Марина бросается помогать ей подтереть яйцо и, силясь нагнать на совок вязкую, переливающуюся лужицу. на полной артикуляции заверяет, что это была шутка, дескать, у "мальчика" такая забавная игрушка, а я иду за Боби в коридор. Но, когда он на удивление уверенно проходит в мою комнату, делаю финт и без стука шмыгаю в комнату Германа. Я сталкиваюсь с ним прямо за дверью. Видимо, он спал, но крик Юлии Цезаревны поднял его с постели. Я буквально бросаюсь ему на грудь и в полном изнеможении лепечу:
- Какой кайф, Горка, у него "пушка". Он убьет меня!
0 т того ли, что он страдал, поссорившись со мной, но скорее, от неожиданности Герман крепко прижимает меня к себе. Я слышу, как вздрагивает его сердце, чувствую, как бродят его руки по моей спине, по волосам, как необычно ласков его голос:
- Дурашка, какая "пушка"? Ну, что ты заладил: кайф да кайф! - И вдруг он с привычным раздражением отпихивает меня. - Надоел ты мне со своим кайфом!
Но мне некогда.
Пойдем, - говорю я ему. - я прошу тебя, ты сам увидишь.
Мы подходим к дверям моей комнаты и на минуту замираем от удивления. До нас доносится очень обыкновенная беседа людей, озабоченных вполне житейскими мелочами:
- А что отец? - спрашивает Марина.
- Отец, - отвечает ей Боби, - говорит: женись, построю квартиру, сдашь на права, "тачку" куплю. Представляешь, своя "тачка" будет, "хата"…
- Так что ж, тебе кроме меня жениться не на ком? - с самым подлым кокетством в голосе спрашивает Марина. Герман смотрит на меня с неподдельным интересом.
- Я без тебя отсюда не уйду. Собирай шмотки.
- Шмоток у меня здесь нет, - вполне к месту сообщает Марина. - Но я прошу тебя, дай мне подумать. Уйди сейчас и дай мне подумать.
Тут я не выдерживаю и распахиваю дверь. По моему виду она могла бы догадаться, что я все слышал, но она ничуть не смущена.
- Юрочка, - говорит она, вставая с дивана, - Боби просит меня выйти за него замуж. Но мне надо подумать, как ты считаешь? - спрашивает она совсем так, будто я ее папаша или старший брат. по меньшей мере.
Я слышу за своей спиной злорадное хихиканье Герма на.
- Что же тут думать? Выходи за него немедленно! - я стараюсь изобразить на своем лице улыбку, но чувствую, что получается что–то кошмарное.
- Ты меня не правильно понял, Юрочка, - тихо и ласково говорит Марина, похоже, она и меня считает психом. - Я просто думаю, что сейчас Боби лучше уйти, а мне остаться.
- А я думаю, лучше уйти вам обоим! - наконец–то кричу я.
Но тут вступает Герка:
- Пожалуй, Марина права: лучше всего уйти этому типу. По–моему он здесь лишний.
- Ты?! - жуткий тик перекосил изумленное лицо Боби. Ему бы сейчас подошло сказать: "Это что еще за рыбья кость?" Но, видно, он не читал Зощенко и потому сказал, что мог: - Ху из зиз хуй? Хочешь, я размажу тебя по стенке?
На что Герка очень твердо, очень по–мужски отвечает:
- Потише, парень. И давай вали отсюда.
Я в отчаянии. Ну, зачем я притащил его? И вот теперь он красуется перед Мариной своей нестерпимой храбростью, которая объясняется очень просто - во–первых, нас теперь все–таки двое, а во–вторых, я‑то видел у этого чертового Края пушку, а Герка не видел и в существование ее не верит.
- Боби, прошу тебя! - прямо как в театре заламывает руки Марина.
