– Там ведь страниц восемьсот. Восемьсот пять страниц.
– Ничего, – глядя в сторону, сказала она. – Я очень быстро читаю.
– Ну и как, интересно? – стыдясь страха, спросил он.
– Очень, – сказала она и замолчала.
Она молчала, он, вздохнув, поднялся с кресла, шагнул в сторону двери, желая выпить чаю на кухне, коль скоро тут с ним не хотят разговаривать, но Алена вскочила с дивана, вдруг обняла его и опустилась перед ним на колени, продолжая обнимать его ноги, он неуверенно погладил ее по голове, и она подняла к нему свое зареванное лицо – и он вмиг простил ей ее неожиданную славу, звонки и визиты, и то, что она была лучше и талантливей его, – потому что, значит, он тоже чего-нибудь да стоит, если такая художница после прочтения его романа плачет, стоя перед ним на коленях.
– Сережа, – сказала она, всхлипывая. – Ты… Ты самый умный, самый… самый образованный, в смысле самый знающий на свете… Ты больше всех на свете знаешь и понимаешь… и про философию, и про историю… – У нее зуб на зуб не попадал почему-то. – И все это страшно интересно, интересно – это даже не то слово, прочитаешь – другим человеком становишься на самом деле… Я же все это тайком от тебя читала, ты меня только прости, ладно?
– Ладно, – улыбнулся Абрикосов. – Прощаю, раз такое дело! Ну давай… – И он попытался поднять ее с пола.
– Прости меня, – сильней прежнего заплакала она, вырываясь и не желая встать с колен. – Прости меня, ты самый лучший и самый умный, – она набрала воздуху побольше, – но это не литература! Сережа, это не роман, вот убей меня на месте, но я не могу тебе врать, лучше меня выгони и прокляни, а врать не могу, это ужасно!
– Что ужасно? – спросил Абрикосов. – Что не можешь врать? Отчего же? Это даже мило.
– Нет! Ужасно – то, что ты написал! Это не плохо, не бездарно, это даже хорошо, наверное, но это не литература, не знаю, как объяснить, это не роман, и все. – Она поднялась с пола, растирая коленки. У нее вдруг высохли глаза и голос изменился, стал спокойный и скучный. – Прости меня.
– Ради бога, – равнодушно выдохнул Абрикосов. – Можно вопрос?
– Сережа, – она взяла его за руки, – Сережа, ты что?
– Я сказал – можно вопрос?
– Сережа, – ее глаза снова покраснели, – ты на меня обиделся, да? Сережа, но… – Она запнулась, как будто хотела сказать что-то особенно важное, но потом раздумала. – Наверное, я просто ничего не поняла. – Она вздохнула. – И вообще, ты меня не слушай. Я дура и леплю что попало, а роман, конечно, отличный.
– Не надо! – И Абрикосов раздраженно стряхнул ее руки со своих запястий. – Не чужие, надеюсь… Ну, расскажи поподробнее. Да, кстати, я ведь вопрос хотел задать. Вот – не литература. Не литература? Отлично. А что же это такое? – И он побарабанил пальцами по папке с романом.
– Не знаю, – сказала Алена, не глядя на него. – Может быть, философский трактат. Или историческое рассуждение. Или просто заметки умного человека. Не знаю, ты ведь филолог, ты лучше меня можешь рассказать, а я только знаю, что никакой это не роман. И даже не повесть.
– К сожалению, ты хотела сказать?
– Отчего к сожалению? – длинно вздохнула она. – Я, Сережа, вот почему плакала… Я говорю, как есть, ты извини меня, если можешь. Я потому плакала, что ты все со мной сделал, так меня воспитал и обучил, и вообще, просто из грязи в князи поднял, глупо звучит, но я серьезно говорю… а я, значит, тебе должна говорить неприятные вещи… Но я даже не поэтому плакала, а потому, что ты только зря силы свои тратишь и свой ум драгоценный.
– Весьма признателен, – сказал Абрикосов.
– Не перебивай!! – вдруг закричала она. – Я дело говорю!! Ты не тем всю дорогу занимаешься, только зря себя мучаешь! – Она перевела дыхание. – Сережа… Помнишь, Ляхов тебе что-то там предлагал, я случайно услышала, когда посуду мыла, а он в прихожей тебе предлагал в референты или что-то в этом роде. Нет, в референты – это глупо, конечно, не с твоими мозгами в референты идти…
– Благодарю, – сощурился Абрикосов. – Как это лихо ты все разбросала, кому с какими мозгами куда идти. Здорово получается!
