Он приоткрыл было рот, но в этот момент я нащупала спиной дверь и вывалилась на улицу. В легкие хлынул восхитительно чистый воздух - прозрачный, прохладный и вкусный. Но даже его божественный вкус не мог избавить меня от мерзкого ощущения старика Когана, висящего на моей душе, как чужая сопля на лице. Я бежала всю дорогу до бориного дома. Я ворвалась в гостиную, зовя его от самой двери: "Борис! Борис!" Дальше я намеревалась крикнуть: "Ты был прав!" Но он опередил меня, выскочив на лестницу из своего кабинета.
- Я был прав! - прокричал он. - Ты должна это видеть! Простой поиск в интернете… он все наврал, старый подлец! За всю гражданскую войну, за четыре года, погибло чуть больше тысячи двухсот меннонитов, большинство - от рук махновцев. А Гальбштадт вообще не был сожжен! В двадцатом году там еще издавалась своя газета! Короче говоря, всё враки! Всё! Вот же сволочь! Иди сюда, ты должна это видеть!
Я взбежала по лестнице и сходу обняла его.
- Конечно, ты был прав. По каким пустякам мы ссоримся… Пойдем скорее…
Чтобы вытравить из себя старика Когана, мне срочно требовалось нечто большее, чем просто свежий воздух.
16
Вечером я уговорила Бориса съездить в Гинот Керен к Ольге - дочери Арье Йосефа. Он не хотел, придумывал отговорку за отговоркой, но я настояла. Иногда на меня нападает странное беспокойство: я чувствую, что время мое на исходе, что следует кровь из носу поторопиться, иначе не успею… причем я даже не вполне понимаю, куда именно нужно успеть. Наверное, закончить текст? Да-да, закончить текст. Или нет? Так или иначе, обычно это чувство - чувство неудержимо ветшающей жизни - меня не обманывает.
Словно желая подхлестнуть мое беспокойство, Боря снова стал приставать с расспросами, и снова пришлось сначала отшучиваться, затем отнекиваться, а затем тормошить, пытаясь вернуть улыбку на его обиженное насупившееся лицо. На этот раз не помогло ни то, ни другое, ни третье, и это лишний раз свидетельствовало о том, что паникую я не напрасно, что времени и в самом деле остается все меньше и меньше. Когда-нибудь - может быть, завтра или даже сегодня - Борису надоест, он начнет наводить справки и узнает. Не сразу, но узнает. И все кончится, и текст осиротеет, лишившись своего корректора. Утонет, опустится на дно, потеряется среди тысяч таких же обломков - бесформенных, обросших ракушками, опутанных водорослями, похороненных навсегда и без следа.
- Ума не приложу, зачем мы туда премся… - сердито сказал Борис, когда машина въехала в ворота Гинот Керен. - Она ведь все уже рассказала, причем не один раз. Сначала нам с Вагнером, затем полиции, затем службе безопасности, затем журналистам. И снова тем, и снова этим, и снова тем. Охота тебе зря тормошить человека…
Мне еще никогда не приходилось слышать такого раздражения в его голосе. Начало конца. Ну и ладно. Ну и черт с ним. Интересно, сколько у меня осталось - полдня? День? Так или иначе, ни к чему тратить драгоценное время на излишнюю дипломатию. За окном поплыли аккуратные белые домики, пышная зелень деревьев, припаркованные автомашины. Сюда Арье Йосеф переехал из нищей съемной квартирки где-то на побережье. Другая жизнь, другой уровень.
- Ну что ты молчишь? Лена!
Я повернулась к Борису, не утруждая себя гримасами дружелюбия и благорасположения. Голос мой звучал отчужденно и ровно. Так разговаривают с таксистом.
- Будь добр, сначала к месту, где начинается тропа через вади. А потом уже к Ольге. И вот что: можешь меня не ждать. Я выйду, а ты уезжай. Назад найду дорогу сама.
Судя по изменившемуся выражению лица, Борис испугался. Вот и хорошо. Если быть достаточно жесткой, можно сбить его с толку и выиграть еще полдня, может - день.
