- Вы в первый раз?
- А?
Девушка подняла голову и непонимающе, как глухая, уставилась на Никины губы. Глаза у нее были белесоватые, с прямоугольными, как у козы, яркими зрачками.
- Я спрашиваю - вы сюда в первый раз?
Девушка подумала и пожаловалась:
- Тошнит очень.
Нику не тошнило. Она вообще ничего такого не чувствовала, только все время хотела есть - еще с Москвы. И ужасно болела грудь.
- Уж я чего только не делала - таблетки даже пила. Не помогает.
Девушка с горделивым удивлением погладила свой незаметный живот и опять уставилась в пол. Ника таблеток не пила. Она до последнего надеялась на задержку и, припомнив все советы подружек, до одури лежала в горячей ванне. Потом вставала и, качаясь, голая, с покрасневшей пятнистой спиной и обваренными икрами, брела к родительскому дивану. Больше трех раз поднять все равно не удавалось - перед глазами начинали плыть алые круги, и что-то мелко-мелко тряслось под коленками. Ника подтирала тряпкой пол и подливала в ванну свежего кипятку. Но внутри все равно ничего не происходило.
Пострадавший букет хризантем оказался первым и последним подарком Афанасия - деньги для него были понятием столь же абстрактным, как и время. И Ника принялась кормить семью. Девочка она была исполнительная и небрезгливая, и ее охотно взяли в соседнюю поликлинику санитаркой - на полставки.
Но этого было мало, пришлось перейти на полторы и распрощаться с институтом. Формально Ника перешла на заочное, но первую же сессию радостно и с облегчением завалила. Она не успевала учиться и работать одновременно - она слишком любила Афанасия.
Заодно с ней ушел с дневного отделения и Афанасий. Предполагалось, что он тоже найдет себе работу, хотя бы дворником, но эта идея отпала сама собой. Афанасий увлекся музыкой и целыми днями лежал, пощипывая струны дешевенькой дощатой гитары. Он сочинял. У них в семье это оказалось наследственным.
В принципе, единственным обстоятельством, омрачавшим Никин крошечный и ликующий мир, было то, что ее свекор со свекровью работали где-то на Урале знаменитыми композиторами. Нику это, честно говоря, немного пугало.
Они с Афанасием только собирались подавать заявление, когда в подмосковный дом творчества приехала будущая Никина свекровь. Отдыхать. Ника немножко не поняла, как это - ее родители давно уже никуда не ездили, потому что зарплаты были маленькие, а детей двое, и нужно было им помогать - но ведь ее родители не были композиторами. И Ника принялась готовиться к встрече.
Ей хотелось понравиться. Афанасий любил маму. Может быть, даже больше, чем следовало, но Ника не умела возражать. Она провела у зеркала два часа, и в электричке пьяный мужик, восхищенно сплюнув, хлопнул Афанасия по плечу:
- Красивая у тебя женщина, братуха!
- Жена, - поправил Афанасий и благодарно приложился к Никиной руке. От ладони смутно припахивало хлоркой.
Ника действительно была красивой девочкой, но как-то не конкретно, а вообще. Ее надо было разглядывать. Постигать. Любоваться. Ее хотелось от чего-нибудь защитить. Ну, в крайнем случае - уберечь. Поэтому на улице на Нику обращали внимание не все подряд, а только истинные ценители - старички, пьяницы и творческие анархисты. В общем, люди, раненые жизнью навылет.
На Никину свекровь на улице больше не оборачивались даже поэты. И этого она Нике простить не смогла.
Когда Ника с Афанасием приехали в первый раз - с букетом и маленьким, дешевым тортом, свекровь сидела в своем номере - неподвижно, как идол с острова Пасха. Только самый крошечный идол.
- Я не сплю уже сорок ночей! - произнесла она с чувством, глядя в пыльный вентиляционный люк. - Не могу спать, пока Россия терпит эти священные муки!
- Добрый вечер, - испуганно ответила Ника.
И тут свекровь запела.
- Бе-е-елой акации гроздья душистые, - выводила она прекрасным, драгоценно позванивающим в конце каждого такта голосом, по-прежнему гипнотизируя люк.
