- Смеяться? Что тут смешного? - оборвал меня Вагнер. - Борис, ты, может, не врубился? Человек пропал. Попробуй только не стоять через восемь минут у своего дома. С метлой! Понял?
Как не понять… Старик Коган презрительно выслушал мои извинения. Весь его вид говорил: "Как же, как же, чего еще можно ожидать от столь безответственного недотепы?" Наскоро распрощавшись, я выбежал на улицу, в раскаленный хамсинный полдень. Теперь видимость была еще хуже, чем утром. Горизонт почти полностью исчез; я не мог различить очертаний противоположного склона вади. Дышалось тяжело - мне казалось, что я физически ощущаю, как проклятая пыль оседает в легких. И дернул же черт этого Арье Йосефа потеряться именно в такую погоду!
Дома я переобулся в армейские ботинки, наполнил льдом флягу и вытащил из-под матраса старую винтовку М-16 времен вьетнамской войны, называемую еще "метлой" из-за своей общей длины и своеобразной формы приклада. Приготовления заняли около четверти часа, но это меня мало беспокоило: вагнеровы восемь минут вполне могли растянуться на впятеро дольше. По той же причине я не стал выходить наружу - нашли дурака! - а сел на пол возле дверей, поставил метлу между колен и терпеливо ждал, пока не услыхал гневную сирену подъехавшей тойоты.
В машине уже сидели Питуси и Беспалый Бенда.
- О! На ковре все те же, во главе с главным клоуном, - сказал я, залезая на заднее сиденье. - Глаза б мои вас не видели…
Бенда приветственно заржал. Этот удивительный тип никогда не грустил - даже на похоронах. Возможно, из-за образа жизни: Беспалый нигде не работал, практически не выезжал из поселения и целыми днями стоял у калитки собственного дома, ловя прохожих на дымок своей сигареты. Вообще-то прохожих у нас мало - все больше проезжие, но Беспалый редко оставался без добычи: то прихватит соседа, выгуливающего собаку, то остановит соседку с коляской, а то и не побрезгует возвращающимся из школы соседским оболтусом. В случае же полного безлюдья на тротуаре ничто не мешало ему выйти на проезжую часть и дружелюбно притормозить любой приглянувшийся автомобиль.
- Как делы? - спрашивал Бенда для начала и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Что ты на это скажешь?
- На что? - обреченно вздыхали пойманные сосед, соседка, оболтус, а также пес на поводке, ребенок в коляске и школьный рюкзак на спине.
И Беспалый, счастливо улыбаясь, принимался рассказывать. Его голова полнилась сплетнями, как чердак - пауками. Даже маникюрщица Лизетта, с которой водят близкое знакомство все женщины нашего поселения, - и та никогда не знала больше, чем Бенда, о том, кто, когда, с кем и, главное, почему. Отвязаться от Беспалого можно было всего двумя способами: либо подсунуть ему другого слушателя, либо сходу сообщить что-нибудь свеженькое, пусть даже совершенно невероятное. В последнем случае Беспалый Бенда на какое-то время отключался от разговора и замирал, словно усваивая новую информацию, - ни дать ни взять персонаж компьютерной игры, подпитывающий себя новыми жизнями. Тут-то и следовало делать ноги - немедленно, пока охотник не спохватился.
Кто Беспалого любил, так это Вагнер: всегда человек на месте, всегда готов - хоть на учебную тревогу, хоть на стрельбы. Любил настолько, что даже освободил от громоздкой метлы, какую таскали остальные члены команды, за исключением самого равшаца и особо приближенного к нему садовника Питуси - эти красовались с более удобной укороченной винтовкой. Такую же мог получить и Беспалый, но он выбрал пижонский вариант - старый автомат Узи с настолько разболтанным затвором, что его можно было взвести на голливудский манер - одной рукой, резким движением вверх-вниз.
На правой кисти у Бенды не хватало трех пальцев, и он убедил Вагнера, что из-за этого в принципе не может справиться с затвором американской винтовки.
- То ли дело наш старик Узи, - говорил Беспалый и одной левой, лихим шварценеггеровским жестом взводил свой автомат. - Ни на что не променяю.
