ВРАГОВА: Я думаю, это театр нанотехнологий… ха-ха. Вообще-то скорее завод, ведь работа кипит, декорации изготовляются, но это завод художественных промыслов, когда вещь изготовляется в одном экземпляре. Слава богу, теперь никто не заставляет выпускать обязательных 4 премьеры в год.
– Я понимаю, вы слушаете время, ищете какие-то в нем тектонические сдвиги и хотите делать спектакли-события. "Дорогая Елена Сергеевна" знаменовала эпоху социальных сдвигов, резких конфликтов поколений, а потом появился уникальный спектакль "Екатерина Ивановна" по пьесе Леонида Андреева. В пьесе ревнивый муж стреляет в жену, которая на самом деле невинна, и та опускается все ниже и ниже, становится развратницей. Что вас встревожило в этой истории?
ВРАГОВА: Когда мы переименовывали "Театр на Спартаковской" в "Театр Модернъ", мы отходили от политизированности, я потянулась к Серебряному веку, к стилю модерн, к другим авторам. Эту пьесу открыл Немирович-Данченко, она была поставлена в МХТ, в 1911 году, и был жуткий провал. Андреев написал, как стреляли в женщину, а попали в белого, правого ангела, и встал над женщиной черный, левый ангел. И захватил всю ее душу. Любой выстрел в любого человека, даже если не попадает в цель, он ранит. Я потом видела в Финляндии, в национальном музее, такую картину с раненым ангелом. Два мальчика несут нежнейшее существо с перевязанной головкой. И над всем миром встал левый черный ангел. И женщина сходит с ума, ее дух ранен.
– А что такое падшая женщина? Сто лет назад это было понятно, а сейчас "падшие" – по меркам прошлого – дамы могут весело и хвастливо рассказывать о себе в журналах.
ВРАГОВА: А я не верю никаким фасадам и вывескам. Человек – темная бездна. И если говорить о падшей женщине, то это глубоко раненное, несчастное сломанное существо. Они могут краситься, хохотать, выходить замуж за лордов, жить на Рублевке – меня это совсем не касается. Это все наклейки, а я на наклейки не реагирую. Падшая женщина – глубоко несчастный человек, у которого болит душа и который не знает, как ему жить дальше. И которого никто не любит вообще! Вот что самое страшное – никто не любит, а человека обязательно надо любить.
– А как их любить, когда они наглые, когда они хохочут и выступают в ток-шоу и говорят, что так и надо жить?
ВРАГОВА: Да, это жуткий тупик. Я тут почитала, как пишет о себе незаурядная женщина Лолита Милявская, у нее хватает интеллекта на самоанализ. Когда ее беременная мать попала в кювет с мужем, она закричала ему – ненавижу, и Лолита всем кричала потом "ненавижу". Это трагическое мироощущение. И она все время говорит, какая она несчастная и какие мужчины подлые, и не может остановиться. Ей кажется, если она замолчит и не выкрикнет себя, ее затопчут и убьют. Поэтому они все время говорят, кричат – боятся, что их затопчут и убьют.
– Да, трагические бездны раскрываются, но при этом спектакль необычайно красив – красное дерево, кружева и прочее, материальная сторона вся сделана изысканно и любовно. Вы следите специально, чтобы спектакль доставлял чувственное наслаждение?
ВРАГОВА: Обязательно, но это такая особенная жуткая красота. Вот как бы вам объяснить про стиль модерн? Все знают картину Айвазовского "Девятый вал". Этот челнок, эта волна, которая вот-вот накроет несчастных людей. Этот промежуток, это краткое состояние между тем, что человек жив, и грядущей смертельной волной – это и есть модерн. Театр должен заглядывать за штампы, за обложку, за вывеску любого явления, искать глубокое, спрятанное. Блок сказал, что русский человек – это постоянный упрек человека внутреннего человеку внешнему. Театр должен открывать этого внутреннего человека.
– У вас идет спектакль "Дядюшкин сон", где играют Владимир Михайлович Зельдин, Наталья Максимовна Тенякова, ваши чудесные актеры – но это поставили не вы. Вы так легко расстаетесь с "первородством"?
