Страстная любовь ненасытна. Верно также, что метаморфоза, вызванная ее же силой, позволяет ей существовать, питаясь крохами. Я пережил этот отрезок времени, питаясь мыслью, что опять увижу Гонорию, словно в ту самую минуту мне предстоит умереть. Кроме этого, я ничего не воспринимал и ничто меня не интересовало. Видеть, как она уходит, как навсегда покидает меня, было подобно самоуничтожению. Я ощущал мрачное удовлетворение, однако в этот последний день и оно исчезло. Осталось лишь желание увидеть ее. Тогда свершится чудо, ко мне вернется болезненная радость, пусть даже она продлится всего один миг.
Я посмотрел на часы и подумал, не пойти ли снова в бар и выпить еще виски. Но решил не двигаться с места. Сидел, заслоняясь газетой, и у меня заныла рука. Я чувствовал себя разбитым и полностью опустошенным. Атмосфера конца света начала меня угнетать, я слышал шум и не мог определить - то ли это дальний гул поднимающихся ввысь самолетов, то ли моя кровь бьется в висках.
У меня был напряженный день. Я почувствовал, что засыпаю. Голова склонилась и закачалась, будто вот-вот упадет. И тут же мне приснился сон, который снился уже не раз, в нем фигурировали меч и отрубленная голова, потом я увидел обнаженных Палмера и Гонорию. Они обнимались, прижимались друг к другу все крепче и крепче и наконец слились в единое существо.
Я вскинул голову и расправил смявшуюся газету. Забылся я лишь на минуту, что подтвердилось, когда я посмотрел на часы. Я опять выглянул из-за края газеты. И тут заметил их, словно демонов, поднимающихся из преисподней. Они плавно скользили снизу вверх, рядом. Сперва я увидел их головы, затем плечи - эскалатор вынес их наверх, и они очутились на уровне зала. Я передвинул газету, отгородился от них и зажмурил глаза. Кто знает, хватит ли у меня сил вынести эту сцену.
Мне понадобилось несколько минут, чтобы собраться с духом. Когда я рискнул посмотреть на них вновь, они уже проследовали в бар и теперь стояли ко мне спиной. Палмер заказывал напитки для трех человек. И тут я обратил внимание, что с ними девушка, стройная, бледная девушка с аккуратно подстриженными волосами, в новом пальто от Барберри. Они сели, по-прежнему спиной ко мне. В манере девушки держать бокал мне почудилось что-то знакомое. Она повернула голову и погладила нос указательным пальцем. Это была Джорджи.
Чуть-чуть отодвинув газету, я сосредоточенно глядел на них. Я не верил своим глазам, а глаза, в свою очередь, не могли насытить сознание. Я видел плечи Гонории и Палмера и их щеки. Джорджи сидела ко мне не вполоборота, как они, а спиной, и только изредка, говоря то с Палмером, то с Гонорией, поворачивалась в профиль… По-моему, все внимание обоих было устремлено на молодую спутницу. Они подались вперед, образовав некое трио голов, и сначала мужская рука, а потом женская похлопали Джорджи по плечу. Со стороны их можно было принять за родителей с дочерью. Сама Джорджи показалась мне взволнованной и даже ошеломленной. Я наблюдал за ее пополневшим лицом и неуверенными движениями. Она как-то поскучнела. Наверное, исчез отблеск независимости, который я так любил и который делал ее желанной и соблазнительной для меня. Что бы она ни говорила, я никогда не пытался поработить Джорджи. Это сейчас ее поработили, догадался я. Она продолжала рыться в сумке и, отвечая на вопрос улыбавшегося Палмера, наконец вытащила свой паспорт, продолговатый цветной билет и положила их на стол. И только тут я понял, что она тоже улетает.
Они сидели, разговаривали и смеялись с важным и значительным видом, чем-то напоминая актеров. Я ждал и надеялся, что сидевшие рядом замолчат и их слова вдруг станут слышны. До сих пор я избегал смотреть на Гонорию, а теперь взглянул. Ее губы изогнулись в улыбке, но брови вытянулись в прямую линию. Лицо напряженное и пожелтевшее. Я вспомнил, как она выглядела, когда я впервые увидел ее сквозь туман на вокзале на Ливерпуль-стрит с каплями воды, блестевшими в волосах. Сейчас перед разлукой она представала передо мной трогательно-заурядной, как и в тот раз. Ее дьявольское очарование померкло. Но в отличие от первой встречи через некрасивый облик отчетливо проступала ее прелесть. Этого было для меня более чем достаточно. Она была без шляпы и пригладила волосы, заложив их за уши. Маслянистые черные пряди волос все время падали ей на лицо, и время от времени я мог видеть ее профиль, когда она обращалась к Джорджи или к Палмеру. Ее изогнутый еврейский рот, ярко-красный от природы и контрастировавший с желтоватым лицом, застыл в напряженной улыбке, а рука продолжала двигаться. У нее был очень усталый вид.