– Зато так короче получается объяснять! – снова закричала Алена. – Если сам ничего не понимаешь!.. Сережа, послушай. Попроси у Ляхова хорошее место. У него в конторе есть научные консультанты, у них, по-моему, есть целый научный отдел… или что-то вроде, я точно знаю. Или еще где-нибудь, он сделает, он тебя любит и сможет… А хочешь – я попрошу.
– Ты?! – задохнулся Абрикосов.
– А что? Так и так, скажу, Валентин Савельевич, помогите, вы мне так помогли здорово, а теперь, пожалуйста, Сереже помогите, а то нечестно получается… – И она развела руками.
– Мило, – сказал Абрикосов.
Значит, она не только считает себя вправе раздавать похвалы и порицанья, не только считает возможным подавать ему советы, как и где устраивать дальнейшую жизнь – она еще собирается просить за него! Составлять ему протекцию. Всего девять месяцев – и вот, полюбуйтесь, какой ребеночек получился.
– Очень мило, – повторил Абрикосов.
– Обыкновенно, – сказала Алена. – Потому что тебе надо жить нормально, по-человечески.
– А я как живу?
– Не знаю. – Алена села на диван, опустила голову. – Не знаю, не знаю, ничего я не знаю, не понимаю… Может быть, ты прав, а я просто не доросла, не дожила, все может быть… – И она, хлопнув ладонями по дивану, встала и пошла к двери.
– Все? – спросил Абрикосов. – Дальнейшей беседой я не удостоен?
– Половина второго, – сказала Алена. – Давай лучше спать ложиться.
Когда легли, долго не могли заснуть. Лежали в темноте, глядя в потолок, – Абрикосов, не шевеля головой, вывихивал глаза, глядя влево, и видел, как в заоконных бликах, в дальних фонарных отсветах поблескивают немигающие глаза Алены. Они лежали, боясь пошевелиться и даже громко вздохнуть, боясь нечаянно коснуться друг друга, лежали холодно и неподвижно, на спине, закинув головы и сложив руки, словно какой-нибудь средневековый герцог и его верная герцогиня, высеченные на могильной плите из цельного куска мрамора, в северном приделе храма Святой Екатерины, в городке Глюкберг-ам-Майн, и Абрикосов очень хотел спать, но не желал заснуть раньше Алены, и ждал, когда она задышит ровно и сонно, и дождался, и опустил ресницы, и опустился в холодный каменный сон.
А наутро Алена сказала ему, что она конечно же ошиблась. Она думала всю ночь и поняла, что ошиблась – всему виной ее проклятая темнота, необразованность – некультурность, проще говоря, хоть она за эти месяцы и многому научилась, а вот, видно, мало неполного года, чтоб, так сказать, стать вровень.
– С кем? – подозрительно спросил Абрикосов.
– С тобой, – просто сказала она. – Наверное, твой роман – для немногих, а я просто не поняла. Не вхожу в это число.
– Забавно, – сказал Абрикосов.
Но Алена его же собственными словами объяснила ему, что были писатели, писавшие для немногих, для избранных, для интеллектуалов. Джойс, например. Или Роберт Музиль, Элиас Канетти, и вообще.
– А ты что, читала Музиля?
– Представь себе! – вдруг обиделась Алена.
– В подлиннике? – сощурился Абрикосов.
– Да! – закричала она. – Я, между прочим, учусь по специальности немецкий язык! Купила в магазине "Дружба" на Горького! Так что не надо!
Не надо так не надо, Абрикосов и не собирался вступать с ней в полемику, а она, успокоившись, рассказала, что ее пригласили на семинар молодых поэтов в Тарту. Устраивает журнал "Радуга". Билеты, гостиница, кормежка – все за их счет.
– Когда? – спросил Абрикосов.
– Позавчера звонили, – сказала она. – Такой пожар, ужас.
– Да нет. Когда семинар начинается?
– Завтра.
– Так. Значит, сегодня едешь? – Алена виновато смотрела в пол. – Ну ты чего? – Абрикосов, пытаясь улыбнуться, взял ее за подбородок, поднял ее голову. – Все отлично и прекрасно, я очень рад за тебя… ты моя радость, моя главная удача… – И он обнял ее и поцеловал, в обе щеки, в лоб, в нос и в подбородок, и сам прижался лицом к ее губам.
