В центре повести Леонида Гартунга "Зори не гаснут" - молодой врач Виктор Вересов, начинающий свою трудовую жизнь в сибирском селе. Автор показывает, как в острой борьбе с темными силами деревни, с людьми - носителями косности и невежества, растет и мужает врач-общественник. В этой борьбе он находит поддержку у своих новых друзей - передовых людей села - коммунистов и комсомольцев.
В повести, построенной на острых личных и общественных конфликтах, немало драматических сцен.
На глубоком раскрытии судеб основных героев повести автор показывает трагическую обреченность тех, кто исповедует философию "жизни только для себя". Носителями такой философии в повести являются одиноко доживающий свой век циник Валетов и Вера Нечинская - первая юношеская любовь Виктора. В погоне за "красивой жизнью" Вера без любви, по холодному расчету, выходит замуж за обеспеченного научного работника. Но счастье и радость не покупаются за деньги.
Леонид Андреевич Гартунг родился в 1919 году в г. Куйбышеве, в семье врача. В 1941 году он окончил исторический факультет Саратовского университета.
С 1950 года Л. А. Гартунг работает заведующим учебной частью 8-летней школы в с. Калтай Томской области.
Первые рассказы Л. Гартунга были опубликованы в 1959 году в томской областной газете "Красное знамя". В 1961 году рассказ "В Глухом переулке" напечатан в журнале "Сибирские огни" (№ 3). В этом же году в Томском книжном издательстве вышел сборник рассказов "Трудная весна". Повесть "Зори не гаснут" - первое крупное произведение писателя.
Содержание:
ВЕРА НЕЧИНСКАЯ 1
ЧЕЛОВЕК В ПОДТЯЖКАХ 2
И ВОТ, НАКОНЕЦ… 4
ОЗЕРКИ 5
КОЛДУНЬЯ 7
ОЛЕГ 8
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ 8
СВЕЖИЙ ВЕТЕР 8
ГОРИЗОНТЫ 10
ОПЯТЬ ПРОШЛОЕ 11
ЧЕГО-ТО НЕ ХВАТАЕТ 12
ЕЩЕ ВСТРЕЧИ 13
ТРУДНЫЙ ЧЕЛОВЕК 14
БУКА 14
КАК РАБОТАТЬ? 15
АНДРЕЙ ОКОЕМОВ 16
НОВИКОВ 17
СОН 18
СТУК В ОКНО 19
СЕВЕРНАЯ НОЧЬ 20
"КАК БЫТЬ С ЛАВРИКОМ?" 21
ВЕРА УЧИТ МЕНЯ ЖИТЬ 22
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ 22
ОНА УЕХАЛА 23
"ЧТО ЖЕ ВЫ?.." 24
ЯСНОГЛАЗАЯ 25
ЛЕТЯТ ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ 27
ТУТ БЫЛА ФОТОГРАФИЯ 28
ГЛУБОКОЙ ОСЕНЬЮ 29
БУДЕМ ЖДАТЬ! 30
ФИЛОСОФИЯ ЛИЧНОЙ СВОБОДЫ 32
НОЧЬ НЕОЖИДАННЫХ СОБЫТИЙ 33
СЛЕДСТВИЕ 35
ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР 36
Я НЕ ОДИН 37
"НЕТ У ТЕБЯ ПАПЫ" 39
У ОГНЯ 40
СНЕЖНАЯ ПЫЛЬ 41
НАДИ ВСЕ НЕТ 42
КРЕПИСЬ, ВИКТОР! 44
ВЕСНА РАЗБИВАЕТ ЛЬДЫ 46
ГОРИТ ЗАРЯ 48
ВЕРА НЕЧИНСКАЯ
Это она настояла, чтобы я не приглашал на вокзал никого из моих друзей.
- Мне хочется расстаться без свидетелей, - пояснила она, нервно прикусывая губы и хмурясь.