ВРАГОВА: Очень нелегко! Но актеры должны приучаться и к другой руке, выживать в другой режиссуре. Борис Щедрин, который поставил "Дядюшкин сон", тоже, как и я, ученик Юрия Завадского. И все ради Зельдина, на самом деле. Какое роскошное шоу сделал человек из своей старости! Какой темперамент!
– А люди так боятся старости. Нет ли тут, в образе Зельдина, нам какого-то урока?
ВРАГОВА: Женщины боятся старости больше, чем смерти, а мужчины боятся смерти больше, чем старости. Мы боимся быть беспомощными, некрасивыми. Женщины боятся потерять свой пол, потерять женственность. А вот как это удержать? Были люди, умели – вспомним Любовь Орлову. Это культура всего поведения, культура ухода за собой. К старости все больше внимания надо уделять телу. А душа – она обязана трудиться! И не сдаваться. Иначе – озлобишься. Зельдин всегда несколько был отстранен, никогда не участвовал в склоках театральных, он – над схваткой.
– Есть ли у вас сейчас оригинальные идеи, чем будете удивлять?
ВРАГОВА: Честно скажу, на этом этапе я не вижу впереди ничего ярко-оптимистического. Что-то такое в мире затевается… а так-то идей много, и про старость, кстати, я хотела бы поставить, есть забавная пьеса "Тихая пристань". Надо работать, день и ночь, день и ночь, тогда может что-то открыться настоящее.
– Удачи вам, вдохновения и хорошего, умного зрителя в придачу.
2008
Богатырша русского поля
Умерла Нонна Мордюкова. Отмучалась наша богатырша, наше степное, дикое, воинственное чудо. Уже при жизни о ней сказали те слова, что обычно говорят на гражданских панихидах – ее без стеснения именовали великой, неповторимой выразительницей души народа, и это никого не коробило. Потому что правда. Потому что так бывает: не раскладывается артист на отдельные роли, но живет как целостный образ в самом сердце нации.
В тех местах, откуда родом Мордюкова, не знали крепостного права. Она из вольных русских, и ее гордая повадка воительницы, которая запросто может уложить вражину ударом кулака, а то и метким убийственным словцом, выражала иную, не смиренную, вольную Русь. Когда она уже почти не снималась в игровом кино, ее охотно запечатлевали на пленку в кино документальном, просто как художественную личность – и там видно, до чего она поразительно свободна. Свободна в слове, в суждениях, в поведении, в том, как искренне и спонтанно, без ухищрений, не заботясь, кто что подумает, она выражает себя. Речи и рассказы Мордюковой – головокружительный аттракцион, их можно пересматривать как хороший спектакль. Просто-таки ужасающий по силе и яркости личностный колорит! Тут вам не асфальт, а чернозем, не пошленький шансон, а вольная казачья песня, не лицедейство, а судьба.
За такую поразительную свободу и расплата была крутая. Всенародная любовь сочеталась с личным одиночеством, а ошеломляющие творческие победы с годами безработицы. Огромная жизненная, творческая сила часто бушевала без применения, а гордый нрав сокрушал быт. Но неистовая искренность проживания жизни и обеспечивала золотой запас творчества – в любой роли Нонна Мордюкова тратилась насмерть, до дна, без фокусов. Она могла играть чистейшую комедию ("Бриллиантовая рука", "Женитьба Бальзаминова"), трагикомедию ("Родня"), лирическую драму ("Простая история"), мелодраму ("Русское поле"), трагедию ("Комиссар", "Трясина") – все, что угодно. Только не слабость, униженность, смирение и прочие якобы женские якобы добродетели. Этого Мордюкова изображать никак не могла. Да никто бы и не поверил!
Природный ум, явная литературная одаренность, фантастическое остроумие, ошеломляющая бесхитростность Мордюковой, ее пугающая прямота и страстность приводили к тому, что ею предпочитали любоваться на расстоянии, как шедевром живописи. Вглядеться в ее лицо полезно – смотрите пристальней в раскосые очи, в резкую красоту черт, и сквозь степную "русскость" вы увидите античную героиню, трагическую маску – Медею, сосланную в колхоз.
