Я понимающе кивнул. Ужиться с собачницей Шломин не мог никто, даже ее собственный сын. Никто, кроме, конечно, собак. А ведь когда-то это была нормальная уважаемая семья, из основателей поселения. В деньгах они никогда не нуждались: муж, Гидон Майзель, сделал немалое состояние на биржевом буме девяностых. Удачные дети - две старшие красавицы-дочери и младший Ави, сильный, способный парень. Сама Шломин работала учительницей начальных классов в местной школе и славилась непримиримым характером.
Рассказывали, что во время первой интифады, застигнутая камнями на шоссе, она не ударила по газам, дабы поскорее выехать из опасной зоны, как это делали тогда все, а напротив, остановила машину, выскочила наружу и стала бросать камни в ответ. Якобы арабские подростки так оторопели от неожиданности, что немедленно ретировались. Не знаю, сколько в этой истории правды, а сколько вымысла, но само наличие легенды говорит о многом.
А потом Шломин сбрендила. Насчет причины ее неожиданного сумасшествия в Эйяле до сих пор существуют непримиримые разногласия. Одна теория утверждает, что бедняжка не перенесла ограбления. Получилось так, что вся семья уехала на две недели в Италию - праздновать авину бар-мицву, и окрестные арабские воры, воспользовавшись случаем, ухитрились полностью обчистить их весьма не бедный дом. Вынесли почти все, вплоть до мебели, посуды и кухонной утвари, даже люстры и светильники демонтировали. Дом стоял на отшибе, у самого края вади, и вынос накраденного несомненно представлял собой нелегкую техническую задачу. Но арабы привели осликов и справились, оставив после себя лишь пустые стенные шкафы и мусор на полу, развороченном в поисках тайников. Этот-то ужасающий вид разоренного очага и пошатнул рассудок почтенной матери семейства.
Но представители другой школы шломиноведения категорически не согласны с подобной трактовкой. Они справедливо указывают на то, что имущество было полностью застраховано. А это, учитывая известную ушлость Гидона, позволяет с уверенностью предположить, что Майзели как минимум не проиграли материально. Да и не такова Шломин, чтобы долго переживать по цацкам, тряпкам и кастрюлям. А вот по собакам…
Незадолго до этого Гидон приобрел двух щенков добермана. К моменту злосчастного отъезда всей семьи за границу щенки превратились в восьмимесячных красавцев - игривых, ласковых, счастливых и любимых до чрезвычайности. Увы, их частное добродушие не могло перевесить неприятную славу этой в общем злобной породы, а потому все попытки пристроить собак к родственникам или знакомым закончились неудачей. Пришлось запереть доберманов в доме, договорившись с соседями о выгуле и кормлении.
Соседка и обнаружила в то печальное утро разграбленный дом и двух щенков, свисающих с потолка там, где еще накануне вечером светились красивые хрустальные люстры. В полиции потом сказали, что доберманов прежде отравили специально принесенным мясом, а повесили уже мертвыми, проявив тем самым своеобразный арабский юмор: где-то там фигурировала еще и записка, обещающая точно такое же будущее всем еврейским собакам. Это автоматически переводило банальную уголовщину в разряд благородной борьбы с оккупацией, а потому обеспечивало ворам в случае поимки сочувствие и защиту всего прогрессивного человечества.
Понятно, что Майзели, срочно прервавшие отпуск, не увидели своими глазами того, что предстало взору потрясенной соседки. Полицейский следователь предупредил Гидона, что детали картины лучше опустить для его же блага, и Гидон согласился. Не согласилась Шломин. По своему обыкновению, она предпочла встретить действительность лицом к лицу - остановить машину и выскочить наружу, как тогда на шоссе. Шломин настояла на том, чтобы ей показали все фотографии. Иногда человек совершает опрометчивые поступки, не вполне сознавая, что сила характера не всегда соответствует силе рук, ног, психики…
Из кабинета следователя вышла уже совсем другая Шломин, хотя окружающие заметили это не сразу. Внешне она почти не изменилась, вот только любой разговор отныне так или иначе сводила к собакам. Сначала это вызывало жалость и сострадание, потом стало раздражать. Затем выяснилось, что к собачьей теме сводились и все ее уроки, так что школу пришлось оставить. Впрочем, к тому времени Шломин уже с головой окунулась в новую деятельность: она разъезжала по округе и подбирала бездомных собак - всех, кого ей удавалось найти и поймать. Уже через несколько месяцев участок Майзелей превратился в собачий питомник.
