– Твоя работа, да? Скажи, что твоя! Скажи! Скажи!
– О чем ты, Мария?
Гречанка внезапно перестала смеяться. Подбородок у нее отвис.
– Яйцо! У него отличное яйцо! Вот тут! – Она показала на свою бровь. – Лакис! Это наверняка ты! Скажи, что это твоя работа!
– Да. Моя.
Мария взвизгнула и захлопала в ладоши. Потом погладила Ким по щеке и поцеловала.
– Я знала! Я говорила, что это ты! Ублюдок, он заслуживает этого. Ха!
Ее веселье резко оборвалось. Теперь она была разъярена. Скривив губы, она разразилась потоком греческих ругательств, из которых Ким поняла только некоторые. Кое-где среди них звучало имя Лакиса. Потом Мария снова засмеялась и снова поцеловала ее в щеку.
– Мне надо идти, – сказала Ким, выскальзывая из объятий Марии. – Майк на улице.
– Я знала! Я говорила!
Она шагала по мощеной улице, а позади слышно было, как продолжает ликовать в своей лавке Мария.
– У нее хорошее настроение, – сказал Майк.
– Да.
Они миновали церковь Девы Непорочной и остановились у лавки Кати. Когда они вошли, Кати разговаривала по телефону. Она выпалила несколько слов в трубку, потом сказала на прощанье: "Гьясу, Мария" – и многозначительно посмотрела на Ким. Аккуратно опустила трубку, поцеловала Майка и, усадив его на свой стул, занялась варкой кофе.
– Что тут у вас происходило в деревне, пока я отсутствовал? – поинтересовался Майк.
– Ничего, – ответила Кати, даже не моргнув глазом. – Обычная скучная жизнь, ничего интересного.
– Как, совсем ничего? Никаких сплетен? Никаких скандалов? Не могу поверить.
– Ты, – сказала Кати, – ты предмет всех разговоров. И то, что случилось с тобой. Все говорят, что ты сражался с Агьос Микалис . О тебе говорят.
– Значит, и сюда дошло? Надо мне было держать язык за зубами.
– Не беспокойся, Майк! Ты был когда немножко сумасшедший, когда… не был. – Кати сжимала губы, чтобы не рассмеяться, но ее огромные карие глаза улыбались.
Вид у Майка был озадаченный, будто он не понимал, что она имеет в виду.
– Ой, чуть не забыла, – сказала Ким. – Вчера я кое с кем познакомилась.
– С кем?
– С пастухом. Ты видел его, Майк, он каждый день проходит мимо нашего сада.
На лицо Кати внезапно легла тень беспокойства.
– Манусос. Кати, ты должна его знать.
– Да, я его знаю. – С озабоченным видом она отвернулась к окну. Упоминание о Манусосе явно встревожило ее.
– Должна сказать, что он кажется порядочным человеком. – Ким решила ничего не говорить о турецкой бане. Не хотелось намекать, что она оставалась наедине с пастухом.
Кати встала и, больше для вида, принялась переставлять образцы керамики на полке.
– Он разговаривал с тобой? Этот Манусос?
– Конечно.
– Неслыханно. Он странный человек. Не разговаривает с людьми.
– Да?
– Ну, редко. Только о том, что ему нужно, когда приходит в деревню.
– Он кажется очень приятным.
– Да. Но будь осторожна. Я кое-что слышала. Я слышала, что этот пастух следит за твоим домом.
– Кто тебе сказал такое?
– Лакис.
– И кому из них ты больше доверяешь? Лакису?
Повернувшись к ней, Кати ответила:
– Нет.
Майк чувствовал – что-то есть за их словами, чего он не понимает. Он хотел было вмешаться в разговор, но тут Кати спросила, как он собирается плавать с рукой в гипсе.
– Трудно будет. Но собираюсь попробовать.