Я уверен, что именно это эффектное движение, а вовсе не врожденное уродство и было истинной причиной, по которой Беспалый предпочитал тяжелое и ненадежное оружие легкому и удобному. К несчастью, разболтанность затвора имела неприятную оборотную сторону: Узи Беспалого вполне мог самопроизвольно взвестись и в результате случайного падения. Поэтому на стрельбах все старались держаться подальше от Бенды и его железного друга. Для обозначения этой опасности мы даже придумали специальный сигнал - так называемый "код Бенда".
Вот и теперь, бухнувшись на заднее сиденье рядом с Беспалым, я прежде всего стал искать глазами злополучный автомат. Вагнер тронул машину.
- Стоп! - сказал я. - Так я не поеду. У него магазин вставлен.
- Бенда, - лениво проговорил Вагнер. - Вынь магазин. Потом вставишь.
Беспалый снова радостно заржал. Он выглядел абсолютно счастливым - даже теперь, в хамсин, когда все нормальные люди продолжали жить лишь неимоверным усилием воли.
- Старик Узи… Ни на что не променяю… - этот гад даже не подумал вытащить магазин. - Как делы, Борис? Что ты на это скажешь?
Что я мог на это сказать? Старик Яков, старик Коган, а теперь вот - старик Узи… Объяли меня старики до души моей!
- Вагнер! - крикнул я. - Пусть он вынет, или я выйду! Это смертоубийство, Вагнер! Питуси, что ты молчишь? Питуси, мать твою! Код Бенда!
- Все в порядке, Борис, - сказал Питуси, не оборачиваясь. - Код Бенда. Режим Ван-Дам.
- Ага, - я перевел дыхание. - Тогда понятно. Тогда ладно.
Ну конечно. Иначе они не сидели бы так спокойно, имея за спиной смертельно опасного старика Узи. На кодовом языке слова "режим Ван-Дам" означали, что Питуси уже успел подменить Беспалому магазин на другой, с холостыми патронами.
Мы выехали за ворота Эйяля и повернули направо. Хамсин пыльной непроницаемой занавеской раскачивался перед капотом.
- Вагнер, что с кондиционером, Вагнер?
- Ты что, не чувствуешь? Кондиционер-то работает, - отвечал Вагнер. - А вот с тобой что сегодня, парень?
Он на несколько секунд оторвал глаза от дороги и посмотрел на меня. У Вагнера загорелое жесткое лицо и щеточка небольших усов. Ему за шестьдесят, но выглядит он сильно моложе. Вагнер родился сразу после мировой войны, в Нагарии. Папаша - йеки из Ганновера - и мать - уроженка Лодзи - познакомились в лагере для перемещенных лиц, куда попали после освобождения Маутхаузена. Сабры называли их здесь "лагерным мылом". Если родители - мыло, значит, Вагнер - обмылок? Нет, не похож Вагнер на обмылок. Вагнер похож на ковбоя из фильмов с Клинтом Иствудом. Вагнер - Иствуд, Бенда - Шварценеггер, режим - Ван-Дам… Сплошной Голливуд, хоть кричи "мотор!"
Я мотнул головой:
- Мотор… то есть - хамсин. Хамсин. Башка раскалывается. На шоссе смотри, чего ты на меня уставился?
Он отвернулся, не скрывая усмешки.
- Ботинки надел. Молодец. Учись, Питуси.
Садовник Питуси не удостоил равшаца ответом. Сам он зимой и летом во всех ситуациях, даже в самых торжественных, ходит в кожаных сандалиях на босу ногу. Только я ведь не Питуси. В отличие от него, не дружу ни со скорпионами, ни со змеями, которых более чем хватает в тех местах, где Вагнер намеревался искать пропавшего Арье Йосефа. Себе дороже.