На этот раз я уступил ей. Последние дни Вера плохо владела собой: была со мной то необычно ласкова, то язвительна, то вдруг упрекала меня в невнимании к ней, то делала вид, что я ей безразличен. Я не знал, чего ждать от нее; может быть, в последний момент она с отчаянной решимостью скажет: "Я еду с тобой" или, напротив, даже не придет проводить меня. Но ни того, ни другого не случилось: на вокзал она приехала за десять минут до отхода поезда с букетом дорогих цветов, приветливо поклонилась моей маме, коротко и небрежно пожала руку мне. Будто провожала на день-два, не больше.
И вот перрон отжурчал голосами, поезд всосал пассажиров с их чемоданами, узлами, улыбками, слезами. Мы стоим втроем в руках у меня Верины цветы. Обе женщины стараются быть спокойными. Мама советует:
- Цыпленка съешь сразу, может испортиться…
- Цыпленка? Какого?.. А, хорошо.
Вера рассказывает что-то ненужное. Я не слушаю ее.
Последние минуты… Мама обнимает, целует в щеку, отстраняет. Всматривается в мое лицо напряженным; запоминающим взглядом.
- Ну, сынок, будь счастлив.
Она - как всегда. Только вот этот взгляд… Мама произносит тактично:
- Я пойду.
Считает, что нам с Верой надо поговорить наедине. Я смотрю ей вслед. Она уходит неторопливой, сдержанной походкой человека, который привык внимательно следить за собой. Настоящая педагогическая походка.
- Значит, едешь? - спрашивает Вера.
В голосе ее звучит жалость, словно я болен тяжелой, неизлечимой болезнью.
- Неужели ты не понимаешь? Твоя жертва абсолютно никому не нужна. Проработал бы лаборантом год-другой… - Она многозначительно понижает голос. - Может быть, представилась бы какая-нибудь возможность. Важно зацепиться за институт. Профессор Смородинов…
Я беру ее руку - прохладную, узкую, бессильную.
- Оставим это.
Вера высвобождает свои пальцы из моих.
- А ты? - спрашиваю я.
- Не знаю… Ничего не знаю. Может быть, приеду. - Она умолкает, затем еще раз говорит: - Может быть.
По глазам ее, печальным и жалким, я догадываюсь, что она думает о своем муже - доценте Нечинском.
- Граждане пассажиры! - важно возвещает проводник. - Отправление через две минуты.
Мне хочется обнять Веру, утешить, сказать те ласковые, хотя и бесполезные слова, которые говорят при разлуке.
- Иди, иди, - торопит Вера.
Она боится, что я поцелую ее при людях. Минутой позже я вижу ее из окна вагона. Она стоит, освещенная солнцем, тонкая, худощавая, без шляпы. Я пытаюсь открыть окно, чтобы подозвать ее, сказать еще что-то. Но поезд тронулся. Вера вздрогнула, пошла рядом с вагоном, отыскивая и не находя меня глазами, остановилась, заплакала. Такой и запомнилась она мне - стоящей среди оживленной толпы, с руками, поднятыми к лицу, как будто она защищалась от удара.
Поезд мчится по мосту. Вагон наполняется тягучим стальным звоном и грохотом. Внизу Волга. По стальной с беляками воде идет, сильно накренившись, голубая яхта. Два буксира подтягивают к мосту длинную, ломаную ленту плотов.
Прощай, Волга, ласковая подруга моя! Никогда не забуду я запах твоей воды, ветреные просторы, твои упругие и сильные струи на моем загорелом теле. Как любил я и весенний перезвон твоих льдин, и вечернее молчание усталой воды, и мятежный гул бури! Мы умели вдвоем помечтать, погрустить, и ты помогла мне найти в душе твердость. Я еду далеко. Скоро ль свидимся?
