненная польза от команды была: членство в ней освобождало от ежегодных и весьма обременительных резервистских сборов. Лучше уж разгуливать с пейджером вблизи собственного дома, чем в течение месяца месить грязь где-нибудь на Голанах. Да и сосед-Вагнер в качестве командира нас более чем устраивал.
Я набрал номер его телефона. Армейский опыт учит начинать разговор с непосредственным начальником с места в карьер - тогда меньше шансов, что запрягут.
- Алло, Вагнер? Сколько можно? Опять учебная тревога? И все я да я отдуваюсь - нашел, понимаешь, фраера. Возьми на этот раз хоть Беспалого, а? Или Питуси. Они-то точно в поселении. Ну, что ты молчишь?
- Слова вставить не даешь, вот и молчу, - сказал Вагнер. - Ты рядом?
- Нет, - соврал я. - В Тель-Авиве.
В самом деле, сколько можно? Почти все ребята из команды работают внизу, на равнине, вот и получается, что днем под рукой у Вагнера только я со своим свободным расписанием, садовник Питуси и Беспалый Бенда, который вообще всегда дома.
- Врешь. Твоя тачка у дома стоит, я видел.
- А хоть бы и вру! Какого беса ты всю дорогу одних и тех же людей дергаешь? И было бы из-за чего! Учебки, учебки, учебки, мать их…
- Так. Кончай хныкать! - резко сказал Вагнер. - Я заезжаю за тобой через десять минут. Возьми метлу. Это раз. И два - это не учебка. Человек пропал. Искать надо.
- Пропал? Кто пропал?
- Арье Йосеф из Гинот. Знаешь такого?
- Ну…
- Мне его дочь позвонила. Говорит, Арье вышел из дому по дороге в Эйяль в половине десятого. Хотел забрать какие-то бумаги. Вернуться обещал максимум к одиннадцати. В половине первого она забеспокоилась, стала вызванивать. Мобила не отвечает - отключена, у Карпа он так и не появлялся…
- Погоди, погоди, - остановил его я. - У какого Карпа? У Когана?
- Ну да. Есть у нас еще какой-нибудь Карп?
Я растерянно потер лоб.
- Ты будешь смеяться, но я как раз сейчас сижу у его отца…