Мы проехали деревню Бейт-Асане и свернули с шоссе в сторону Гинот. Вообще-то официально это небольшое, в пятьдесят домов, поселение называется Гинот Керен, в память о Керен Лави - девятнадцатилетней девушке из Эйяля, погибшей в первую интифаду - интифаду камней. Камни ее и убили - те, которыми арабские подростки забрасывали на шоссе проезжающие машины. Керен тогда только-только получила права. Камень попал в лобовое стекло. В принципе ничего страшного, но она испугалась, дернула руль, машина - в кювет, вот и все. Не повезло. Старики из Бейт-Асане пришли в семью Лави на шиву - выражать соболезнование и извиняться. Мухтар сказал отцу:
- Тот, кто бросил - не наш, не из нашей деревни. Но мы его найдем. Найдем и руки-ноги переломаем. А будешь дочери на могилу памятник делать, приезжай, дадим плиту гранитную, настоящую.
Врал, конечно. Никого они не искали. Просто отношения портить не хотели: тогда Эйяль и Бейт-Асане еще дружили. Мы у них овощи брали, машины ремонтировали, в деревенской кофейне сидели, они в Эйяле работали, покупали в лавке непаленую колу и другое по надобности. Симбиоз, нормальная жизнь, которая потом кончилась. А тогда Ицхак Лави, отец Керен, мухтара выслушал и ответил в том духе, что не надо, мол, никому ничего ломать. А насчет плиты поблагодарил и отказался. Я, говорит, ей другой памятник поставлю - целый город. Она садовые деревья любила, вот и будут ей сады - Гинот Керен. Так это название впервые прозвучало.
В ту минуту никто этого всерьез не воспринял - мало ли что скажет человек в таком состоянии? Но Ицхак Лави не шутил. Отсидев шиву, он уволился из крупной компании, где работал большим начальником, и заложил город. То есть - разбил палатку в двух километрах от Эйяля, если взять напрямик через вади, пересечь плоскую вершину холма и выйти на северную его сторону - примерно напротив того места, где вылетела в кювет машина дочери. Сначала Ицхак просто вкопал в землю невысокий столбик с надписью "Гинот Керен", затем привез генератор, купил и установил подержанный караван, нанял подрядчика и приступил к строительству дома.
Все это произошло очень быстро, в течение недели. В первые ее дни в Эйяле преобладало мнение, что Ицхак просто чокнулся с горя. Особенно жалели деньги, выкинутые на покупку каравана и генератора: подобные самопальные выселки армия ликвидировала в два счета, конфискуя при этом все, что можно погрузить на тракторную платформу. А то, что не могла увезти армия, разворовывали позднее бедуины. Как справиться со всем этим в одиночку, как уцелеть одному посреди интифады с пистолетиком и двумя обоймами на тринадцать патронов каждая? Ведь Лави и в самом деле корячился там один - буквально один в чистом поле. Даже жена считала его сумасшедшим. Ее жалели еще больше выкинутых денег. Еще бы - вот так разом лишиться и дочери, и мужа…
Но к концу недели к Ицхаку подвалил еще пяток молодых ребят - чисто из солидарности и в помощь, хотя и всего лишь на временной основе. Месяц-другой они дежурили, сменяя друг друга. Но вскоре выяснилось, что в каждую смену их приезжает все больше и больше, так что Ицхаку пришлось выкинуть еще сорок тысяч баксов на два дополнительных каравана. А потом он обратил внимание, что некоторые ребята остаются надолго, не сменяясь. Через полгода, когда у него стали кончаться деньги, в Гинот Керен уже постоянно проживали несколько молодых пар, а еще через полгода родился первый младенец - девчонка, относительно имени которой сомневаться не приходилось: конечно же, Керен.
С этого момента безумную затею Ицхака Лави можно было считать удавшейся, и официальным подтверждением тому стало наличие слов "Гинот Керен" в списке так называемых нелегальных форпостов, а точнее - в доносе, ежеквартально подаваемом куда надо неутомимыми доброхотами из антиизраильских израильских организаций. Теперь имя Керен Лави светилось на столах американского госдепартамента, звучало в коридорах ООН и в кулуарах Европейского Союза. И хотя само по себе это не могло вернуть Ицхаку его девочку, в одном он мог быть уверен: памятник ей получился на славу.