- Пассажиров рейса Д 167 на Нью-Йорк просят проследовать к выходу на посадку, - произнес загробный голос. - Приготовьте ваши паспорта и билеты.
Все дружно поднялись, и от неожиданности я тоже встал. Я совсем забыл о времени. Слишком тяжелое испытание выпало на мою долю. Они засуетились. Джорджи уронила сумочку, а Гонория подняла ее. Затем вся троица двинулась вперед. Палмер в своем мягком твидовом дорожном пальто - чистый, вылощенный и внимательный, похожий на большую птицу. Мне пришло в голову, что он выглядит как победитель. До меня донесся его задорный, молодой смех, и вдруг, будто на Палмера упал луч прожектора, я заметил, что он взял Гонорию под руку. Он крепко сжал ее, идя рядом.
Я подумал, не стоит ли мне сейчас броситься к ней. Но они уже далеко ушли от меня, как в кадре фильма, и заняли места в очереди. Теперь я мог видеть лишь темную голову Гонории. Она прижималась плечом к Палмеру. Я знал, что не смогу смотреть, как они выходят через дверь. Это все равно что присутствовать при смертной казни. Я отвернулся от них и направился к эскалатору.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Я включил все лампы. Вернулся я на Лоундес-сквер рано - было только четверть десятого. В квартире ничего не изменилось - неубранная раскладушка, криво лежащие на полу ковры, сигареты, стакан с водой и таблетки аспирина около кровати, переполненная пепельница и вчерашняя газета. Я огляделся и подошел к окну. Внизу виднелись бесконечные вереницы машин, едущих в Найтсбридж. Уличные фонари освещали голые стволы деревьев. Мостовые были мокры, на них падали желтые отблески света. Должно быть, сегодня лил дождь. Я этого не запомнил.
Я задернул занавеси и закрепил их шнуром. Роузмери велела мне делать именно так. Вопрос с ламбрекенами до сих пор не решился. Я зажег электрокамин. Центрального отопления оказалось недостаточно. Осмотрев письменный стол "Карл-тон-хаус", я обнаружил на нем еще одну царапину. Очевидно, она появилась, когда его передвигали в последний раз. Я лизнул палец и замазал эту трещину, а потом двинулся на кухню, рассеянно глядя по сторонам в поисках какой-нибудь еды. Где-то должна быть жестяная банка с крекерами "Бат Оливер", которую принесла Роузмери. Я снял пальто и нашел в кармане пиджака несколько спичек. В нем также лежало письмо к Джорджи. Я перечитал его, разорвал, а после закурил. Похоже, что виски на меня не подействовало. Но во всяком случае, сегодня уже достаточно. Я взял бутылку молока из холодильника и налил немного в стакан. Банка с крекерами "Бат Оливер" стояла на полке, где ей и следовало находиться. Роузмери накупила много ярких, дорогого вида жестяных банок, украсивших мою кухню. Очень мило с ее стороны. Я поставил на поднос стакан молока и вазочку с крекерами. Снял пиджак и вернулся в гостиную в рубашке с короткими рукавами. Вероятно, сейчас в квартире и правда стало тепло. Сел в одно из китайских чиппендейловских кресел, поставив поднос на пол, у ног.