Они поехали домой, и жена мясника громко приветствовала их, когда они проезжали мимо, а торговка помидорами поднялась от своих грядок и помахала им.
– Ты стал местной знаменитостью, – сказала Ким.
– Ты так думаешь? Мне показалось, они машут тебе.
В тот день Манусос гнал овец мимо их дома и, казалось, не собирался останавливаться, но Ким окликнула его. Он смущенно повернулся, щелкнув овцам прутом, срезанным на склоне. Майк, голый по пояс, пожал ему руку:
– Ким рассказала мне о турецкой бане. Я бы тоже сходил посмотреть ее.
– Может, сегодня вечером? – предложила Ким.
– Я очень занят. Очень занят. Идите вдвоем. Отведите своего мужа. Теперь вы знаете, где это. А вам, – пастух показал на синяки Майка, – это очень полезно. Мне пора.
– Может, в другой раз сходите с нами?
– Хотелось бы.
Он отказался от кофе и пошел дальше.
– Выглядит устрашающе, – сказал Майк, когда пастух скрылся из виду.
– Но он болезненно застенчив. И хотя вид у него малость свирепый, есть в нем какая-то сердечность.
– Да. Хотя не знаю. Не уверен. Пока что.
Ким заставила Майка потерпеть до темноты, чтобы он смог оценить всю красоту купания при свечах. Она купила дюжину их в Палиоскале, да и Манусос оставил там свои церковные. Она зажгла все. Казалось, они очутились в сказочной пещере. Оранжевое пламя свечей, колебавшееся в волнах воздуха от двери, подталкивавшего в спину, словно приглашая войти, колыхалось в черном зеркале воды, подсвечивало пар, спирально поднимавшийся вверх и истончавшийся у отверстий в потолке.
– Какая красота! – Голос Майка взлетел под купол и на восторженное мгновение повис в воздухе.
Ким разделась. Свет, словно масло, заструился по ее гибкому телу. Она задержалась на несколько секунд, чтобы Майк мог полюбоваться ею. Движением, одновременно стыдливым и сладострастным, склонила голову к плечу. Его глаза скользнули по спелой выпуклости ее лобка, где в густой путанице темно-русых завитков поблескивали жемчужинки влаги. Видение богини. Такое ощущение, что он никогда не видел своей жены обнаженной. Трепет охватил его.
Не сводя с него взгляда, она погрузилась в воду. Он последовал за ней, осторожно держа загипсованную руку на бетонном краю бассейна. Жар обволок его. Ким была права, сравнив это ощущение с соитием.
– Господи! А-ах!
– О-о-о-о!
– Только не плещись!
Они лежали в воде, раскинув руки и ноги, как пара розовых морских звезд. В объятиях времени.
– Мы сваримся, – сказал Майк.
– Пора вылезать.
Ким вывела его на берег и бросилась в море. Майк за ней, но осторожно, и плавал кругами на спине, выставив руку в гипсе. Потом, пошатываясь, выбрался на сушу и повалился спиной на мелкую гальку. Скалы кружилась вокруг него, и шипели, накатываясь и отступая, волны.
– Земля! Планета! Э-э-эй! У тебя нет ощущения…
– Будто мы покурили что-нибудь? Есть.
– Наркотик самой Земли. Я могу и подсесть.
Ким оседлала его, ее кожа пахла морем и водорослями. Она наклонилась поцеловать его, ее мокрые волосы упали ему на глаза, губы были солоны. У него от ее поцелуя задрожал подбородок, так что клацнули зубы.
– Я соскучилась по тебе, – сказала она. От нее словно било током. Она встала. – Подожди.
– Ты куда?
Она снова скрылась в бане.
– Две минутки.
Он лежал, глядя в ночное небо. Звезды сверкали, словно на карте астронома. Он был в состоянии эйфории после купания, и воображение легко рисовало ему геометрические фигуры, соединяя яркие точки меловыми линиями, как на астрологических схемах. Близнецы. Стрелец. "Эй! – хотелось сказать ему. – Посмотри на это!"