- Познакомься, мамочка, это - Ника. Мы скоро поженимся.
- Боже, ка-а-а-кими мы были наивными! Как же мы молоды были тогда - а! - переживала свекровь, встряхивая благородно седеющей челкой и слегка дирижируя изящной, увядающей кистью.
Ника прижимала к животу цветы и глупо улыбалась. Афанасий спокойно пристроил торт на тумбочку и достал из кармана мятую пачку.
- Я пойду покурю, девочки, а вы тут пошушукайтесь.
Дверь за ним закрылась, и Ника осталась одна. Свекровь пела.
Вошла врач, и Ника почему-то не смогла посмотреть ей в лицо, хотя это было очень важно - все подружки предупреждали, что молодые нарочно делают больнее и тянут аборт подольше, чтоб в другой раз было неповадно. Но у этого врача лица не было - только белый накрахмаленный сквозняк, уверенный голос и хлопнувшая дверь. У вошедшей следом мамы лица не было тоже.
- Недеогло! - провозгласили, наконец, из кабинета, и зеленоватая девушка поднялась. Уронила свой пакет. Медленно, как в воде, наклонилась.
- Недеогло! - настаивал голос. И дверь за девушкой закрылась.
Со свёкром Ника познакомилась гораздо позже. Он был в Москве проездом из Парижа и остановился у них с Афанасием на сутки. В Париж его откомандировали на месяц как лауреата конкурса на лучшую провинциальную кантату. Или частушку. Ника, честно говоря, абсолютно не разбиралась в музыке.
Получив телеграмму, Афанасий не то улыбнулся, не то оскалился краем задергавшегося рта и неуверенно предупредил:
- Папаша у меня редкостная скотина.
- Как ты можешь! - обиделась за будущего родственника Ника, - Про родного отца!
- Но ничего, будет руки распускать - убью, - мечтательно успокоил себя Афанасий, и лицо у него посветлело.
- Твой папа дерется? - не поняла Ника.
- Господи! - блаженно выдохнул Афанасий и подхватил легонькую жену на руки, - Ангел Господень! Газель! Косуля моя золотая, зернышко мое теплое! Ну разве можно быть такой… м-м-м! Обожаю!
Ника слабо сопротивлялась. На кухне у нее кипел борщ.
Мама с Никой ждали своей очереди. Десять минут. Двадцать. Тридцать пять. Как в гестапо.
- Долго как, - ужаснулась внутри Ника, пытаясь расправить ледяные и туго, как курки, взведенные лопатки, - Если она закричит - убегу. Или умру.
Мама смотрела в окно - в кусты глянцевой от солнца шумной сирени. Ника попробовала тоже, но не смогла. За дверью продолжали невыносимо, оглушительно молчать.
Свекор оказался симпатичный - шумный, бородатый, веселый. Нике понравился. Из Парижа он привез длинный батон, бутылку вина и большой булыжник - из-под Эйфелевой башни. И еще шикарный бархатный пиджак Афанасию на свадьбу. Правда, почему-то своего размера.
- Виноват, ребятки, перепутал! - жизнерадостно гукал он в бороду, поводя бархатными плечами. - Торопился в Лувр, черт подери! Лувр - это вам…
Пиджак сидел на нем, как влитой. Афанасий мрачно кусал сигарету. Жениться ему было не в чем.
- Не горюй, сын! Может, ушьем еще. Ну, подпояшем, в крайнем случае. Орел будешь! - перекипал свекор через край.
Невысоконький и продолговатый Афанасий выглядел в пиджаке, как беспризорник времен гражданской войны. Его хотелось усыновить, и Ника заторопилась на кухню. "Возьму еще полставочки, Афанасий, может, куда устроится… Купим не хуже парижского," - озабоченно вздыхала она, мешая картошку. Мужчины в комнате уже яростно спорили о музыке.
Зеленоватая девушка секунду постояла на пороге кабинета и довольно бодро пошла к кушетке. К Никиному облегчению, она совсем не изменилась. Ни капельки. В кабинете опять галдели и грохали, как будто прозвенел звонок на перемену.