- 0'кей. - окончательно переходит на английский Боби и вдруг делает какой–то дикий прыжок на середину комнаты и выбрасывает из кармана овчины руку с нацеленным на меня наганом. Теперь я ясно вижу: пистолет системы "наган". Я невольно смотрю на Герку и меня потрясает выражение его лица. С холодным, зловещим прищуром Герка, кажется, примеривается к тому, что будет, если этот идиот меня действительно сейчас шлепнет. Какая–то торжественная важность наползает на его маленькое личико, грудь выпятилась, а руки делают в эту минуту наикомичнейшие в своей ненужности дело: не дрожа и не суетясь, они до самого горла застегивают на все пуговицы курточку, превращая ее в некое подобие френча. Кажется, он ждет выстрела. Но тут Боби неожиданно разражается хохотом:
- Обосрались, бляди?! - залился он. - Думали вас двое на одного? "Вооружен и очень опасен!" - Он прячет наган в овчину, на пути к дверям небрежно сдвигает в сторону Германа, но прежде чем выйти, патетически произносит:
- Если ты, сука, - это он обращается к своей, якобы, будущей жене, - послезавтра, без четверти шесть не выйдешь со всем своим барахлом на бульвар, ровно в восемнадцать ноль–ноль я по водосточной трубе взберусь на этот пресловутый балкон и сквозь стекло прострелю башку этому пресловутому типу, воображающему себя писателем. А сейчас он может сколько угодно вешать тебе лапшу на уши, меня манит дорога.
Надо сказать, в минуту, когда он покинул комнату, я ничего, кроме облегчения, не испытал, и уж точно, что не задался вопросом, откуда он знает, что у нас есть балкон. Но балкон действительно есть с двумя выходами на него - из моей комнаты и из комнаты Германа. Очень давно, когда мы еще были детьми, его подперли снизу уродливыми балками и не рекомендовали жильцам им пользоваться, так что насчет балкона Боби заметил довольно справедливо, он и в самом деле был в некотором роде "пресловутый". К тому же из–под его двери зимой нестерпимо дует, и поэтому я как–то однажды озаботил маму приобретением плотных до самого пола штор, так что, сидя в комнате, невозможно предположить за ними балконную дверь, а тем паче водосточную трубу, находящуюся, как выяснилось, в опасной от балкона близости. Это все надо было разглядеть с улицы, причем заранее зная расположение моих окон. Похоже, Боби всерьез выслеживал и подкарауливал Марину.
Но все это я осознал гораздо позже, в момент, когда Боби загрохотал кирзой по коридору, в комнате раздалась оглушительная тишина. Прервал ее Герман, бросившийся с преувеличенной любезностью открывать перед нашим гостем входную дверь. Вернувшись, он застает меня и Марину все в том же оцепенении и начинает дико хохотать. Мы с Мариной тоже истерически хохочем, но каким- то третьим глазом я умудряюсь заметить, что при всем при том каждый из нас имеет, свой отличный от другого повод для смеха.
- Ну, кайф, ну чудовище! - выкрикиваю я, вспоминая, как минуту назад едва не умер от страха.
- Ушел! Ну, как же ты не понял, я же хотела, чтобы он ушел, Юрочка! - прижимая руки к груди, всхлипывает сквозь смех Марина.
- Нет, он потрясно выразился: "Пресловутый тип, воображающий себя писателем!" Ей–богу, потрясно! - наслаждался Герка.
- Слушай, тебе не стыдно? - говорю я. - Ты, кажется, был бы рад, если бы этот идиот пристрелил меня.
- Нет, сейчас он не собирался стрелять. Ну, а в четверг пристрелит - уж это точно, - и смотрит на Марину, как мне показалось, с надеждой. - Ты ведь не собираешься "пресловутому типу, воображающему себя писателем" предпочесть квартиру и машину? А зря. Он пристрелит Юрку.
- Я не собираюсь, я уйду, я вообще уйду, я от них обоих уйду, - на полном серьезе готовится разрыдаться Марина.
Я уж было обрадовался ее решению, как Герка вносит отрезвляющее замечание:
- Прекрасно! Вот тогда он пристрелит Юрочку наверняка.
- Глупости, - запальчиво говорит Марина, - он очень добрый! Вы его не знаете, он мухи не обидит! Он… он ведь, что ушел? Из–за вас думаете? Ему на дачу надо - у него там шесть собак живут, он всех бродячих собак кормит.
- Ах, вот как?! У него и дача! - выуживает Герка, причиняя мне унизительную боль. - И чего ты здесь делаешь, не понимаю, ей–богу! Ну, псих немного, но ведь машина, дача, кооператив, - загибает он на руке пальцы. И в это время раздается длинный, настойчивый звонок в дверь. Я как–то сразу догадался, что это Боби.