Потом пошли жалобы от соседей. Нелегко жить рядом с десятками собак: постоянный лай, шум, вонь… Поселковое начальство разводило руками: как-никак семья основателей, заслуженные люди, да и обстоятельства такие… - вы уж потерпите, примите во внимание, пожалуйста. Соседи, скрепя сердце, терпели: никто не хотел судиться с богатым Майзелем.
Зато взрослые дочери сбежали от свихнувшейся матери при первой же возможности - благо отец имел достаточно денег, чтобы оплатить квартиры в Тель-Авиве и Петах-Тикве. Беспалый Бенда принимал ставки - сколько выдержит сам Гидон. Победили те, кто ставили на полтора года. Нет, супруги не развелись - Майзель по-прежнему поддерживал жену материально, безропотно оплачивал постоянно растущие расходы на питомник, но в Эйяле уже не жил - переселился куда-то в Кейсарию.
Дольше всех продержался младший сын Ави - самый, пожалуй, близкий к маме. Помогал с собаками, стойко выносил насмешки сверстников по поводу не менее стойкого запаха псины, а уйдя служить, проводил в Эйяле почти все свои короткие армейские отпуска. И вот, наконец, сломался и он. "Дома все равно не жизнь…"
- Что, совсем невмоготу, Ави? Долго же ты держался…
Он снова пожал плечами.
- Отвык. Да и не нужен я ей. Научилась без меня управляться. С этим, как его… Правда, сейчас он пропал, но ничего, другого найдет.
Мы вскарабкались на Кастель и теперь спускались к садам Сахарова, закладывая крутые виражи из левого в правый ряд и обратно.
- У нее был помощник? - рассеянно спросил я, краем глаза следя за чересчур приблизившейся маздой.
- Ну да, - кивнул Ави. - Как его… ну… Арье этот. Арье Йосеф… Эй, Борис, Борис! Ты куда?!
От неожиданности я чуть не вылетел с виража.
- Арье Йосеф?! Они что - были знакомы?!
- Ну ты даешь… - протянул Ави и перевел дыхание. - Я уж думал, всё - в кювете… Еще как знакомы. Дружили домами. Или будками - не знаю, как правильней. На него даже собаки не лаяли, за своего держали.
Я молчал, переваривая услышанное.
- Выкинь меня после светофора… - сказал Ави. - Ага, вон там, на остановке. Спасибо за тремп!
Он хлопнул дверцей и споро зашагал в направлении автовокзала.
"Ну, дружили и дружили… - подумал я. - Что тут такого особенного? Хотя с другой стороны…"
С другой стороны, по словам Вагнера, Арье Йосеф был крайне нелюдим, едва здоровался с соседями, а мало-мальски общался лишь с Карпом Коганом, которого знал еще по России. Но вот выясняется, что не только. Впрочем, если разобраться, то нет в этой дружбе - или связи? - ничего странного. Шломин давно уже живет без мужа, Арье тоже вроде бы одинок, оба еще совсем не стары. Отчего бы двум изгоям не объединиться? Удивительно лишь, что связь эта так и осталась неизвестной - даже у нас, в маленьком поселении, где все про всех знают как минимум всё.
Хотя и это вполне объяснимо: дом Шломин находится на отшибе, в стороне от любопытных взглядов; отчаявшиеся соседи давно уже отгородились от собачьего гама высокими звукоизолирующими стенами, так что Арье Йосеф вполне мог незамеченным навещать свою безумную подругу.
Например, так: говорил дочери, что идет к Карпу, пересекал вади и оказывался прямо у задней калитки участка Майзелей. А оттуда уже куда угодно - хоть в псарню, хоть в спальню… Надо бы позвонить вечером Вагнеру, рассказать.