- Очень больно? - изнемогая от ужаса и любопытства, наклонилась Ника к свернувшейся в узел девушке.
Мама отвернулась от сирени.
- Сама сейчас узнаешь, - отрезала девушка, утомленно прикрывая козьи глаза, и капельки ее мелкой, злой слюны долетели до Никиного лица.
- Костецкая! - вызвали из кабинета.
Фамилия была чужая - Афанасия. Ника встала и пригладила волосы потной ладонью.
- Может, все-таки дадут наркоз? - потерянно спросила она.
Мама молча заплакала. Наркоз стоил больше ста долларов. Зеленоватая девушка все лежала, не открывая глаз, и Ника вдруг увидела, что она все-таки изменилась. Очень. Как куколка из дешевого пластилина, которую в кабинете случайно смяли или уронили на пол. А потом попытались исправить. У Ники в детстве была целая полка таких кукол.
У Константина Константиновича оказалось безумно много книг. И очень красивая мебель. Ника робко стояла у двери, преданно, снизу глядя на хозяина и явно не осознавая, как тут очутилась. Она была похожа на игрушечного зайца, у которого кончился завод. Она совсем ничего не понимала.
Константин Константинович честно старался вспомнить, как ее зовут, но не мог. Его давно перестали интересовать люди. Особенно те, что живут рядом. Сорокалетний жизненный опыт убедил Константина Константиновича в том, что именно от них больше всего неприятностей.
- У Афанасия есть ребенок, - тупо повторила Ника и вдруг зарыдала, некрасиво растягивая рот, заикаясь и вздрагивая, как будто в нее стреляли. В упор.
Константин Константинович очень смутно представлял себе, кто такой Афанасий, но у Константина Константиновича когда-то была дочь. Лет на шесть помладше маленькой безымянной соседки. В детстве она умела так же невыносимо, беспомощно плакать из-за невероятных пустяков - раздавленного жука или потерянной конфеты. К тому же, на рубашке у соседки не было верхней пуговицы. И Константин Константинович решил, что стоит начать утешать.
- Нет, ребятки, Париж надо повидать! Культурный человек обязан хоть раз в жизни побывать в Париже!
Ника подкладывала всем картошку, тихонько отпихивала под столом свекровы руки и соображала, сколько ставок и на сколько лет надо взять, чтобы повидать Париж и стать культурным человеком. Получалось, что до культурного уровня свёкра придется тянуться минимум лет сто.
Афанасий согласно кивал отцу, прихлебывая коллекционный французский сухач - он в очередной раз, к Никиному облегчению, бросил пить. В смысле - водку. Такое с ним случалось раза три в год - на время запоя творческого. Но, сотворив два-три шедевра, Афанасий с завидным постоянством запивал вновь - причем в пропорции, прямо соответствующей качеству написанной музыки. Так, после первой своей симфонии, которую Ника так и не сумела дослушать до конца, он буянил ровно неделю, а после прелестного романса "Сумасшедшая роза", посвященного Нике, загудел почти на три месяца. Впрочем, симфония тоже была посвящена Нике. Афанасий был по-настоящему любящим мужем.
А "Сумасшедшая роза" приобрела даже некоторую популярность. Ее удалось продать, и Нике не один раз приходилось сидеть в комнате, всхлипывая и прижимая к разбитому носу мокрый платок, пока из приемника лилась трогательная музыка тут же храпящего Афанасия.
Слова к романсу написал приятель Афанасия, рослый, всегда слегка - в самую меру - небритый красавец, элегантно рифмующий розы со слезами. Нику он сочно целовал в щеку и называл сестренкой. Ника охотно кормила его борщом, пока поэт однажды не поймал ее на лестничной площадке. Ника вывернулась и долго, остервенело стояла под астматически плюющимся и свистящим душем. Но спустя неделю постаралась обо всем забыть. Она не умела разочаровываться в людях.