Последующие годы Лави посвятил легализации поселения. Для этого понадобилось по нескольку раз пройти все круги ада: нудные бюрократические процедуры, унизительное парламентское лоббирование, нечистые партийные интриги, черное время рабинщины. Он суетился, лгал, изворачивался, обещал невыполнимое, грешил на каждом шагу, за каждую печать, бумажку, разрешение. Его выкидывали из дверей чиновничьих кабинетов - он лез в окна; ему плевали в лицо - он улыбался в ответ, заискивающе и непреклонно. Меньше всего Ицхака Лави волновало, что скажут о нем другие. Гинот Керен - его город, памятник его дочери - рос медленно, но верно.
Они не могли не победить - Ицхак и его город - и они победили. Нужные слова вползли в нужные строчки нужных бумаг; в нужных местах, припечатанные нужными штампами, повисли закорючки нужных подписей, свершилась вожделенная легализация. Слова "Гинот Керен" перекочевали из ябедных списков в параграфы государственного бюджета; теперь его жители могли вдыхать воздух Самарии на вполне законных - по крайней мере, в пределах Страны - основаниях.
Правда, на Ицхака Лави эта полная и безоговорочная победа оказала неожиданное действие. Он словно сдулся, съежился, усох - как будто десятилетняя неравная борьба с мельницами судьбы - из тех, что мелют не зерно, а человеческие жизни - как будто эта борьба наполняла не столько его время, мысли, воображение, сколько его самого - физическое тело, то, что еще именуется плотью, - как кровь наполняет сосуды; и теперь, с окончанием борьбы, кончилось и наполнение… - и кровь, и воздух.
Он не умер, нет - во всяком случае, не сразу - а просто перешел в полное распоряжение жены, и когда та, воспрянув духом, решила переехать в Петах-Тикву - поближе, как она выразилась, к цивилизации - не возразил ни словом. Где-то там, в высокоразвитой цивилизации Петах-Тиквы, они и растворились, можно сказать - без следа. Если, конечно, не считать таковым поселение Гинот Керен - будущий город, памятник девочке Керен Лави. Некоторые из его жителей восприняли отъезд супругов Лави как предательство. С точки зрения других ничто не могло лишить Ицхака вечных лавров героя…
Что тут скажешь? - Повседневность и впрямь требует иного вида храбрости и упрямства. Да и есть ли они в природе - герои? Или нас слишком пичкали в детстве греческими мифами про безмозглого убийцу Ахиллеса и профессионального мошенника Одиссея? Что нам они и убитая ими Гекуба? Пусть творят свои кровавые подвиги там, на своих берегах, к северу от нашей земли. Здесь же не признают ни героев, ни кумиров.
- Между прочим, - вдруг проговорил Беспалый, - Тали из секретариата утверждает, что этот Арье Йосеф никакой не Арье и даже не Йосеф. На самом деле он из Русии. Сменил по приезде и имя, и фамилию. Что вы на это скажете?
Он выдержал паузу, ожидая от слушателей изумленных возгласов, вопросов и других проявлений заинтересованности. Но мы молчали, глядя на дома Гинот, плывущие в пыли за окнами тойоты.
- Фамилия у него Йозефович! - сообщил Бенда, так и не дождавшись ничьей реакции. - А насчет имени еще круче: то ли Лео, то ли Леон, то ли вообще Леонид. Что вы на это скажете? Кого из них искать будем?
- Всех сразу, - мрачно ответил Вагнер, останавливая машину перед одним из домов. - Вылезайте, приехали.
3.
Нас встретила Ольга - дочь Арье Йосефа. Рядом с ней, держа мать за подол и опасливо поглядывая на вошедших мужчин, переминалась девчушка лет двух-трех.
- Вот, болеет, - виноватой скороговоркой произнесла Ольга после первых приветствий и погладила ребенка по пушистой макушке. - Она болеет, а я больничный взяла. А скоро и муж подъедет. Я ему позвонила насчет отца, так он сказал, что приедет искать. Хотела сама пойти, да вот ее не с кем…
Вагнер поднял руку, и она послушно смолкла, уставившись на него со смешанным выражением надежды и вины, как будто отец пропал не сам по себе, а именно из-за нее, недоглядевшей, не принявшей нужных своевременных мер.