Сзади загудел подошедший автобус: моя машина блокировала остановку. Стряхнув с себя оцепенение, я поспешно отъехал. Все это, может, и интересно - а Беспалому Бенде так и вовсе хватит разговоров на несколько месяцев, - но вряд ли что-либо меняет в деле о пропаже Арье Йосефа. В день своего исчезновения он совершенно определенно направлялся в дом Коганов за документами - хотя бы потому, что иначе незачем было договариваться со стариком Коганом о времени визита…
Сзади снова возмущенно загудели: я проспал переключившийся светофор. Так, хватит. Решительно выбросив из головы Арье Йосефа, я свернул на Герцля и через несколько минут въехал на стоянку Гиват Рама, думая уже только и исключительно о предстоящем семинаре и о встречах, намеченных на послеполуденное время.
В Иерусалиме оказалось намного холоднее, чем внизу, в Самарии; выйдя из машины, я пожалел, что не взял куртку потеплее. Небо тяжелым рваным одеялом навалилось на университетский холм. Между зданиями и галереями тут и там громоздились грязные комья тумана, как клочья ваты, надранные сверху чьими-то истерическими руками. Дождь еще не шел, но уже ощутимо заваривался где-то рядом - не то над холмами, не то в темных земных щелях затаившихся иерусалимских вади. Город примолк, с опаской поглядывая на дышащее угрозой небо, - в Иерусалиме такая угроза всегда кажется особенно страшной.
Семинар прошел без приключений; воодушевленный этой удачей, я отправился дальше по списку запланированных дел. Встреча с редактором, который время от времени подбрасывал дешевые, но необременительные халтурки, не обогатила меня ничем, кроме тремпистки, навязанной на обратную дорогу. Свидания с разгневанным деканом я опасался всерьез, но то ли за прошедшие дни начальство поостыло, то ли реальная гроза, собиравшаяся в тот момент над городом, вернула бумажного громовержца в рамки пропорций. Во всяком случае, молнии он метал весьма вяло и отпустил нерадивого работника восвояси без каких-либо неприятных оргвыводов.
Но главный сюрприз ожидал меня в университетском издательстве: я получил-таки крупный заказ, за которым гонялся несколько месяцев. Подмахнув договор, я в превосходном настроении направился к стоянке. Дождь все еще сомневался - идти или не идти, - и город, довольный отсрочкой экзекуции, прятался в первые вечерние сумерки. Мобильник задребезжал в моем кармане, когда я уже садился в машину.
- Алло, Борис?.. Здравствуйте.
Незнакомый женский голос, низкий, глуховатый, интонация немного неловкая. Кто бы это мог быть?
- Вы еще в кампусе?
- Почти, - неопределенно ответил я и включил двигатель. - А кто это?
- Рафи сказал, что вы не против подбросить меня в Эйяль. Но если вы уже выехали из кампуса…
Черт! Обещание взять попутчицу напрочь вылетело из моей дырявой башки!
- Извините ради Бога, - промямлил я, судорожно восстанавливая в памяти недостающие детали. - Прямо не знаю, что и сказать в свое оправдание. Вас зовут… э-э… Лина, так? И вы ждете меня в… э-э…
- В кафетерии, - подсказала она. - Но я могу подойти и к стоянке.
- Отлично! - воскликнул я с преувеличенным воодушевлением. - Я буду стоять у выезда. Белый лансер с помятым левым крылом. И правым тоже.
- Как же мы взлетим с помятыми крыльями? - отозвалась она намного веселее прежнего и, дождавшись моего ответного смешка, осведомилась уже явно для пущего фасону. - Вы уверены, что вам это удобно?
- Удобнее не бывает, - заверил я. - Вдвоем намного легче менять колесо или вытаскивать машину из кювета.
Лина… - или не Лина?.. - нет, наверное, все-таки Лина - коротко рассмеялась.
- Зря вы так шутите. Я уже иду. Три минуты. Не уезжайте.