С кресла смывали кровь. И с пола. Толстенная санитарка плюхала в ведро огромную, бурую тряпку и шумно возила ей по бугристому линолеуму. Ника посмотрела на санитарку с сочувствием. Ей тоже частенько приходилось убирать сразу после процедур. С кровью всегда была куча возни.
Врач сидела за столом и, быстро-быстро заполняя историю, жаловалась сердитой медсестре с веселыми ямками на смуглых, пушистых на свет щеках. Медсестра была похожа на хорошенького поросенка в накрахмаленной шапочке.
- Все сроки проворонены! Куда только на УЗИ смотрят! Пишут шесть недель, а там все восемь. Руками пришлось выковыривать!
Ника ждала.
- Ложитесь. Аллергия есть? Новокаин хорошо переносите?
Врач повернулась - солнце било ей в спину, и Ника не видела ее лица - только черный силуэт с сияющей огненной каймой. Очень черный силуэт.
- Не знаю, - честно ответила она. - У меня никогда ничего не болело.
- Сейчас заболит, - заверила врач и снова пожаловалась медсестре, - Осатанели. Хоть бы пробу новокаиновую делали. С утра до вечера одни аборты!
Похожая на поросенка сестра понимающе кивнула и разорвала упаковку первого шприца.
Коньяк Ника еще могла перенести - гости Афанасия иногда приносили с собой что-нибудь в этом роде. В качестве праздничного букета. Но ветчина! Паштет! Банка с красной икрой! И не на праздник, а просто так, каждый день, как хлеб! Ника посмотрела на Константина Константиновича с настоящим страхом. Она месяц пыталась выкроить денег на порцию мороженого - маленький импортный шарик с привкусом синтетической клубники - да так ничего и не вышло. Ника больше всего на свете любила клубнику - пусть даже ненастоящую, но она копила Афанасию на куртку. Ему совсем не в чем было ходить.
Константин Константинович невозмутимо резал батон. Он слишком давно жил один и совсем недурно зарабатывал. Ему некому было приносить жертвы. К тому же, от плохой еды у него было несварение желудка.
Свекровь кушала мало. То есть, Ника, конечно, не знала - сколько, но к их с Афанасием приезду в номере всегда стояла порция сэкономленного второго. Для Афанасия. Афанасий был по-своему благороден - он мог пропить Никину зарплату, но один он не ел.
- Открывает щука рот… - бормотал он, засовывая Нике в рот кусок остывшей котлеты.
Ника ненавидела себя, но ела. Они с Афанасием все время головокружительно, но весело голодали. Точнее - подголадывали. Свекровь смотрела в сторону, неприязненно передергивая хрупкими плечиками. Ника ее понимала. Она бы тоже ненавидела человека, который объедает ее сына. Да еще так быстро - порции композиторам в доме творчества давали ужасно маленькие.
Свадьбу свою Ника почти не запомнила - точнее, старалась не вспоминать. Иногда только всплывали неожиданно яркие, выпуклые и подвижные картинки.
Мама плачет… Свекор открывает бутылку вина прямо на улице, и перекрученная, сияющая, золотая струя гулко вливается в сердцевину задранной бороды, как в воронку… Мама моет посуду - гору посуды, свадьба была дома, пришла куча гостей и даже всеми забытая дальняя родственница с живыми крохотными фиалками в стареющих, тусклых, неживых волосах, - мама моет, а свекровь поет ей свой четырнадцатый концерт для чего-то с оркестром, искусно изображая все инструменты и деликатно, чтобы не помешать маме, дирижируя бокалом… Афанасий подхватывает Нику на руки возле ЗАГСа, подбрасывает к солнцу, маленькую, в солнечном, парчовом, кукольном, слишком тяжелом для ее слабеньких ключиц платье - А вот кому невесту?!.. Мама плачет… Свекор рассказывает папе про свое последнее, черт подери, увлечение - да, ребятки, что за глаза были у этой женщины, что за глаза… Крошечные пирожки с печенкой и свиные отбивные. На сладкое - торт из шоколада с бутылкой шампанского, спрятанной в розах из несъедобной, разноцветной помадки… Смуглая, чистая струйка "стрелки", бегущей по французским, безумно дорогим, матовым колготкам - у Ники таких никогда раньше не было и уж точно никогда больше не будет - Господи, и откуда в этой чертовой "волге" столько острых углов… И мама опять плачет.