- Что ты… - пробормотал он, тут же забывая свое съежившееся раздражение, как ребенок - минутную обиду. - С ума сошла. Никуда я не уеду. И зачем тебе сейчас тропа?.. Ты что, собираешься…
Я молчала, замолк и он. Подпрыгивая на "лежачих полицейских", борин лансер подъехал к детской площадке и остановился. Площадка была пуста - то ли по причине позднего времени, то ли вследствие крайней своей убогости. Выйдя из машины, мы обогнули хилую горку, миновали турник, песочницу и подошли к поваленному проволочному забору. Здесь начиналась тропа. Поначалу хорошо видная в свете фонарей, она уходила по плоскогорью и терялась в темном массиве оливковых деревьев, начинавшихся примерно в сотне метров от границы поселения. Далее, за рощами, угадывалось вади - по той особенной значительности, которую приобретает воздух, зависший над пропастью или очень большим оврагом. Еще дальше мерцали окна Эйяля, цепочки фонарных огней, маячок водонапорной башни.
- Лена, сейчас не надо… - жалобно сказал сзади Борис. - Я никакого оружия не захватил. И змей по ночам полно. И скорпионы. И обувь у нас не та…
Я едва сдержала улыбку. Все-таки он зацепил меня, этот парень. Может - даже очень зацепил. Так и хочется обнять, пожалеть, пожаловаться. Вот только не к месту это. Не к месту и не ко времени. Настоящее здесь принадлежит тексту. Будущее - тоже, но лишь в том случае, если удастся закончить начатое, точно откорректировать, правильно дописать. А прошлое не имеет значения вовсе.
- Лена…
Глупое сердце мое сжалось, и я не выдержала намеченной разумной линии поведения. Он обхватил меня, прижал к себе, задышал в макушку. Теперь все - плакали мои лишние, вернее - совсем не лишние полдня…
- Что ты со мной делаешь, Лена? Зачем? Почему нужно что-то скрывать, прятать? Неужели ты мне настолько не веришь?..
Я отстранилась, погладила его по щеке.
- Конечно, верю, Боря. Я ведь здесь, с тобой, разве не так? Ну чего тебе не хватает? Зачем ты задаешь эти вопросы? Чтобы все разрушить, да?
Он не ответил. Мы постояли еще немного, тесно прижавшись друг к другу между детской горкой и поваленным забором. Борис снова уткнулся носом в мою макушку и думал о чем-то своем - не знаю, о чем. Мужская логика редко поддается по-настоящему разумному анализу. Зато мои мысли полностью определялись текущей ситуацией и потому были абсолютно логичны. Размазав свою щеку по бориной груди, я смотрела туда, где начиналась тропинка, еще помнившая шаги пропавшего Арье Иосефа, смотрела и думала, как много мне еще нужно сделать и как мало времени на это осталось.
Потом, уже в машине, Борис долго сидел, не заводя двигатель, - просто сидел и молча смотрел на пустынную окраинную улицу крошечного поселения Гинот Керен, словно перед ним расстилались по меньшей мере Елисейские поля, или Пятая авеню, или Невский… - пока я не тронула его за локоть, чтобы напомнить: нас ждут. Тогда он повернулся ко мне и сказал - уже без прежнего напора и упрека, а почти безразлично, как говорят о погоде в другом полушарии:
- Я, может, и не знаю, кто ты и откуда… - он грустно усмехнулся. - Но зато знаю, что ты задумала. Всё это кончится, когда ты закончишь свою чертову корректуру. Всё - и я, и ты, и Эйяль, и Гинот Керен, и это вади, и эта ночь, и завтрашний день, и сам Арье Йосеф, которого ты якобы ищешь. Для тебя ведь имеет значение лишь текст, не так ли? А текст рано или поздно завершится. Вернее, корректор решит, что текст завершен. И в тот же момент ты оборвешь всё - даже не на точке, даже не слове - на полуслове…
- Поехали, Боря, - попросила я.
- Подожди минутку. Не лишай меня как назначенного к ликвидации элементарного права полюбопытствовать: что ты обычно делаешь потом? Хоть это можешь сказать? Сразу переходишь к новому тексту? К новому арье йосефу, к другому борису шохату? Как это у тебя происходит?
- Не знаю, - честно ответила я. - У меня еще ни разу не получалось действительно закончить текст. Надеюсь, что этот будет первым. Поехали, ну пожалуйста.