Жизнь прожита и песня спета. Обойдемся без гражданской панихиды, раз такова была воля отменившей эту церемонию актрисы, но пожелаем нашей воительнице, нашей богатырше русского поля – вечного покоя в Царстве Небесном.
2008
РАЗБОРЫ И РАЗМЫШЛЕНИЯ
Вокруг женщины
Жила-была Маша
"У нас нет личной жизни, у нас есть проблема личной жизни" – такую невеселую шутку довелось услышать. Действительно, не случайно под пером литераторов и журналистов область личной жизни превращается в шипящий клубок проблем. Люди встретились – проблема, не встретились – проблема, поженились – проблема, не поженились – проблема, изменили – проблема, остались верны – проблема, разошлись – проблема, не разошлись – проблема… И ведь никто специально вроде бы не желает мучить себя и других, разрываться в несчастьях. Нет, в основном хотят любить и быть любимыми, жить семейно и счастливо, а глядишь, все разваливается, рассыпается в руках безжалостно, непоправимо…
Помогите! Подскажите! Научите нас жить! – с подобными воззваниями люди нередко обращаются к искусству. И становится пронзительно грустно. Легко ли "без руля и без ветрил" плыть по океану жизни в густом тумане, то и дело ударяясь об "острые проблемы". Но вряд ли рядовой фильм или обыкновенный спектакль в состоянии удовлетворить такому требованию. Другое дело, когда люди совместно желают разобраться, "что с нами происходит", – тут годится любой повод.
Семья – явление довольно-таки консервативное. Сколько ни рассуждай про XX век, НТР и эмансипацию, а надо вступать друг с другом в определенные взаимоотношения, вести совместное хозяйство и растить детей, следуя каким-то традициям. Все это не нами придумано и, будем надеяться, не нами кончится. Вопрос о том, насколько современная женщина может быть традиционной.
По моему мнению, реальность, вся обстановка жизни, быт никак этому не способствуют. Движение вспять, к традиционному идеалу семейства, может быть исключительно акцией разума, сознательным решением, осуществить которое тяжело, как всякое разумное решение. Современная жизнь воспитала достаточно массовидный женский характер, нацеленный исключительно на "добычу" мужчины. Дальше – неизвестность, часто тоска, бушевание неприкаянных сил. Мудрость нужна, а где ж ее взять? Разве в глубинах генетической памяти, хоть и она, наверное, подвержена изменениям.
Пьеса В. Мережко "Я – женщина" посвящена современному "женскому вопросу". Жила-была Маша, молодая, симпатичная, семейная, работающая. Узнав об измене мужа, выгнала его. Пустившись в странствия, полные случайных встреч и знакомств, повидала разных мужчин, но ничего подходящего не нашла. Оказавшись случайно глубокой ночью в незнакомом районе, подверглась варварскому нападению компании подростков, после чего вернулась домой, где ее ожидали встревоженная дочь и очевидно раскаявшийся муж.
Надо сказать, если бы в финале пьесы был избит Машин муж, это выглядело бы справедливым возмездием. Но за что наказал драматург бедную женщину? Ведь с умыслом? С каким?
Пьеса Мережко идет на сцене Академического театра имени Ленсовета. Она же – в основе сценария фильма "Прости". Рассмотрим два ответа на этот вопрос.
На развалинах "Феличиты"
Не Маша, нет – Мария! Прекрасная, женственная, безусловно правая вечной правотой прекрасной женщины – вот отношение молодого режиссера С. Спивака, поставившего спектакль. Вот она стоит, белокурая, в алом платье, а вокруг нее в этот злосчастный вечер начинается кружение – трусливые, коварные, лживые, агрессивные или совсем пропащие мужчины наперебой стараются завладеть ее вниманием. Е. Соловей играет "женщину вообще" – это немыслимо трудно. Но подробности душевной жизни Марии не занимают режиссера. Он хочет сообщить пьесе энергию и остроту собственного отношения к жизни. Ему важно передать общий строй, общий вид и звучание обыденной жизни, с одной стороны – печальной, бедноватой, но, с другой, бодро рядящейся в цветные одежды, наигранно-оптимистично мурлыкающей сладкозвучную итальянскую "Феличиту".