За Уфой земля заволновалась, вздыбилась холмами. В прорехи почвы глянули иссеченные трещинами древние каменные толщи. Усть-Катав, Вязовая, Златоуст… Восточные склоны Урала пахнут хвоей и дождем. Я просыпаюсь чуть свет и почти не отхожу от раскрытого окна. Все для меня ново. Мне нравится и сказочно красивый Миасс, и весь в электрических сверканиях и голубом тумане Челябинск, и длинные озера Барабинской степи, похожие на узкие голубые глаза без ресниц.
Всюду леса новостроек. На станциях штабеля теса, мешки с цементом, стеновые блоки - серые, огромные, как слоны. Через горы и степи неудержимо шагают ажурные стальные опоры высоковольтных линий. На насыпях белеют выложенные камнем надписи: "МИР ПОБЕДИТ ВОЙНУ".
Все чем-то знакомо. Видел в кино, на картинах, но здесь оно живое, широкое, сверкает свежими красками, охватывает, как могучая музыка. Временами поезд представляется мне горным потоком, который неудержимо мчит меня навстречу… Чему? Я и сам еще не знаю. Радостно и тоскливо. Тоскливо оттого, что рядом нет Веры. Я это ощущаю все время, как ампутированный ощущает потерянную руку.
В Новосибирске пересадка в поезд местного сообщения. В старом вагоне сумрачно. За окном моросит лягушачий дождь. Тускло светит электрическая лампа. Проводница, бледная девушка с бесцветными волосами, сидит в своем купе и вышивает серую кошку по фиолетовому полю.
Вспоминаю, перелистываю то, что было. Познакомились с Верой, когда я заканчивал первый курс. Она пришла со стайкой щебечущих девушек-выпускниц знакомиться с нашим институтом. Мы встретились в коридоре первого корпуса. Помню, Вера остановила меня вопросом:
- Товарищ! Вы учитесь здесь? Объясните, зачем тут столько собак?
Она стояла передо мной, стараясь сдержать бурлящий в ней беспричинный девчачий смех. Все было привлекательно в ней: и светлое крепдешиновое платье, и коричневые туфельки на высоком каблуке, и золотистые, коротко остриженные волосы. Глаза, зеленоватые, крупные, поставленные чуть наискось, игриво и вызывающе глядели мне в лицо.
Она спрашивала о подопытных собаках. Их содержали в нижнем полуподвальном этаже, и оттуда доносился их громкий разноголосый лай. Я начал было отвечать девушке обстоятельно, но она слушала меня нетерпеливо, оглядываясь на удаляющихся подруг. И наконец, рассмеявшись, бросила торопливое "извините" и умчалась им вслед.
Показалась она мне тогда существом легким, безмятежным и даже, может быть, чуточку развязным.
Вечером я увидел ее еще раз. Она сидела в институтском парке на скамье. На коленях ее лежал учебник. По раскрытой странице ползла серая мохнатая гусеница. Лицо выглядело унылым, глаза, не мигая, смотрели перед собой.
Я прошел было мимо, но затем вернулся, присел рядом. Вера сделала вид, что не замечает меня.
- К месту привыкаете? - спросил я, чтобы начать разговор. Она вздрогнула, будто очнувшись от своих мыслей. - Вы хотите стать врачом?
Вера взглянула на меня удивленно и неприязненно. Усмехнулась:
- Если б я знала, чего хочу…
От утренней легкости, безмятежности в ней не было и следа. Брезгливо смахнула с книги гусеницу.
- Да вот, представьте себе, не знаю. Смешно? Не правда ли?
- Нет, почему?
- Должно быть, потому, что не умею желать. То есть не совсем так. Хочется очень многого, но только не навсегда… Как подумаю, что именно теперь надо стать кем-то на всю жизнь, так сразу становится скучно, скучно… - Голос ее звучал протяжно, будто она читала стихи. Неожиданно девушка громко расхохоталась и стала очень простой и милой.
- Вспомнила, как одна подруга объяснила мне, почему отказала жениху: "Мне хорошо с ним, а замуж боюсь… Если б на время, а то ведь навсегда. Страшно".
Меня привлекала в ней эта подвижность ума, стремительные переходы от серьезного к ребячеству…
Мы помолчали.