Она вышла из бани, пар шел от ее тела, как в день Сотворения, кожа была розовой, как внутренность раковины, влажные волосы прилипли к голове. От нее пахнуло влажным потом и серой, когда она снова села на него. Она была горячей; ее прикосновение жгло его охлажденную морем кожу. Даже рот горячий. Она наклонилась, скользнула раскрытыми губами по его пениcу и нежным прикосновением зубов прошлась по всей его жадно напряженной длине. Потом, медленно целуя заросшую грудь, поднялась до шеи, мягко стискивая горячими ладонями мошонку.
Он наслюнил пальцы, но она уже была влажной. Она развела бедра и опустилась на него всем своим весом, он охнул, ловя ртом воздух. Ритмично обжигающее пламя раскаляло его плоть, проникало в мозг. Он едва не терял сознания, настолько острым было наслаждение. Он поднял глаза и увидел над собой богоподобные фигуры созвездий, смотрящие на них с интересом, охлажденным далью.
Потом они лежали в объятиях друг друга, задыхающиеся, при последних остатках сознания. Вдруг, когда сердце перестало колотиться так бешено, он услышал голос, женский, как будто это Ким говорила чьим-то голосом. Слова звучали очень ясно, но словно бы из огромного далека: Ангел-воитель побивает и преследует людей, но я дарю тебе это.
Он поднял голову:
– Что?
– Ты мне?
– Да. Ты что-то сказала?
– Я ничего не говорила.
– Точно?
Она тоже подняла голову.
Точно, – сказала она, гладя его по щеке.
Майк снова откинулся на спину. Голоса. Остров полон голосов.
Что за место! – сказал он. – Что за место!
13
Поживите без воды под рукой и поймете подлинную ценность водопроводной трубы и обыкновенного крана. Каждые несколько дней Майку и Ким приходилось заново открывать для себя то, что всю жизнь воспринимали как не требующее доказательства. Вода есть основа основ.
Они восполняли ее запас; бережно расходовали ее при готовке, старались пить поменьше и обходиться всего пригоршней, чистя зубы. Выжженный пейзаж середины лета одобрял подобное самоограничение. Вода из церкви Девы Непорочной искрилась у горлышка канистры. Майк, у которого одна рука еще была в гипсе, пока не мог взвалить на себя каторгу ежедневных поездок за водой. Ким рассказала ему, что одалживалась водой у солдат, но и отбила у него охоту обращаться к ним, усомнившись, что она у них свежая, поскольку хранится в цистерне. Возможно, это было и так; но, главное, она не хотела, чтобы у него с ними наладились какие-то отношения.
Вода же из крана возле церкви была кристально чистая и холодная, шедшая по трубам прямо с гор. В любое время дня у нее был вкус утренней росы. Как говорила Ким, хоть разливай по бутылкам и отправляй пароходом продавать в Сенсбери.
– Схожу за водой, – сказал в то утро Майк, хватая пластмассовую канистру.
Ким мыла тарелки в соленой воде из колонки.
– Ладно. Пока!
Он уже отошел от дома, когда она крикнула вдогонку:
– Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его!
Он обернулся. Зачем она сказала это? Но она уже скрылась в доме.
Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его. Майк еще мысленно повторял слова Ким, а канистра уже наполнилась, и вода потекла через край ему под нога. Завинтив крышку, он досыта напился из-под крана и подставил пригоршню, чтобы плеснуть на горящую от солнца шею. Он поднял голову и увидел, что дверь в церковь открыта. Оттуда вышел православный священник с охапкой увядших цветов.
До этого Майк лишь бегло осматривал церковь снаружи. Он оставил канистру возле крана и вошел внутрь.