– Сережа, – она вырвалась из его рук, – ты на меня не сердишься?
– Бог с тобой, Лена.
Он первый раз назвал ее так. Не Алена, а именно Лена.
– Спасибо, – сказала она. – Ты… Ты такой замечательный, что мне даже трудно…
– Жить со мной трудно?
– Нет. Трудно поверить, что такие бывают.
– Но я же есть! – рассмеялся Абрикосов почти безыскусно. – Вот он я, воплощенная замечательность. Во плоти! – И он протянул ей руку, чтобы она потрогала и убедилась.
Но Алена не стала трогать его руку, а пошла на кухню ставить чайник и жарить яичницу. После завтрака Абрикосов тут же убежал по делам, и пропадал до позднего вечера, так что получилось, что Алена собралась и уехала без него. А когда вернулась через неделю – то его опять не было дома. Он в записке написал, что уехал в Тулу и Рязань вместе со своим народным театром при ДК имени Горбунова, на гастроли. Она пожила одна несколько дней, а потом снова уехала – советско-чехословацкий клуб молодой творческой интеллигенции пригласил ее в полуторамесячную поездку. Вернувшись, она из аэропорта позвонила Абрикосову. Телефон не отвечал. Тогда она взяла такси и поехала к нему на улицу Волгина. Позвонила в дверь. Никто не открывал – никого не было дома. Тогда Алена позвонила соседке, которой перед отъездом она оставляла ключ.
– Он ключ забрал, – сказала соседка.
– Понятно, – сказала Алена.
Соседка захлопнула дверь. Она не любила Абрикосова, и Алену тоже, и не желала разбираться в их делах. Слава богу, Алена не отпустила такси. Она спустилась вниз, села в машину и поехала к себе в общежитие. И вообще, надо было улаживать дела с переводом в Литинститут.
Года через полтора Абрикосову позвонил тот самый его приятель, критик и собиратель марок, которого он в свое время отшил по телефону из-за нелепой фразы, что, мол, Абрикосов – человек из его окружения. Потом они, конечно, помирились, тем более что приятель так и не понял, на что Абрикосов осерчал. Так вот, он позвонил из комиссионного магазина "Филателия" и захихикал в телефонную трубку, что только что за пять восемьдесят купил потрясающую голландскую серию – "фестиваль поэтов" или что-то в этом роде, Абрикосов точно не расслышал – в трубке трещало все время.
– Ну и что? – спросил он.
– А там знаешь, кто изображен?
– А?… – переспросил Абрикосов.
– Там на марке нарисована эта, твоя! – прокричал тот.
– Кто-кто?
– Ты что, тупой?! – заорал приятель в трубку. – Эта твоя поэтесса великая… Жуть!
– Она не моя, – сказал Абрикосов. – Она всехняя.
– Я вообще-то тут рядом, – сказал приятель.
– Извини, – сказал Абрикосов. – Я должен бежать. Ты звони, не забывай.
Абрикосов правду сказал на сей раз – ему в самом деле надо было бежать. Время было полдвенадцатого, а в час ему надо было быть на "Мосфильме", притом что он еще не завтракал и не брился. Знакомый человек из редакции "Юности" теперь работал редактором в творческом объединении "Кадр" и сам предложил настучать заявочку на сценарий. Срочно был нужен сценарий, актуальный и в то же время не конъюнктурный, можно даже интеллектуальный, но при этом желательно, чтоб кассовый, только, упаси господь, чтоб без этих погонь, убийств, мафии, наркомании и проституции. Ясно? Абрикосову все было ясно, но заявку он все же написал, кажется, даже с неплохим сюжетом. Однако приятель, в присутствии Абрикосова прочитав заявку, сказал, что все это очень интересно и талантливо, хотя лично он ожидал чего-то другого, но, при всех обстоятельствах, он выставит заявку на редколлегию, тем более что все равно он в одиночку ничего не решает.