- А вам не кажется, - спросила она, сдвигая морщинки между бровей, - что мы учимся невозможно долго? Одной средней школы десять лет… Откровенно говоря, надоело. Как подумаю: "Еще шесть лет зубрить" - руки опускаются.
- В таком случае - идите работать.
- А вы почему не пошли?
- Я хочу стать врачом. Это моя мечта.
Она посмотрела с хитринкой, прищурясь.
- И только? Да это и не мечта вовсе. Просто вам нужна специальность, чтобы жить. Неужели можно мечтать о таком? Всю жизнь среди больных, слушать их стоны, жалобы, возиться с гноем? - Вера с отвращением поморщилась. - Помните чеховского Ионыча? Так вот и вы лет через двадцать отрастите брюшко, насквозь пропахнете лекарствами, будете передвигаться, опираясь на палочку, и обращаться к больным с заученным участием: "Ну, как мы себя чувствуем?"
Я горячо возразил, что время ионычей безвозвратно ушло, что мы, советские врачи…
Она остановила меня:
- Вы говорите: "Мы, врачи…" Вы на каком курсе?
Я покраснел, но все же высказал ей то, что думал. Больше она меня не перебивала. Иногда она поднимала глаза, как будто желая рассмотреть меня получше, и мне казалось, что вот-вот она рассмеется и скажет иронически: "Забавно". Когда я замолчал, она вздохнула:
- Завидую. У вас все так ясно! Ни одно желание не перелетает через частокол. Помните, откуда это?
И опять иронически двинула уголками губ.
Вот эти иронические губки, ее какая-то отдаленность, словно она была лет на десять старше, злили меня, но вместе с тем и предостерегали от особой откровенности. Был порыв сказать ей о моей мечте, о Смородинове, но я вовремя догадался, что ей это покажется смешным. Да и разве я обязан перед ней оправдываться?
Незаметно стемнело. Над нами вспыхнул фонарь. Вера спохватилась:
- Боже мой, как мы заболтались! Мне пора. Вы проводите меня?
Жила она на окраине города, за полотном железной дороги. Мы шли какими-то незнакомыми мне улицами. Иногда ее локоть или платье прикасались ко мне, и тогда очень хотелось взять ее под руку. Но я не смел. Потом мы стояли перед ее домом, под низко нависшими ветвями вяза, и в воздухе пахло цветущим табаком и резедой. Впрочем, дома не было видно, только из тьмы смотрело на нас единственное освещенное окно, задернутое голубой занавеской.
- Знаете, кем я хотела бы стать? Киноактрисой. Но даже пытаться не стоит: конкурс там безумный, - призналась Вера.
Прежде мне не случалось провожать незнакомых девушек и, расставаясь, я не догадался условиться о следующей встрече. На другой день, когда мне захотелось увидеть ее, я не мог найти ни улицы, ни дома.
Встретились мы только осенью в институте. За те летние месяцы, что мы не виделись, она повзрослела и, кажется, стала еще привлекательнее. Вера почему-то обрадовалась мне. Мы стали встречаться.
На всю жизнь запомнился чудесный октябрь того года. Листва уже пожелтела, но еще не опала, в небе стояли тонкие перистые облака. Вечерами мы приходили в сквер на берег Волги. Зажигались огни бакенов. Вера склоняла голову мне на плечо, замирала, будто к чему-то прислушиваясь. Я гладил ее мягкие волосы. Она не избегала моей ласки, но и не отвечала на нее. Однажды заметила недовольно:
- Ты поглаживаешь меня, как кошку. - Озорно рассмеявшись, порывисто привлекла меня к себе и поцеловала в губы. - Вот так надо… - Спросила шаловливо: - Не умеешь? Да?
Ошалевший от счастья, я стал целовать ее щеки, губы, глаза. Она отстранила меня ласково, но решительно.