- Марина, - говорю я в самое сердце уязвленный, - может, ты, действительно, пойдешь с ним?
- Юра, - плачущим голосом умоляет она меня, - ну, не открывай ты ему дверей. Ну, поверь ты мне, я, вообще–то, видеть его не могу. Я знаю, ты мне не веришь. Он просто выследил меня, я иду по бульвару и вдруг - он! Мне жалко его, мне и родителей его жалко, но ведь они чуть что в психушку его упрячут.
- Так, - злорадно говорит Герман. - Он пришьет тебя, и ему даже ничего за это не будет.
- Да никого он не пришьет: у него пистолет игрушечный, ему папа из–за бугра привез.
Звонок звонит непрерывно. Если бы наши старики не были намертво глухие, они уже давно бы открыли дверь.
- Что же ты раньше не сказала, что игрушечный? спрашиваем мы с Геркой в два голоса, как–то разом обидевшись.
- Ну, может, не игрушечный, но скорее всего игрушечный, я знаю, ему один парень предлагал настоящий достать.
- Так игрушечный или нет? - настойчиво, как следователь, спрашивает Герман. А у меня сразу отлегло от сердца. Но раздражает непрерывный звонок в дверь. Он забил уши, заполнил черепную коробку и сейчас разорвет ее.
- Вот сволочь, - говорю я. - Нажал кнопку и стоит. А ты - собачек кормить!
- Вот что: я сейчас выйду и очень громко, чтобы ему слышно было, вызову милицию, - предлагает Герман.
- То есть ты не набирай, а только ори погромче, чтобы он слышал, - уточняю я, не сомневаясь больше в том, что достойного повода вызывать милицию нет.
Герка ничего не отвечает, выходит в коридор, зачем–то все–таки вертит диск и орет истошным голосом:
- Алло! Милиция! Хулиган под дверьми! Алло! Дежурный, примите вызов! - он вдруг переходит на шепот, и я не знаю, что он там говорит, потому что трезвон на секунду оборвался, а потом начался опять, но с перерывами. Я думал, что он спичку вставил, а самого нет, но видно стоит, прислушивается.
- Пожалуйста, скорее! - снова орет Герман. И очень серьезно объявляет, входя в комнату:
- Сейчас приедут.
- То есть как?! Ты что? Вызвал на самом деле?
- А ты что подумал? Понарошку?! - неожиданно впадает он н бешенство. Который сейчас час, ты знаешь? Я что так и буду с вами чикаться? Тебя шлепнут - тебе один сплошной кайф будет, а мне вставать в шесть, понял?!
Поразительный человек. Во–первых, шлепнуть все–таки собирались меня, а не его, во–вторых, я думаю, что пистолет, конечно же, игрушечный, а в-третьих, надо быть порядочной сволочью, чтобы вот так, не за понюшку табака, сдать человека ментам. Будут они разбираться на ходу настоящая "пушка" или нет, загребут в два счета. Папа с мамой, конечно, выручат, но уж тут точно в психушку упекут.
- Герка, - говорю я, - давай, пойдем к дверям и скажем ему, пусть валит отсюда подобру–поздорову.
И неожиданно Герка соглашается. Только подходит к окну и выглядывает на улицу.
- Ага, - говорит, - давай. Только они уже едут.
- Что же делать?
- А то, что надо его впустить и через черный ход выпустить.
Он решительно идет к дверям. Я за ним.
- Герка, - говорю, - они же его в подворотне загребут, а у него "пушка".
- Ладно, - отмахивается Гека, - ты, вообще, сиди тут и смотри, как бы тебя не загребли, "пресловутого тунеядца". Сиди в комнате и не суйся. - Понравилось ему это слово - "пресловутый". Но довод вполне резонный.
Дальше все идет как по маслу. Я слышу, как он впускает нашего психа в квартиру, как выпускает через черный ход тоже слышу и как открывает милиции слышу. Беседу ет вполне мирно, но через минуту вызывает Юлию Цезаревну и подымается невообразимый крик. Юлия Цезаревна, конечно, все равно ничего не слышит, но понимает, что от нее требуется и подтверждает: "Да, да настоящий хулиган! Угрожал, угрожал!" Но зачем и почему он появился в нашей квартире, ответить не может, поскольку не понимает вопроса. Зато Герка бодро врет, что, вернувшись с работы, случайно не закрыл входную дверь. В это время на улице раздался свист. Я нижу из окна, как два мильтона сажают Боби о ПМЗ, и на лестнице раздается крик:
- Сидоренко! Мы взяли тут хипаря, давай кончай и в отделение!