Итак, Мария была счастлива, то есть не счастье у нее было, а так, "феличита" из модной недавно песенки, комфортный набор из примет благополучия, которые она носила как парадный костюм. Гордо держится Мария-Соловей, на работе потряхивая колбу с жидкостью, а дома, под звуки той же "Феличиты", исполняя дела по хозяйству, в лихие ритмы запрятав тоску.
На вечеринке у подруги Наташи (Н. Леонова), куда Мария приходит тоску развеять, опять вовсю гремят итальянцы ("Мама-мария!"), кавалеры, схватив метлу и ракетку, изображают игру на гитарах, смешная "пышка" Наташа солирует, а Мария пробегает верхом на швабре, точно ведьма на помеле, мчащаяся на бесовский шабаш. Однако какой там шабаш, это просто свою бедность, неприкаянность да одиночество так отчаянно прикрывают несчастливые люди. И в этом сочетании натуральной бедности и наигранной бодрости, которое проводит режиссер по спектаклю, действительно есть что-то похожее на многое в жизни, в женщине. Мигает в холодной, железной пустоте сцены красный сигнал опасности (художник В. Кравцев); движется веселый, тоже ярко-красный диван, появляется во всех домах, куда забредает Мария, – он уютный, неопасный, только и опоры в нем не сыщешь: раз – и уехал, и оставил в пустоте.
Нет ни в чем опоры прекрасной женщине, "звезде" Марии в этой жизни. Мужчины в спектакле однозначны – и опереточный муж, и философствующий алкоголик Саша, и якобы интеллигентный искатель приключений Владимир Юрьевич, и дутый супермен с Севера, и беспомощный, хоть и модерново-пластичный Барашек. "Вечно женственное" – в помойной яме. Так, преувеличив, конечно, можно определить замысел режиссера. Если разрушить свою маленькую, удобную "феличиту", испортить фасад видимого благополучия – выйдешь на просторы грозной и некрасивой жизни, и сколь ни тверди ей "я – женщина", пощады не будет.
Образом этой жизни становятся четыре парня, вначале столь невинные, даже приветливые, они пригласят Марию посидеть с ними, песенку спеть. А потом повернутся к залу, и по их бессмысленно цепенеющим лицам, только что таким невинным, мы поймем, что произойдет. Дикий, немотивированный переход от инфантильного добродушия к злобе поставлен и сыгран впечатляюще. В целом замысленный сильно, спектакль подробно не разработан, не прожит, отчасти и из-за пьесы, не дающей простора для развития человеческих взаимоотношений. Однако ясно: Мария не виновата. Жизненные пустоты производят мелочные, смешные мужские характеры, которые и права не имеют претендовать на обладание "вечно женственным". Да и где тут ему найти пристанище, среди суетливой обыденки, изо всех сил старающейся принять позу элегантно-европейского стандарта.
"Маша, прости!"
Мне трудно понять, как можно смотреть фильм "Прости" с каким-либо другим чувством, кроме удовольствия.
Увы, нечасто зритель столько получает за свои пятьдесят копеек. Целую житейскую историю увлеченно и подробно разыгрывают перед нами заслуженно известные артисты.
Хороши все, особенно женщины. Как разнообразно носит свою роскошную самоуверенность Н. Андрейченко (Маша). До чего смела и свободна в шикарном обаянии "испорченного ребенка" А. Яковлева (Наташа). Сколько мудрости, горького опыта в блистательно отточенных реакциях А. Фрейндлих. Крохотную эпизодическую роль играет О. Волкова (Свирская, сослуживица Маши), всего-то раза два "зыркнет" глазами – а ясна до точки в гордой злобе существа, всегда во всем уверенного и обо всех имеющего непререкаемое мнение.
И. Костолевский (Кирилл) всегда много значит для любого фильма. И наконец, как воплощенная судьба, в "Прости" разъезжает на автомобиле сам драматург В. Мережко.