После спора с Антонией, в котором она порывалась плакать, но в то же время не теряла бодрости, а я вел себя беспечно и равнодушно, мы согласились поделить между нами гравюры Одюбона. Антония проявила бешеную энергию, и я от нее очень устал. Она решила, не выслушав моего мнения, забрать гравюры, которые мне не слишком нравились, и взяла, на ее взгляд, самые неинтересные, но ошиблась. Это были мои любимые - козодои, буревестники и хохлатые совы. Дятлы с золотистыми крыльями, Каролинские попугаи и алые танагры теперь стояли пыльными рядами у стены, и я раздумывал, куда бы мне их лучше повесить. Без других гравюр они выглядели бессмысленно. Я осмотрел комнату и увидел, что Роузмери расставила мейсенских фарфоровых попугайчиков по разным концам письменного стола. Я передвинул их так, что они очутились рядом. Теперь они смотрелись лучше. Потом мне захотелось выпить вина, и я опять отправился на кухню. В одном из шкафов обнаружилась дополнительная полочка. Похоже, ее принесли сюда недавно. Остальное вино по-прежнему находилось на Херефорд-сквер. Но это уже другая проблема. Я выбрал бутылку наугад и ощутил ее тяжесть, словно держал слесарный инструмент или оружие. Это оказалось Шато Лориоль де Барни… Вполне подходит, чтобы выпить на прощание. Откупорив бутылку, я пошел назад в гостиную, где до боли ярко горел свет. У Роузмери не нашлось времени принести мне другие лампочки.
Конечно, состояние у меня по-прежнему было шоковое. Я заметил, что у меня дрожат руки и я стучу зубами. Налил себе бокал. Если учесть, что вино простояло в теплой кухне, вкус у него не слишком испортился. Я вспомнил красное пятно, расплывшееся по ковру Палмера. Но само вино было здесь ни при чем и не навевало дурных воспоминаний. Так и должно быть. В конце концов, сейчас настали первые минуты совершенно новой эры. Наверняка мне удастся все это пережить, обнаружить у себя новые интересы и воскресить старые. Я вернусь к Валленштейну и Густаву Адольфу. Я старался сосредоточиться на этих размышлениях, но они оставались невыносимо абстрактными, а боль, которую я испытывал, была сугубо реальной. Я сам себе казался случайно уцелевшим. Разыгралась драма, в ней участвовало немало людей, но все они погибли, и события сохранились лишь в моей памяти. И может быть, они милосердно поблекнут и в памяти, как у сумасшедшего старого заключенного, который забыл о своих страданиях и даже не знает, что его освободили. Боль усилилась, и я попробовал приглушить ее, придать ей какой-то смысл, заговорить ее и убедить себя, что я не так уж и мучаюсь. Но суровую правду отрицать невозможно. Мой внутренний монолог исчерпал себя, и я понял, что все потеряно. Я прикрыл лицо руками, и если бы у меня осталась хоть капля слез, то непременно заплакал бы.
Так я просидел долго, погруженный в тягостные раздумья. У меня болело тело, а значит, мои переживания были истинны. Затем внезапно раздался странный звук, словно внутри головы. Я очнулся и огляделся по сторонам. Когда этот звук повторился, я догадался, что звонят в дверь. Эхо непривычно разносило звук по пустым комнатам. Я решил не открывать. В эту минуту мне не хотелось никого видеть. Роузмери уехала в Ремберс, а ни с кем, кроме нее, в Лондоне я встречаться не желал, у меня просто не было сил. Я сидел в оцепенении и ждал следующего звонка. И он раздался в третий раз. Громкий и неотступный. Звук был таким настойчивым, что вынудил меня встать и двинуться в холл. Воцарившаяся тишина показалась мне ужасной, и я отпер дверь, лишь бы больше не звонили. В полутьме на пороге стояла Гонория Кляйн.
Мы молча смотрели друг на друга. Моя рука замерла на дверном косяке, а она, наклонив голову, исподлобья глядела на меня. На ее изогнутых алых губах блуждала усмешка.
Я повернулся и провел ее вслед за собой к свету. Вошел в гостиную и сразу направился к окну, чтобы между нами очутилась раскладушка. Она закрыла за собой дверь. Мы продолжали молчать и глядеть друг на друга.
Наконец Гонория заговорила, при этом ее улыбка стала отчетливее и она сузила глаза.
- Вы так стремительно покинули аэропорт… Я не сумела перехватить вас.
Я не был уверен, удастся ли мне выдавить из себя хоть слово, но когда попытался, то мой голос прозвучал вполне нормально.
- А я думал, вы уехали, - сказал я.
- Как видите…
- А те двое улетели?
- Да.
- А когда вы последуете за ними?
- Я не поеду.
Я сел в кресло у окна и произнес: "Понимаю", хотя ровным счетом ничего не понимал. Она устроилась напротив меня в другом кресле. Я покачал головой. Ничего, кроме смятения и страха, я не чувствовал. Вероятно, это и была самая жуткая пытка. Но, как мне ни было горько, я все же старался сохранять достоинство.