Он вздохнул и повернул ключ в замке зажигания.
Дом Арье Йосефа ничем не отличался от соседских: та же типовая калитка, те же непременные лимон и пальма в палисаднике. Нам открыл ольгин муж - дородный лысеющий мужчина в шортах и майке.
- Здравствуйте. Мы договаривались по телефо… - начал было Борис, но хозяин перебил его с той сердечной готовностью, которая обычно свойственна тем, кто рад любым гостям, всегда и без каких-либо предварительных договоренностей:
- Заходите, ребята, заходите!
В следующее мгновение он уже затаскивал нас в дом, фамильярно прихватывая под локти, обнимая за плечи и только что не похлопывая пониже спины. Я пожалела, что мы пришли без торта и без бутылки вина. В гостиной было тепло, шумел баскетболом телевизор, на низком столике перед диваном стояли бутылки с пивом и вазочки с солеными орешками, аккуратной горкой высилась шелуха семечек.
- Садитесь, гости дорогие! Какая игра, какая игра! - мужчина подтолкнул нас к дивану и вдруг спохватился. - Хех, святой Элиягу, мы ж еще не познакомились… Меир! Меир!
Он сначала протянул руку Боре и только потом снизошел до меня.
- Очень приятно, - сказал Борис. - А Ольга…
- Укладывает, спать укладывает… Бросай! Бросай!.. - Меир огорченно хлопнул себя по коленям. - Ах ты! А ведь раньше как бросал! Как бросал! Угощайтесь, угощайтесь…
Похоже, он принадлежал к тому типу людей, которые каждую фразу произносят как минимум дважды. Вежливый Борис послушно взял предложенный орешек.
- Так мы подождем здесь?
- Рибаунд, рибаунд! - завопил хозяин. - Наш! Наш! Не было! Не было!.. Ну что за судьи? Свистки тупые, тупые свистки… Что ты спросил? Конечно, ждите, конечно! Ты, Алекс, садись, вот пиво, вот семечки, вот пиво… А госпожа может прямо пройтись вон туда, по лестнице, в коридорчик, там увидите, увидите там, Ольга будет рада, Ольга… Ну, ну, ну… Есть! Есть! Ан-дер-сон! Ан-дер-сон!
Меир вскочил и, потрясая воздетыми кулаками, сделал победный круг по комнате.
- Бери пиво, Алекс! Пиво! Нет-нет, ты обязан, обязан! Только вы пришли, он попал сразу, сразу попал. Алекс, душа моя, сядь, душа моя, и возьми пиво, пиво возьми! Алекс!
Боря вздохнул, сел и взял бутылку, а я двинулась по указанному маршруту "вон туда, по лестнице, в коридорчик". Честно говоря, зять Арье Йосефа рисовался мне несколько иначе. Дверь в детскую была приоткрыта. Я прислушалась: Ольга читала малышке сказку. Мешать не хотелось, возвращаться к баскетболу и стрельбе словесными дуплетами - тем более. Присев прямо на пол, я прислонилась спиной к стене и закрыла глаза. Тепло у них тут, не характерно для здешних домов. Ребенок маленький, вот и приходится топить…
Ольга читала нараспев, время от времени замолкая, и тогда звонкий детский голос восполнял недостающее слово. Кто действительно понимает текст, так это дети. Когда-то мама читала мне так же. Правда, на другом языке, но интонации, интонации… Господи, как я, оказывается, устала… От маминого… от какого такого "маминого", ты что?.. - от ольгиного чтения клонило в сон. Маленький зайчик раз за разом забывал поплотнее прикрыть дверь, и оттого постоянно простужался. Моего зайку бросали под дождем на скамейке. На скамейке, с которой он не мог слезть. Есть разница…
В усталой моей голове вдруг сверкнула догадка - острая, как ящерица, и такая же шустрая, так что я не успела рассмотреть даже кончик ее хвоста. Что-то очень-очень важное… жалко-то как… - может, вернется? Я напряглась, процеживая обрывки мыслей и куски образов, торопясь вернуть, воссоздать… - тщетно! Попробуй-ка догнать ускользнувшую ящерицу.
- Что ж вы тут так сидите?! Как можно?