Церковь Девы Непорочной представляла собой классическое византийское строение, наполовину высеченное в скале. Внутри было сумрачно, пахло ладаном и свечным воском. Каменный пол был тщательно подметен, на побеленных стенах без единого пятнышка висели иконы в серебряных окладах. Три масляные лампы тускло светили на алтаре, рядом, как обычно, кто-то оставил коробок спичек и бутылку с маслом для ламп. Внутри церковь почти не отличалась от часовни в монастыре на горе, где он и Ким побывали, или от тысяч других небольших греческих православных церквей, датируемых Средними веками.
Но были у этого храма две особенности. Во-первых, частично сохранившаяся византийская фреска на стене. Она пережила четырехлетнюю оккупацию острова Османской империей только потому, что в какой-то момент истории ее покрыли штукатуркой. В начале этого столетия штукатурка отвалилась, открыв древнее сокровище. Золотая и серебряная краски до сих пор блестели; выразительные многоцветные фигуры были полны энергии.
Второе отличие храма было относительно недавним – это изображение над алтарем – в том месте, где задняя стена сходилась с потолком, – огромного, немигающего глаза. Вероятно, некогда предназначенный охранять верующих от дурного глаза, нарисованный глаз смотрел со стены с пугающей суровостью. Голова кружилась от лучей бирюзового, серебристо-черного и черного цветов, которые расходились от глаза, занимая верхнюю часть задней стены. С каким бы умыслом ни было помещено здесь это изображение, оно отнюдь не успокаивало смотрящего на него.
Майк поймал себя на том, что отвернулся к фреске, чтобы только не смотреть на сверлящий, всевидящий глаз. По сохранившемуся фрагменту он смог уловить в ней наличие некого непонятного сюжета, но тут замер, пораженный фигурой на фреске. Те же горящие глаза, та же обритая голова – ошибиться невозможно. А в качестве лишнего подтверждения по бокам стояли две зловещие фигуры в надвинутых на глаза капюшонах и металлической обуви. Со стены на него смотрел в упор святой Михаил, ангел-воитель, с тяжелым посохом в руке.
Это невозможно! Настенной росписи более шестисот лет, однако вот оно, перед ним – точное изображение человека, избившего его на горной дороге. Майк не мог оторвать глаз от фигуры. Правда, раньше, в начале лета, он заглядывал в церковь, но не больше, чем на полминуты, и не обращал на роспись внимания, достаточного, чтобы она отложилась хотя бы в подсознательной памяти.
Голова закружилась. В глазах все поплыло.
Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его. Слова отдавались в голове как эхо, отраженное от потайных сводов. Он отер пот, выступивший на лбу. Атмосфера в церкви стала гнетущей, нечем было дышать; жег вперившийся в него с потолка глаз. Он почувствовал приступ тошноты, потом злость и замешательство.
Мысли у него в голове путались; усилием воли он заставил себя покинуть церковь. Но в дверях допустил ошибку: оглянулся. Глаз как будто звал его назад, приказывал возвратиться. Во рту появился привкус желчи. Пульсирующим обручем страшно сдавило голову. В полном смятении он повернулся к фреске. Грозная фигура святого выросла перед ним. Все вокруг исчезло. Горячая дрожь пронизала его с головы до пят – и вспыхнула ненависть. Он вспомнил свое унижение, и боль ударов, и острые концы железных башмаков; вспомнил о греческом ладане, и тосканских кинжалах, и ужасах этой бесчеловечной религии. Гнев направил его дрожащую руку в карман. Вытащив складной нож, он уже не помнил себя от ярости. Он раскрыл его и изо всей силы полоснул крест-накрест по лицу ангела-воителя.
Изо рта его сыпались ругательства. Нож вонзался в белую штукатурку под слоем краски снова и снова, пока полностью не изуродовал лицо. Только тогда дикое напряжение оставило его. Акт вандализма вызвал мгновенный катарсис.