… Вагон спит. Только в тамбуре, куда я выхожу курить, наталкиваюсь на двоих. Это влюбленные. В тамбур, в неплотно прикрытую дверь хлещет сырой ветер, но они не замечают его. Прильнули друг к другу.
А я все курю, вспоминаю. Вера все дальше и дальше…
ЧЕЛОВЕК В ПОДТЯЖКАХ
Тонкий, худой старик сидит против меня. Он в нижней рубахе, в подтяжках. Бледные пальцы его плотно обхватили стакан. Он посасывает чай, причмокивает узкими губами. Я читаю, а ему, должно быть, хочется поговорить. Он вздыхает и брюзжит:
- Света порядочного и то нет. Разве это электричество? Сущее издевательство.
Голос у него жидкий, почти женский. За окном темно. По стеклу медленно, как слизняки, ползут капли дождя. Закладываю книгу. Старик поспешно обращается ко мне:
- На родину следуете?
Я отвечаю, что кончил медицинский институт, еду в деревню на работу.
- Сами пожелали или по распределению? - участливо осведомляется он.
- Сам.
- Прижала жизнишка?
- Никто не прижал.
Он хлебнул чаю, посмотрел с притворным простодушием.
- И не страшно в даль сибирскую? - Укоризненно качает головой. - Молодость - вот и не страшно. А она-то, глушь, хоть кого укатает: сегодня мороз, назавтра буран, то выезд к больному, то по квартирам ходи.
- На то я и учился. А кто вы?
- Сие существа разговора не касается. Однако жизнь я знаю. Седьмой десяток завершаю. А что, в городе нельзя было задержаться?
- Было место - отказался.
Собеседнику моему почему-то становится весело. Он смеется, обнажая бледно-розовые, мертвые десны протеза.
- И… да, весьма романтично: служить на благо, отдать все силы… И, впрочем, не ново. - Резко обрывает смех, смотрит на меня осуждающе. - Это от начитанности, - продолжает он поучительно. - Молодой человек обязан, пока силы есть, к верхам жизни пробиваться, лбом лед ломать. В наше время сие называлось карьерой. А вы, извините за выражение, сами головой в прорубь тискаетесь. Весьма непрактично. Вы на какие оценочки институт закончили?
Он умолкает, на мгновение задохнувшись. "Должно быть, эмфизема легких", - думаю я и отвечаю:
- На пятерки.
- Ну вот, видите, батенька. С пятерками - и вдруг в Сибирь. Вам бы ученую дорогу выбирать, а в Сибирь пусть едут какие поплоше. Третий и четвертый сорт…
- Что ж плохого в Сибири?
- Боже! - воскликнул он с досадой. - Да все! Все! - Загибая пальцы, он принимается перечислять: - Зимой либо мороз, либо вьюга. Среднего не бывает. Лето придет - комар, продохнуть нельзя. Народ серей серого. Дикость и неуклюжесть повсеместные.
- Серость и дикость?! Не верю.
- Многие не верили. Однако впоследствии пыл-жар вьюга посдула. И с вас посдует. Сибирь! - Он многозначительно поднимает указательный палец, торжественно повышает голос: - Слово-то какое! Вы образованный, может, читали, как выразился некий европейский путешественник еще в восемнадцатом веке? "Сибирь, - писал он, - сие суть бескрайняя темница, и один звук имени ее подобен свисту бича". Сильнейшим образом сказано!
- Так то в восемнадцатом веке, - возражаю я.
- Однако с тех пор она южнее не переместилась.
- А люди?
- Что люди? Все те же. Рабы плоти своей тленной. К тому ж, через палец сморкаются… Э, да что толковать. Через год, другой сами, молодой человек, волком взвоете.
- Зачем вы все это говорите?
- Только лишь ради перспективности.
- Пугаете?
- Ни-ни. Зачем пугать? Сами испугаетесь, придет время. Спокойного сна.
Кряхтя, он лезет на верхнюю полку, ложится ко мне спиной. Теперь в полутьме видны только перекрещивающиеся темные полосы его подтяжек.