Прежде чем отсоединиться, Лина еще некоторое время прерывисто дышала в трубку, как дышат при быстрой ходьбе или даже при беге, словно она и в самом деле боялась, что я вдруг возьму и уеду, словно не хотела обрывать натянутую меж нами цепочку телефонной связи. Я увидел ее издали, сквозь первые капли дождя на ветровом стекле: худенькая фигурка в расстегнутом длинном пальто, какие носят в зимнем Иерусалиме. Джинсы, свитер, рюкзак, темные курчавые волосы до плеч… В одной руке у нее был большой нераскрытый зонт из породы крепких, а другая - сжимала телефон, держа его почему-то впереди на некотором удалении от тела, словно готовую к передаче эстафетную палочку. На расстоянии она выглядела совсем девчонкой.
Лина шла прямо в мою сторону, но я все же вышел из машины и помахал ей - не из боязни разминуться, а чтобы хоть как-то загладить вину своей невежливой забывчивости.
- Вот. Это я. Мы сейчас разговаривали… - проговорила она, подходя и поднимая мобильник на уровень моих глаз доказательством нашей еще не остывшей беседы.
Вблизи Лина уже не выглядела совсем девчонкой: скорее всего, ей было где-то под тридцать. Я с готовностью кивнул и распахнул дверцу, но галантность оказалась востребованной далеко не сразу: поколебавшись секунду-другую, женщина улыбнулась и открыла другую дверь. Сначала на заднее сиденье отправились зонт и рюкзак, затем - аккуратно свернутое пальто. Дурак-дураком я наблюдал за этим процессом, стоя в позиции гостиничного швейцара. Дождь между тем завершил свои сомнения в выборе жизненного пути и теперь уверенно набирал ход. Наконец Лина уселась, и я, обежав капот, бухнулся на место водителя.
- Вы не представляете, как я вам благодарна, - сказала она с очевидной целью приободрить. - В такую погоду да на автобусах…
У нее было округлое лицо с несколько тяжеловатым подбородком и удивительные глаза - темные, немного навыкате и с чрезвычайной подвижностью выражения. Казалось, они не просто реагируют на мельчайшие перемены в твоем поведении, мимике, речи, но словно бы предвосхищают их. Это странное, с первых же секунд ощутимое свойство моей тремпистки создавало ощущение некоторой чрезмерности общения, некий неуют, что ли. Какого черта так наседать на случайного человека? Хотя на самом деле она мне скорее нравилась, чем нет. Нравился запах духов, тела, разгоряченного от быстрой ходьбы, и мокрых волос. Нравилась угловатая непосредственность движений. Но главное - нравилась исходящая от нее энергия авантюры. Моя единственная после развода долгая связь распалась около года назад, и с тех пор я пробавлялся случайными подругами. А случайные подруги обычно опознаются именно по энергии авантюры. Лина искрилась ею, как линия сверхвысокого напряжения. Видимо, это меня и смутило… - хотя чего тут смущаться?
Придумав столь простое и в то же время волнующее объяснение своей скованности, я почти успокоился, а метрономный стук дворников и зажатая в кулаках бугристая крутизна руля постепенно поправили пошатнувшееся было чувство контроля над событиями. Мы выехали со стоянки и свернули в направлении туннелей.
- Поедем через Атарот? - спросила Лина.
- Ага. Не хочется в такую погоду петлять по первому. Да и подъем на Кастель мой старичок лансер не очень-то любит.
Дождь все усиливался, гроза приближалась, накатывая на холмы неповоротливые громыхающие колеса своих осадных орудий. Уличные фонари сочились дождем, замешенным на люминисценте. Свет стекал на мостовую, и колеса автомобилей разбрызгивали его по иерусалимским стенам.
- Серьезный ливень… - она упорно смотрела в сторону, по-видимому, избегая смущать меня своими кассандровыми очами.
- В Иерусалиме все серьезно.
Она хмыкнула:
- Кроме прогноза погоды. Грозу обещали только послезавтра. Но я-то знала…
- Знали? - переспросил я. - Это откуда же?
- Да так…
Она мельком взглянула на меня и снова отвернулась к окну, но я успел рассмотреть на темных экранах забавный перепляс всех моих возможных ответов. Собственно говоря, оставалось только выбрать один из них, как на американском экзамене. Что ж поделаешь, если именно на американских экзаменах мне чаще всего не везло! Не повезло и на этот раз.