Возможно, редактор и вправду ожидал чего-то другого, но Абрикосов, если говорить честно, ничего другого не ожидал и удивлялся только сам себе – как это он сподобился недели две, что называется не вставая, сочинять эти чертовы пятнадцать страничек с изложением идейно-художественного замысла, сюжета, а также характеристики главных действующих лиц. Он посидел для приличия еще минут десять, поболтал с редактором о том о сем – все-таки старые знакомые, – а потом ушел, прихватив со стола заявку, и редактор на это с некоторым облегчением не обратил внимания, словно бы и не обещал обсудить ее на редколлегии.
Нет, Сергей Николаевич Абрикосов не был человеком завистливым, – скорее наоборот, он радовался успехам своих приятелей – взять того же Ляхова или, например, Сему Козаржевского, который к тому времени уже стал собкором "Комсомолки" в Стокгольме – кстати, это Абрикосов устроил ему учительницу шведского языка, почти бесплатную старушку фрекен Карин Раск, – так вот, Абрикосов своим успешным друзьям ни чуточки не завидовал и не считал даже, что с ним самим жизнь обошлась несправедливо – хотя бы потому, что жизнь еще не кончилась, и кто знает, как еще повернется и изменится его судьба, тем более что он сам в меру сил старался ее переменить, "переломить фишку", как выражаются картежники. И все-таки Абрикосов по возможности избегал встреч с успешными друзьями. Неловко ему было, непонятно, как себя вести и про что говорить, тем более что все факультетские сплетни и анекдоты были уже сто раз переговорены, еще в первые, давние, равные встречи – а теперь? Пыжиться, выдумывать несуществующие достижения? Загадочно помалкивать? Или рассказывать все как есть и погружаться в ужасающую паузу, которая, по всем книжно-благородным правилам, должна была завершиться великодушным предложением помощи, со всей, так сказать, дружеской прямотой однокашника, – но пауза длилась, длилась, густела, как остывающий бетон, превращаясь в серую непробиваемую стену. "В общем, нам надо всем собраться, всем вместе, посидеть как следует! Надо обзвонить ребят и договориться – слушай, старик, может, возьмешь на себя эти, как их, организаторские функции? Надо собраться, в конце концов!" Надо, надо, разумеется, и обзвонить ребят, и собраться наконец, и по всему этому Абрикосов, увидя в студийном скверике очередного своего сокурсника – ныне почти знаменитого кинорежиссера, – дернулся было свернуть в боковую аллейку, но было поздно – тот помахал рукой и даже привстал со скамейки. Рядом с ним сидела довольно красивая девица – артистка, наверное. Она держала сумочку на коленях и старалась легко улыбаться, так, по крайней мере, показалось Абрикосову.
Поздоровались. Приятель обнял Абрикосова за плечи и усадил его на скамейку между собой и девицей, отчего ей пришлось немного подвинуться. Продолжая обнимать Абрикосова, он сразу стал рассказывать, что кругом сплошной зашор и запарка, потому что, к примеру, у него сейчас по одному фильму озвучание, а по второму – пробы и уже буквально через месяц выход на площадку, он уже четвертый год идет из фильма в фильм, со стороны, может, и завидно, но жизни никакой, еще сейчас для него пишут сценарий Аксинчук и, представь себе, Тартаковер, сам Рувим Исаич Тартаковер, последний могиканин, живая история, но пишет, старый черт, – дай бог любому молодому так придумывать, просто какие-то особые мозги! Смелость изобретения! – и он даже облизнулся, показывая Абрикосову, как он предвкушает будущий сценарий, специально для него сочиняемый престарелым корифеем. Абрикосов сначала не совсем понял, к чему этот поток неспровоцированной похвальбы, но буквально минуту спустя догадался – это все для того, чтобы он, Абрикосов то есть, не попросил его чего-нибудь прочитать или, ха-ха, не предложил бы свои услуги в качестве сценариста. Потому что иначе за каким чертом Абрикосов, человек от кино весьма далекий, вдруг притащился на студию? Не иначе накропал что-то, подумал о себе Абрикосов мыслями приятеля и осторожно высвободил плечо из-под его руки, но тот не среагировал на столь недвусмысленный жест, тем более что перед скамейкой вдруг молнией возник кто-то в мешковатых брюках с многокарманной сумкой через плечо, проорал: "В третьем зале!" – и так же молниеносно скрылся. Приятель встал, поспешно сказал Абрикосову, что надо бы собраться, посидеть как следует, давно пора повидаться со всеми ребятами. В общем, созвонимся. Пока!