Но тут же он помертвел, ужаснувшись содеянному. Схватился руками за голову. Оглянулся на дверь. Никого, но он сообразил, что его могли поймать на месте преступления. Он спрятал нож. "Господи Иисусе! Я только что варварски испортил треклятую старинную, тринадцатого века, эту треклятую бесценную византийскую фреску!" Он понимал, что, если бы его застукали, ему бы не поздоровилось.
Он выскочил из церкви, вцепившись себе в волосы. Подхватил канистру с водой и быстро пошел к машине, бормоча про себя:
– Не-е-ет, нет, нет.
– Майк, как ты? Как рука? – Это была Кати, которая направлялась к нему с конвертом в руке. – Держи. Увидела твою машину и прихватила это письмо на почте. Майк, тебе плохо?
Унего голова шла кругом от стыда.
– Да. Неважно себя чувствую. Извини, Кати, мне нужно домой.
– Конечно, поезжай. Вот, возьми письмо.
Он поставил канистру на заднее сиденье. Сел за руль и согнулся пополам, со стоном вжав живот и повторяя снова и снова: "Тринадцатого века, треклятую византийскую, треклятую неповторимую…" Наконец он собрался с силами и тронулся с места.
Он оставил машину у тропы и, тихо чертыхаясь, понес канистру к дому. Лодка на берегу была перевернута вверх дном для покраски. Днище частично было уже покрашено в кроваво-красный цвет. Кто-то бросил работу на середине, и было видно, что на жаре краска успела загустеть, но еще не высохла. Небрежный маляр умудрился забрызгать все камни вокруг лодки. Рядом стояла оставленная без присмотра большая банка краски, лишь кое-как прикрытая крышкой. Вдоль тропы сидело множество бабочек-парусников, но Майк не замечал их.
– Что с тобой? – обеспокоенно спросила Ким, увидев его.
– Так, ничего страшного. Тебе письмо. У меня голова раскалывается. Пойду прилягу.
– Это от Никки. Пишет, что прилетает.
У Майка упало сердце.
– Когда?
– Завтра, судя по письму. Надо будет встретить ее в аэропорту.
– Нам? У меня нет желания ехать. Она твоя подруга. Поезжай без меня.
– Она пишет, что ушла от Криса.
– Опять.
– Ты всегда ее не любил, да?
– Ты права.
– Потому что она феминистка.
– Не поэтому. Я бы сказал, она из тех феминисток, которые кичатся своей дыркой.
– Майк, не суди ее так сурово.
Но Майку трудно было судить менее сурово даже самого себя. Он отошел от потрясения, вызванного своим поступком, но еще не настолько, чтобы признаться Ким в содеянном. В конце концов он все расскажет, но пока слишком рано. Выглядело бы то, что он сделал, бессмысленным актом вандализма, не люби он так историю, искусство и музеи? Он чувствовал себя как безымянный британский турист, который осквернил книгу отзывов соседнего немецкого памятника жертвам войны, написав в ней: "ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВТОРАЯ МИРОВАЯ ДВА-НОЛЬ В НАШУ ПОЛЬЗУ ПОДОНКИ".
Они сидели в патио под пологом виноградной листвы. Он прихлебывал узо, она читала толстый роман в бумажной обложке, который однажды они уронили в воду.
– Ким, что тебя заставило сказать ту фразу о святом, перед тем как я поехал в деревню?
– А?
– О святом. Ты тогда крикнула мне.
– Что крикнула? – переспросила она, не отрываясь от книги.
– Ты крикнула: "Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его".
Она посмотрела на него:
– Я это крикнула?
– Да.
– Не помню. Может, и крикнула.
– Это похоже на цитату из классики. Или из Библии. Мне интересно, откуда эта фраза.
– В шестидесятых был такой сериал "Святой". Может, оттуда, застряла у меня в памяти.
– Не пудри мне мозги!
– Эй! Чего ты злишься? Я даже не помню, кричала ли тебе что-нибудь.
– Извини.
– Ты перегрелся. Пойди искупайся.