Ольга уже стояла в дверях, смотрела испуганно и изумленно. Смутившись, я поднялась на ноги.
- Извините. Вы укладывали ребенка. Дело слишком важное, чтобы вмешиваться. А тут тепло, хорошо, сказки читают. Видите - задремала.
Она улыбнулась.
- У нас всегда тепло. Это все папа. Он сам отопление сделал. Паровое, представляете? Трубы под полом и в стенах. Руки золотые… Но пойдемте, что же мы тут стоим. Да вот хоть в его комнату, там удобно.
Комната Арье Йосефа выглядела именно так, как должна была выглядеть. Дешевая, с бору по сосенке подобранная мебель не создавала, тем не менее, впечатления безликой разнокалиберности. Узкая кровать, платяной шкаф, частью своей превращенный в книжный, стул-вертушка, небольшой, но аккуратно устроенный письменный стол. Компьютер, телефон. На стенах - полки, старые черно-белые снимки и цветные репродукции.
- Ну вот… - усадив меня на стул, Ольга примостилась на кровати. - А то что ж на полу-то. Вас Борис привез?
- Он внизу. А я баскетбол не люблю. Как и футбол. Зато ваш муж, похоже, болельщик?
Она усмехнулась. Умная дочь у Арье Йосефа.
- Меир - очень хороший человек. Лучшего мужа трудно пожелать, поверьте. Хотя он, видимо, не вписывается в некоторые стереотипы. Папе это в нем особенно нравится. Что он не такой.
- Не такой, как кто?
Она снова усмехнулась.
- Не такой, как мы. Не такой, как сам папа.
- Ну это просто смертельный удар по ученым психологам-социологам, - шутливо сказала я. - Принято считать, что девочки, напротив, ищут в муже схожесть с отцом.
- Схожесть? - Ольга пожала плечами. - Не уверена, что папа одобрил бы кого-либо похожего на него. Он себя не больно-то любит.
- Зато для вас, я вижу, очень важно его одобрение.
- Это так, - кивнула она. - Видите ли, мы с ним очень близки. Очень. Так уж сложилось. Он растил меня один. Если не считать домработниц.
- А ваша мама…
- Почему вы об этом спрашиваете? - перебила Ольга.
- Ольга, - мягко сказала я. - Вы вправе не отвечать на те вопросы, которые кажутся вам излишними. Но учтите, что чем полнее будет воссоздана картина, связанная с вашим отцом, тем легче будет понять, что произошло. Никогда не знаешь, какая деталь окажется существенной. Бывает, что и самые глупые мелочи помогают. Вам решать.
Она вздохнула и быстрым заячьим движением смахнула слезу.
- Да-да, вы правы, извините. Я готова. Все, что может помочь. Конечно. Видите ли, там вышла такая история… Папа с юности крутился в очень высоколобых компаниях. Необычно высоколобых для курсанта политического училища. По-моему, это связано с родственниками. Дед его был в свое время очень крупной шишкой в Генштабе, в Москве. В Питере тоже родственники не простые - профессура и так далее. Там он с моей будущей мамой и познакомился. Она училась на филфаке университета. Специалистка по языку урду. Слыхали о таком?
- Честно говоря, нет.
- Вот видите, - Ольга грустно покачала головой. - А ведь сейчас на нем говорит едва ли не больше народу, чем на русском… - Пакистан, Индия. Но в общем, вы правы - для советского лингвиста в начале восьмидесятых годов урду - специализация не слишком широкая… Насколько я себе представляю, сначала думали, что папу распределят в Москву. Дедовы связи и так далее. Наверное, они действительно поженились по любви. Но мама, скорее всего, не вышла бы за него замуж, если бы заранее знала, что получится.
- Да, я в курсе. Дед умер, и Москва отменилась.
- Вот-вот. Отца заслали в Среднюю Азию, в стройбат. Сначала мама поехала с ним. Как декабристка, - Ольга усмехнулась. - Думаю, так она себя и ощущала. Но кому нужен язык урду в узбекском стройбате?
- Она уехала?