- Стоп, госпожа Ольга, - сказал Вагнер. - Давайте все по порядку. Значит, он вышел из дому в половине десятого в направлении Эйяля и обещал вернуться к одиннадцати. Так?
Ольга кивнула с лихорадочной поспешностью.
- Так. Пошел документы забрать. Карп ему документы оставил. По работе. У отца своего. Только взять документы - и вернуться. А в двенадцать я ее покормила, а сама думаю: где же он? Туда ж дороги полчаса максимум, если очень медленно. А он медленно не ходит. Он только быстро, такой человек. Позвонила. А телефон отключен. А он никогда не отключает, такой человек. Он очень аккуратный, никогда…
Она вдруг поднесла ладонь к лицу и всхлипнула, продолжая другой рукой машинально поглаживать дочку, словно заземляя таким образом электрический заряд своей растущей тревоги.
- Мама! - требовательно позвала девочка.
- Извините… сейчас, Тали, заинька, сейчас… извините.
Мы молчали, пряча глаза. Виноватая интонация женщины, испуганный ребенок, телефонная трубка в кармане передника - чтоб поближе, чтобы побыстрее ответить, когда все-таки позвонит… если все-таки позвонит… позвонит ли?.. Запах пригоревшего молока; на журнальном столике, рядом с детским рожком и тряпичным медвежонком - раскрытая лицом вниз старомодная записная книжка - его, отцовская, нынче такими не пользуются. Необъяснимое, не передаваемое словами ощущение несчастья, произошедшего где-то, непонятно где, непонятно как, никем еще не виденного, не доказанного, не зафиксированного официальным протоколом, но уже по-хозяйски расположившегося здесь, в теплых комнатах человеческого жилища - в кресле, на кровати, в воздухе, в ящиках комода.
- Ну мама!
- Последний вопрос, госпожа Ольга, - сказал Вагнер. - Как он был одет? И взял ли с собой что-нибудь помимо одежды? Например, оружие?
- Был? - переспросила женщина. - Почему вы говорите о нем в прошедшем времени?
Она хватанула ртом воздух, глаза наполнились слезами; теперь Ольга выглядела увеличенной копией обиженного ребенка, вцепившегося в ее собственный подол.
- Вы что, думаете…
Вагнер смущенно кашлянул.
- Ничего мы не думаем, госпожа. Просто расскажите, во что он оделся, перед тем как выйти из дому. Обычный вопрос, не так ли?
Ольга судорожно кивнула.
- Да-да… извините. Светлая футболка с короткими рукавами. Шорты, тоже светлые. Кроссовки. Все.
- Оружие? - напомнил равшац.
- Да, - тихо сказала женщина. - Он взял пистолет мужа. Я еще подумала: зачем это? Он никогда не брал с собой пистолет. И муж тоже не брал. Понятия не имею, зачем мы его купили. Лежал себе в сейфе… а тут вдруг… зачем?
- Вот и спросила бы его, - вдруг вмешался Питуси.
- Я и спросила. А он усмехнулся так и говорит: "Хамсин. Мало ли что". И все. Поцеловал Тали и меня… Я спросила, когда вернется. - "К одиннадцати". И все.
- Поцеловал? - переспросил Вагнер. - Типа распрощался?
- Что? Нет-нет, что вы… Это он всегда так делает. Всегда. При чем тут…
- Ну ма-а-ама-аа! - девочка в очередной раз дернула мать за подол, всхлипнула и зашлась густым решительным ревом.
Мы вышли на улицу.
- Да, - Беспалый многозначительно покачал головой. - Да. Что вы на это скажете?
- А чего тут говорить? - фыркнул Питуси. - Арабоны, понятное дело. Или бедуины. Пистолет он взял. Идиот. Бедуин за двадцать шекелей сестру удавит, а уж за ствол… Знаешь, почем пистолет на черном рынке?
- Почем?
Питуси надулся и покачал перед собой обеими руками, словно взвешивая на них огромную рыбину.
- Вот почем! Понял?
- Понял… - восторженно отвечал Беспалый. - Может, мне свою пушку продать?