- По-моему, вы колдунья, - объявил я и ужаснулся идиотской игривости собственного голоса. - Или ведунья. Глаза у вас такие - ведьмовские.
Стыдливо заткнувшись, я ждал ее реакции. От этого перекрестка уходили всего-навсего две дороги. Во-первых, Лина могла поддержать заданный мною тон - естественно, смягчив его нестерпимую вульгарность. Например, ответить что-нибудь типа: "Да, мне часто приходится это слышать…" Или вызывающе расхохотаться: "А вы что - ведьм боитесь?" Или свинтить что-то более откровенное: "Я еще и по руке гадать умею…" Или просто подарить долгим взглядом и таинственно улыбнуться. Эти и другие ответы такого рода при всех своих внешних отличиях означали бы на самом деле одно и то же, выражающееся коротеньким словечком "да". Да.
Да, я готова продолжать эту беседу. Да, я готова на дальнейшее наше знакомство. Да, в конце этой поездки, если не случится ничего из ряда вон выходящего, мы можем обменяться телефонами. Да, этот обмен будет подразумевать твое принципиальное желание и мое принципиальное согласие когда-нибудь отобедать и переспать, если опять же ничего не помешает. Ну, и так далее, а короче - "да!"
Второй вариант ответа заключался в том, чтобы презрительно фыркнуть и еще круче отвернуться к окну - на сей раз до самого конца поездки, а точнее - навсегда. В юные годы я по неопытности полагал, что подавляющее большинство женщин - в особенности умных и красивых - ведут себя в подобной ситуации именно таким образом. Затем жизнь убедила меня, что на самом деле этот ответ встречается нечасто, а уж при наличии столь явно выраженной авантюрной энергии - и вовсе крайне, крайне редко.
Но, к моему изумлению, загадочная тремпистка Лина ответила в точности так: фыркнула и отвернулась!
"Вот те раз! - подумал я. - А ты говоришь - крайне редко! Что ж, иногда и крайне редкие встречаются… Ну и чудненько. Ну и слава Богу. Зато теперь уже можно не напрягаться. Не поддерживать дурацкую беседу. Не вести смехотворную охоту мышки на кошку. Расслабься, включи радио и просто веди машину."
Я даже вздохнул с облегчением и, хотя постарался сделать этот вздох максимально незаметным, она все же услышала: плечи слегка дрогнули и щека напряглась от сдерживаемого смеха. Ну и хрен с тобой, можешь ржать сколько хочешь…
Чертово радио отказывалось помогать: оно и так у меня на ладан дышит, а на этом шоссе меж враждебных деревень еще и прием никудышный. Эфир издевательски завывал и хрипел, причем преимущественно по-арабски. Прокрутив диапазоны от хрипа до воя и обратно, я махнул рукой и сосредоточился на езде. Дождь то усиливался, то ослабевал. Обычно нахальные и нетерпеливые, автомобилисты двигались смирной колонной, держа интервал и избегая резких маневров. Порывами налетал ветер, и тогда машины ощутимо подавались в сторону, но дождь, раздраженно кренясь, упирался в налетчика грудью и выталкивал его с шоссе.
В полном молчании мы проехали Бейт-Хоронский перевал. За блокпостом, словно получив визу, проснулось радио и голосом Жака Бреля принялось упрашивать не покидать его. А вот само не покидай… У Модиина я свернул направо на новое шоссе. Машин здесь было заметно меньше, а потом и вовсе не стало. Поперхнулся и пропал, утонул в неразборчивом арабском хрипе непоследовательный Жак Брель. Мы остались одни. Слабый свет фар насилу проталкивался сквозь косое сито дождя, и я снизил скорость до пятидесяти, чтоб ехать хотя бы не совсем вслепую.
- Завораживает… - вдруг сказала Лина.
- Что? - переспросил я.
- Эта езда… - она сделала неопределенный жест. - Это непонятное и неоформленное движение.
- Непонятное движение? - недоуменно повторил я. - Вы что - сомневаетесь, что мы едем в Эйяль? Уверяю вас…
Она засмеялась - тихо, коротко.
- Не в этом смысле. Куда мы прибудем - известно. Неизвестно только, как.