Только смотрю и не могу понять: отчего же я все улыбаюсь да смеюсь? И кругом смеются, тактично умолкая лишь тогда, когда из ночи выплывают дегенеративные лица подростков, а затем экран погружается в короткую скорбную тьму.
Что такого смешного было в происходящем?
Выбор И. Костолевского на роль мужа Маши решил дело. Такие мужья на дороге не валяются. Требовать от них верности – смехотворно. На таких молиться надо. Вот каждое утро просыпаться и плакать от счастья, что этакое привалило. Выгнать такого мужчину имеет право разве только Н. Андрейченко, да еще, может, И. Алферова… А просто так – глупость непростительная, легкомыслие непостижимое. За подобные глупости судьба имеет право покарать жестоко! А для тех, кто еще не понял, в чем виновата Мария, специально показано, как долго она бьет по щекам ни в чем не повинную дочь. И не в состоянии аффекта, а в истерике средней силы.
Режиссерский почерк у Эрнеста Ясана, поставившего фильм, – легкий, приятный. Самые крутые жизненные конфликты и тяжкие столкновения почти всегда выглядят в его фильмах забавно (вспомним: "В моей смерти прошу винить Клаву К.", "Придут страсти-мордасти", "Дублер начинает действовать"). С милотой и приятностью хорошего водевиля идет и "Прости". Но водевиль заканчивается почему-то уголовщиной.
Вот Маша увидела изменщика-мужа, будто напоказ, на авансцене разгуливающего с полюбовницей (да так, что никаких сомнений не остается. Вроде бы в жизни люди ведут себя иначе, ведь даже Ленинград "город маленький", как говорится в "Осеннем марафоне"). Поплакала. Покапризничала. Рассмеялась. Придя домой, пустилась в пляс энергично-исступленно, но вряд ли в трагическом отчаянье. Без труда выгнала мужа, очевидно что нелюбимого. Взглянула в зеркало с ясной мыслью на лице: а ну, что стоит моя красота? Пошла веселая, самоуверенная.
Стоит, стоит ее красота! Не случись дома жены у Владимира Юрьевича, не вцепись так отчаянно подруга в своего северного жениха, не будь Барашек столь инфантилен – успокоила бы Маша свое самолюбие. А речь только о нем.
Да, сильнодействующими средствами вернули, загнали Машу в лоно семьи! Нет, мол, Маша, сиди дома, не гуляй. Лучше прости нас. Мы не ангелы, но и ты не идеал. Не зазнавайся, ведь у судьбы есть способы напомнить тебе, что ты всего лишь слабая женщина. Финал "Прости" не просто несчастный случай, который ведь мог бы случиться и с самой верной и преданной супругой, не показатель драматической участи прекрасного в наше время, как в спектакле "Я – женщина", это – расплата за самоуверенность.
Я бы предпочла водевиль без уголовщины. Как-то это странно, на розыгрыш похоже, да и по отношению к женщине не по-джентльменски…
Самое время напомнить, что подобные задачи в общем виде не решаются. Жениться – не жениться, изменять – не изменять, расходиться – не расходиться решает каждый на свой лад и по-своему за свое решение платит. Любовь, конечно, вольна, как птица. Но ни в пьесе, ни в спектакле, а особенно в фильме – любви нет. Разве там кто-нибудь кого-нибудь любит? Речь идет не о любви, а об устройстве удобной, приемлемой жизни. Выстроить можно фасад, ширму, а жизнь в целом для счастья "мало оборудована" – как бы считает режиссер спектакля. Его позиция серьезна. Построить можно, что нужно, если женщины станут терпеливее к своим грешным, но в чем-то и прекрасным мужьям, – такой мне видится позиция режиссера фильма.
В поисках идеала семьи, идеального поведения замужней женщины, наверное, можно забраться далеко – к опыту прабабушки, к Домострою, к Евангелию, статьям Льва Толстого. Но как-то не по себе при мысли о том, что вдруг кто-то воспримет фильм "Прости" как назидательную притчу, способную чему-то научить.