Наутро после свадьбы у Ники поднялась температура, а свекра со свекровью выгнали из дома. В общем, скандал был полный.
Ника опьянела стремительно - как будто нырнула в мутную, чуть фосфоресцирующую воду. Комната мягко покачивалась, подталкивала под коленки, голос Константина Константиновича наплывал откуда-то, то с рокотом приближаясь, то откатывая, как волна, и тогда Ника мучительно встряхивала головой, пытаясь сосредоточиться. Иногда голос вопросительно взмывал вверх, и Ника поспешно кивала, боясь обидеть человека, который ее не выгнал и накормил.
Лицо Константина Константиновича внезапно выплыло совсем рядом - огромное, бледное - и Ника, на долю мгновения протрезвев, испугалась. Она никогда не видела так близко чужое лицо.
- Вам лучше пойти к себе. Я вас провожу, - очень отчетливо и терпеливо, как ребенку, повторил Константин Константинович.
Ника опять непонимающе кивнула, бессмысленно, как кукла, блестя глазами и полуоткрыв влажный, безвольный рот. На шее у нее, в теплой смуглой ямке, быстро-быстро дрожала живая ртутная бусина пульса. Константин Константинович почувствовал, что у него чернеет в глазах.
Ника неуклюже влезла на кресло, похожее на опрокинутый трон, и попыталась устроить на нем бесстыдно, невозможно раскинутые ноги. Юбка пузырилась, Ника возилась с ней, разглаживала, успокаиваясь от этих простых действий и мысленно привыкая к тому, что сейчас к ней, вывернутой почти наизнанку, подойдет другой человек, тоже женщина, и начнет нарочноделать ей больно, начнет делать с ней, внутри, страшные, нестерпимые вещи, но не насильно, а потому, что она, Ника, не только сама согласилась на это, но еще и заплатила за это огромные деньги.
Кресло стояло прямо напротив окна, наспех, неаккуратно замалеванного до половины белой масленой краской. Врач уже подошла к Нике с каким-то сверкающим, металлическим, чудовищным даже на вид инструментом и принялась деловито засовывать его Нике прямо в глубину живота, как Ника вдруг, вся приподнявшись, со взмокшей, напряженной спиной, закричала так, что хорошенькая медсестра уронила что-то острое и звякнувшее на стерильный, прикрытый тончайшей салфеткой столик.
- Дети, Господи! Там же дети! - мычала Ника, отбиваясь от брезгливо перекошенного врача и судорожно сводя распахнутые коленки, и все показывала за окно подбородком, пока, врач, наконец, не догадалась обернуться.
Константин Константинович ушел от Ники, как только почувствовал, что выложился не по возрасту и хочет спать. Спать в одной постели с другим человеческим существом, пусть даже с женщиной, пусть даже с молодой и привлекательной - Константин Константинович с искренним удовольствием посмотрел на едва прикрытую простыней, сопящую, мгновенно и пьяно уснувшую соседку - нет уж, увольте.
Когда-то, в прошлой жизни, на него жестоко, до истерик, до грязной ругани, обижалась за это молодая жена. Тоже красавица, чуть-чуть грубовато, но восхитительно вылепленная, способная на самом пике любовной игры влепить ему пощечину и с причитаниями, по-деревенски, разрыдаться: "Как ты смеешь вытирать после меня пальцы! Ты меня не любишь!"
Константин Константинович любил. Очень по-своему. Но все, связанное с жизнью человеческого тела, особенно чужого тела, вызывало у него необъяснимое, почти тошнотворное отвращение.
В комнате, нищей, пустой, полуободранной, едва ощутимо, молочно светлело. "Какой кретин, однако, ее муж, - размышлял Константин Константинович, неторопливо и с удовольствием одеваясь. - Восхитительная любовница. Просто огонь. Жаль, что такая пьяная… Что она там плела про ребенка? Она сама еще ребенок…"