Сидоренко, совершенно обалдевший от собственного крика, каким ему приходилось добиваться показаний от Юлии Цезаревны, спешит покинуть нашу квартиру, так толком ничего не поняв, и бедного Боби увозят на моих глазах. Я не выдержал и даже вышел на балкон.
- Ничего, - говорит Герка за моей спиной, - Крайнов
- фамилия милиции очень даже известная. Оружия при нем нет. Должно быть, его сейчас и отпустят. Так что не беспокойся: он прикончит тебя в четверг, как и обещал,
- неплохо острит Герман. Мой лучший друг. Мой ученик.
- А куда он дел "пушку"?
- Спрятал где–нибудь. Во всяком случае, я посоветовал ему спрятать, если уж жалко выбросить. "Пушечка" у него была настоящая, вряд ли выбросил. Впрочем, я валюсь с ног. Тебя, конечно, не волнует, что сейчас уже второй час ночи, - не может он удержать себя от попрека. - Приятных сновидений! - желает нам с Мариной и уходит. Вид у него сногсшибательный, вид человека, сделавшего все, что было в его силах.
…Итак, Марина: если я сейчас наконец–то устрою тебе скандал, если скажу тебе, что мне невыносимо ложиться в постель с любовницей этого желтозубого кретина, невыносима мысль о том, что ты могла спать с сыном главного мильтона, если устрою тебе истерику и заставлю тебя кататься в истерике, разумеется, не сейчас, поскольку - ночь, и сейчас идти некуда, но наутро ты уйдешь и не вернешься. Я сам могу напомнить тебе с синем беретике, единственной твоей вещи, которую уходя, ты все–таки оставляла в моем доме. Боби Край при всем своем хипповом образе жизни, не смог представить себе, как ненадежно и зыбко твое существование в этих стенах, он все говорил: "Собирай шмотки" Так вот, забирай свой беретик и уходи. А то, чего доброго, твой псих и в самом деле прикончит меня. Давай выясним отношения и, ты уж прости меня, но я позволю себе не поверить ни одному твоему слову! И тем самым, наверняка спасу себе жизнь. Если, конечно, ты посту пишь благоразумно и не дашь ему повод искать тебя у меня. Но почему же ты должна скрываться от него теперь если прежде тебе ничто не мешало - ни его грязные волосы, ни эти желтые зубы, ни психоватое передергивание - ничто не мешало тебе быть его любовницей? Более того, Марина, разве он не обещал тебе стать пай- мальчиком? Разве он не обещал повести тебя в ЗАГС? Разве так уж плохо на первых порах поселиться в пяти комнатной родительской квартире? По утрам съедать завтрак, приготовленный для вас домработницей, а потом папин шофер на черной "Волге" будет подвозить тебя к театру? Конечно, этому психу никто не даст водительских прав, но ты сама можешь научиться водить обещанные "Жигули", хотя, впрочем, права ему тоже устроят. Иди, Марина, а я останусь и до четверга буду спать спокойно и весь четверг спокойно просплю, а что будет со мной потом, не знаю. Не знаю, потому что не знаю, сумою ли я жить без тебя. Может быть, я повешусь… То есть, конечно, я не повешусь - стоит ли " бояться пули человеку, который собирается повеситься? Нет, я не повешусь, я умру медленной смертью, я умру от тоски по тебе, как умирают от голода. Потому что по утрам я не буду знать, зачем мне вставать с постели, я буду лежать, уткнувшись лицом в стенку, и никто - на мама, ни Володя, ни Герка не заставят меня проглотить ни куска пищи, ни глотка воды, постепенно я даже в уборную перестану вставать. У меня начнут выпадать зубы. Волосы сначала поседеют, а потом станут падать клочьями. Я потеряю зрение и уже никого не буду узнавать, так что, когда кто–нибудь из ближних наконец сообразит и притащит тебя к моему смертному одру, будет уже поздно!