- Не сразу. Они долго пытались… - Ольга развела руками. - Самую серьезную из этих попыток вы видите перед собой. Но, видимо, мама совсем не могла. Она стала все чаще уезжать под разными предлогами - например, чтобы сохранить питерскую прописку. Или чтобы найти переводческую работу, которую можно было бы делать по переписке. Или - на редкую и потому чрезвычайно важную конференцию по урду в Москве. Или еще что-нибудь такое. Уезжала и возвращалась. Она была как… как…
- Заложница? - подсказала я.
Ольга изумленно взглянула на меня.
- Да! Как вы догадались? Папа употреблял именно это слово. Он говорил, что был очень рад за нее, когда ее мучения наконец кончились. Когда она вырвалась на свободу. Он говорил, что не хотел держать ее в залоге, что это было ему тяжелее всего, тяжелей расставания. Что пусть хоть она спасется - так он говорил.
- Как же она спаслась?
- Открылась такая возможность. Полугодовая стажировка в Англии. Думаю, родственники помогли и так далее. Мне тогда два года исполнилось. Отец настоял, чтобы она ехала, причем одна, чтобы ребенок не мешал. И она уехала… - получилось, что навсегда.
- И что же, с тех пор никакой связи?
- Ну что вы… - удивилась она. - Мать все-таки. Сначала она писала чуть ли не ежедневно. Присылала мне всякие картинки, игрушки, стишки. Потом все реже и реже. Потом вышла замуж, осталась в Англии. Преподает до сих пор. В Бирмингеме. Видите ли, там урду очень даже востребован. Мы с ней видимся время от времени. Я туда ездила после армии. Она сюда приезжает. Мать есть мать.
- А вы с отцом остались в заложниках…
- А мы остались. Мы были вместе, вот так, - она подняла вверх кулачок, сжатый до белых костяшек. - У меня был только он, у него - только я.
- А родственники? Неужели никто из них не предлагал, чтобы ребенок пожил в нормальных условиях?
- Ребенок и так жил в нормальных условиях, - почти сердито ответила Ольга. - Родственники предлагали, конечно. Видите ли, я жила у родственников довольно долго. Папа болел после Чернобыля, лежал в клиниках.
- Чернобыль? - переспросила я. - Как он попал в Чернобыль из Средней Азии?
- При чем тут это… - сказала она устало. - Туда почти сразу прислали стройбаты со всех округов. Эти умники поделили окрестность на сектора и приказали снимать почву в радиусе пятнадцати километров, потом тридцати. Как будто это могло помочь. Да и чушь полнейшая - не от радиуса заражение зависело, а от направления ветра. Многие облучились, причем зря, впустую. Папу комиссовали, он болел. Я вернулась к нему - помогать, и вообще. Мы не могли врозь. Мы были вместе, вот так.
Ольга спрятала лицо в ладонях. "Есть! Есть!" - донеслось снизу; одновременно взорвался победным скандированием телевизор. Я осторожно нарушила молчание.
- А сюда вы переехали…
- В девяносто первом. Как только смогли. Видите ли, папа ненавидел ту страну. Называл ее пыточным подвалом. Когда появилась возможность уехать, он просто летал как на крыльях. Мне тогда было восемь. Папа говорил: "Мы выходим на свободу, Оленька! На свободу!", - она печально покачала головой. - Но получилось иначе. Папин подвал никуда не делся, он приехал вместе с нами.
- Что вы имеете в виду?
- Видите ли, папа оказался поразительно неспособен к языкам. Он шутил, что во всем виновата его женитьба на филологе. Мол, Бог дает фиксированное количество языковых способностей на каждую отдельно взятую семью. И после мамы на его долю не осталось ничего, ни капелюшечки. Мама-то говорит почти на всех европейских языках и еще на десятке азиатских… - Ольга развела руками, словно извиняясь за божественную неосмотрительность. - А без языка - сами понимаете. Он работал как мог, делал ремонты. Пенсия шла небольшая - как чернобыльцу. Как-то жили. Но потом халтур совсем не стало, и он пошел сдаваться к Эфи Липштейну. Так и говорил: "пошел сдаваться".
- Но почему? Почему именно "сдаваться"? Хорошая работа, приличные деньги…
Она покачала головой.
- Дело не в деньгах. Дело в том, что он вернулся туда. Понимаете? Вернулся в подвал. Оказалось, что он не может без подвала, и это было очень унизительно.
- Да, понимаю, - сказала я. - Унизительно.