– Виктор Андреевич! – вдруг подала голос девица.
– Танечка! Ну что вы, в самом деле… – Он остановился, и лицо его приняло кисло-болезненное выражение. – Вы же взрослый человек, ну, зачем же вы меня заставляете словами говорить то, что и так понятно? Себя не жалеете, так меня, дурака, пожалейте!.. – Он махнул рукой. – Ремесло наше такое, злое ремесло, жестокое. Не обижайтесь… – Повернулся и пошагал вдаль, занятой и талантливый.
А Абрикосов, как дурак, остался сидеть. Эта самая Таня тоже не уходила. Абрикосов повернулся к ней. Не такая уж она была красивая, если приглядеться. Он сидела, подняв голову, чтобы слезы не выкатились из глаз и не развезли ресничную краску.
– Мимо? – спросил Абрикосов.
– Идите к черту.
– Ну и зря, – улыбнулся он. – А вдруг я тоже режиссер?
– Очень приятно, – сказала она. – И у вас, конечно, для меня есть роль. Естественно, главная. Пробы не нужны. Завтра выезжаем на съемки. Фильм совместный, уругвайско-парагвайский. Верно? Или австралийско-английский?
– Увы, неверно. Я вообще-то режиссер театральный, – соврал Абрикосов.
– Из Малого театра? Или из Большого?
– Из среднего. Из такого вот средненького провинциального театра, – еще приврал он. – Но это не имеет значения. Не могу вам предложить ни Офелии, ни Корделии. Ни Гедды Габлер, ни, наоборот, нашей молодой современницы.
– Спасибо.
– Бог с вами, за что?
– За то, что ничего не предлагаете… – вздохнула она.
– С нашим удовольствием, – усмехнулся Абрикосов. – Но дело не в том… Знаете, у меня есть один знакомый, очень такой говорливый человек, все время что-то рассказывает, объясняет, громко так, и руками машет, и через каждые пять минут кричит – "но дело не в том, старик!". И опять говорит, и потом опять – "дело не в том!". И черт его поймет, в чем же там дело… А дело в том, дорогая Таня, что у меня тоже – мимо. Предложили написать сценарий, я сделал, принес – не то. Мимо. А может быть, они и в самом деле правы. Все это, наверное, не сценарий, а так, выдумки, натуга, содержание выеденного яйца. А что такое сценарий? Вот мы с вами – успешный, веселый и сильный человек убежал куда-то к себе, в третий зал, делать искусство, а мы остались на скамеечке сидеть. У нас – мимо. Начинается сценарий. Или проза – роман, рассказ. И голуби, глядите, сидят на помойном ящике.
– При чем тут голуби? – зло спросила она.
– Воззрите на птиц небесных, – легко вздохнул Абрикосов, – иже не сеют, не жнут, не сбирают в житницу, и отец наш небесный кормит их.
– Помойными объедками, – сказала она.
Абрикосов пожал плечами, помолчал, а потом спросил:
– А вы где учились?
– В Щукинском. А вы?
– Ну, это целая история! – засмеялся Абрикосов. – Тут надо сначала. Итак, родился я в одна тысяча девятьсот две звездочки году, в благородной, но бедной семье. Рано вкусил горечь лишений, ибо… Ибо… Ибо что? – обратился он к ней. – Ну, как там надо дальше, продолжайте!
Она улыбнулась. Вдруг пошел дождь. У нее оказался зонтик. Вместе они побежали к проходной и едва успели вскочить в троллейбус. Спустились в метро. Оказалось, им по дороге. Абрикосов пошел за жетонами, а у нее был проездной. У нее был проездной, как у Алены – как странно, Алена мелькнула только поэтому. Да и была ли она вообще, это же было ужасно давно, почти два года назад, было какое-то помрачнение, девятимесячный бред – да и было ли? В самом деле, бред и сон, а сейчас это все исчезло без следа, и Абрикосов вдруг испугался, что эта новая и неведомая Таня тоже сию минуту исчезнет, и он, торопливо выгребая жетоны из закругленного лоточка, обернулся и поискал ее глазами. Нет, она не исчезла никуда, она стояла рядом с контролерской будкой и искала глазами его, она тоже боялась, что он исчезнет, и Абрикосов как будто крупным планом увидел мокрый цветастый зонтик у нее в руке, мокрую руку и серебряное плетеное колечко на пальце.