Я так размечтался, что не заметил, как Марина расстелила диван, переоделась в мою рубашку, уселась, поджав под себя ноги. Очнулся только, когда она сказала:
- Юра, перестань бредить. Если ты хочешь меня о чем- нибудь спросить - спроси.
И совершенно неожиданно для себя я спросил:
- Марина, ну скажи мне, наконец, тогда в лодке была ты? Ты и "он"?
Я, собственно, совсем забыл и о лодке, и о том, что первым при встрече с Боби было желание узнать правду про лодку, но сейчас, откуда ни возьмись, всплыло удивление. Я вспомнил, что за весь этот мучительный вечер он ни разу не назвал ее по имени. Я так и не услышал ожидаемого "Маша", хотя и это не могло быть абсолютным подтверждением моих предположений.
И тут я увидел широко раскрывшиеся мне навстречу глаза и услышал неподдельный голос, которым сегодня. наверное, из–за всех этих передряг весь день говорила Марина:
- При чем тут лодка, Юра? Ну, ты придумал. Но я‑то при чем тут? Ни я, ни "он"!
- Так это была не ты? - наконец–то я чувствую себя совсем, окончательно обманутым, диким козлом, хохоча и блея, подпрыгиваю к столу и, выкрикиваю: "Фигляр! Пресловутый фигляр! Все выдумал! Все наврал!" Хватаю уложенные стопкой страницы, мну, комкаю, рву, весь сегодняшний день, вымещая на них, все свое презрение к себе, к своей жалкой жизни. Но столь же ретиво, с той же овечьей прытью вскакивает Марина, грудью бросается на стол, всем телом, руками, животом защищая от меня груду разбросанных страниц, и сдавленным в горле, еле слышным криком молит:
- Не надо! Не смей! Но пусть не я, но это же замечательно! Я по улицам шаталась, только бы ты писал! Я так верю в тебя, я так люблю тебя!
Она стоит в этой своей невообразимой позе, переломившись в пояснице, животом на столе, закругленные полы моей рубашки свесившись впереди, сзади совсем открыли ее голенастые ноги подростка, в глазах у меня мутится от чудовищного, всевластного желания, но то, что я слышу, еще восхитительнее этих открывшихся мне на встречу полудетских ягодиц - слова, из которых я не смею не верить каждому - но стоит не поверить одному, и тогда все они покажутся ложью! Как мне нужны эти слова, как мне нужна эта вера!
А потом мы оказались уже в постели, оба опрокинутые навзничь только что совершенной любовью, но Маринины длинные, чуткие, как две струны, ноги закинуты поперек моих чресл. Рукой помогая моему истекшему желанием члену войти в тесное и нежное объятие, Марина начинает с невинной, нежной ласки, постепенно раз за разом наполняя ее все большей страстью. Я осязаю ее там, внутри, и вместе с ее желанием нарастает мое, но я удерживаю себя, я знаю этот ее. Чудный, смешной, как детский грешок, трогательный секрет - вот сейчас, еще немного, и ее настигнет последняя, со стоном, с полным изнеможением сладкая судорога. И тогда она откинет одну ногу и даст мне полную волю, и я получу свое… Как обидно, как непостижимо краток, в сущности, этот последний миг любви! А ведь именно его ради сколько всего нагорожено в мире! Сколько совершено безумств, сколько потрачено слов, чтобы пропеть хвалу этому, в сущности, секундному содроганию, пронзительному, столь же болезненному, сколь сладостному.
Я не люблю Генри Миллера, не потому, что он писал о любви словами, могущими оскорбить чей–то слух. Я знаю, что он был потрясающий ебарь, настоящий половой гигант. Но сам по себе половой акт не стоит даже тех недалеко лежащих слов, которые ползли ему под руку. Я не люблю его за то, что он открыл шлюз, и в литературу хлынул грязный, воняющий перегнившей спермой поток словесных извержений, похожих друг на друга, как если бы они предназначались для описания ковыряния носа: все равно у человека нос только один, дырки в нем две и третьей не придумаешь, и никто не ковыряет в них пальцем ноги. И никто еще не разгадал и не объяснил мне, каким образом так случается, что этот краткий, неизбежно краткий миг содрогания приносит блаженное успокоение, погружает тебя в состояние райской гармонии, через всю толщу вселенского одиночества единит твою душу с другой душой.