- Вот как, - сказал я. - А что вы делаете здесь? - Я говорил спокойно и ровно.
Теперь я пристально смотрел на нее, и она отвечала мне проницательным взглядом. Без сомнения, сейчас она действительно видела меня, и это доставляло мне наслаждение.
- Я пришла к вам, - ответила она, и ее быстрая, сдержанная усмешка озарила меня, словно луч света.
- Почему?
- Потому что вы хотели, чтобы я пришла.
- Я вас об этом не просил, - возразил я. - Я надеялся, что навсегда избавился от вас. - Лицо у меня по-прежнему было каменное и напряженное.
Она поджала губы и, больше не улыбаясь, но все же явно забавляясь, внимательно глядела на меня.
Вид у нее, как и раньше, был усталый, в лице угадывались следы недавно пережитых страданий. Но демон опять пробудился. Она осмотрела комнату, бросила пальто на краешек кресла, сунула руки в карманы своего зеленого жакета, села нога на ногу и снова принялась разглядывать меня.
- Выпейте вина, - предложил я. - Возьмите мой бокал.
Я показал на поднос. Она на минуту задержала на мне свой взор, а потом немного налила себе. Когда она это сделала, я ощутил, как во мне зарождается огромная радость, пока еще еле заметная, будто кит, плывущий вдалеке от корабля. Стараясь держать себя в руках, я поднялся. Опершись одной ногой на кресло, я стоял и смотрел на нее сверху вниз. Так мне было легче.
- Значит, вы никуда не едете? - переспросил я.
- Никуда.
- Надолго ли уехал Палмер?
- Навсегда, точнее, так ему кажется сейчас.
- Итак, вы расстались с Палмером? - задал я новый вопрос. - Вы разошлись? И между вами все кончено? - Мне хотелось одного - ясности. Я желал, чтобы мне сказали предельно просто, что исполнение моего невыразимого желания - правда.
Она откинула руки на спинку кресла. Ее лицо стало очень спокойным.
- Да.
- Вот как, - откликнулся я. - А Джорджи?
- Палмер и Джорджи успели привязаться друг к другу, - ответила Гонория. - Не знаю, что у них получится в будущем. Но Палмер мечтал уехать, он был просто одержим отъездом.
- Уехать от вас?
Она невозмутимо посмотрела на меня. - Да.
- А вы?..
Задавая ей эти прямые, бьющие в цель вопросы, я чувствовал: в это мгновение я имею над ней власть. Но Гонория расслабилась и улыбнулась мне, пригубила вино, а потом допила его. Меня восхищало ее высокомерие.
- Что ж, позвольте мне еще раз спросить: почему вы ко мне пришли? - сказал я и оперся о письменный стол. Я склонился над ним, продолжая глядеть на нее. - Если вы явились лишь затем, чтобы мучить меня или позабавиться, то вам лучше сразу уйти.
Мной овладело пьянящее чувство - сейчас мы на равных. Я не менял сурового выражения лица, но понял, что идущий из глубины внутренний свет должен был как-то на нем отразиться.
- Я пришла сюда не затем, чтобы мучить вас, - заявила Гонория. Она говорила серьезно, но в ее взгляде сквозила легкая ирония.
- Конечно, я понимаю, это могло произойти непреднамеренно, - заметил я. - Я знаю, что у вас темперамент убийцы.
Во мне нарастала какая-то дрожь, и понадобились немалые усилия, чтобы взять себя в руки. Я принялся расхаживать вдоль окна и, снова посмотрев на нее, не смог удержаться от улыбки. Она тоже улыбнулась. А затем, как по команде, мы оба сделались серьезными.
- Но почему, Гонория? - спросил я. - Почему вы здесь, почему у меня?
Она промолчала, оставив меня в полном недоумении. После паузы она задала вопрос:
- Вы когда-нибудь читали Геродота?
Я удивился:
- Да, много лет назад.
- Вы помните историю Гигеса и Кандавла? Я задумался и ответил:
- Да, думаю, что да. Кандавл гордился красотой своей жены и захотел, чтобы его друг Гигес увидел ее обнаженной. Он оставил Гигеса в спальне, но жена Кандавла догадалась, что он там. А позднее, зная, что он видел ее, явилась к нему и вынудила его убить Кандавла и самому стать царем.
- Верно, - проговорила Гонория. Она неотступно следила за мной.
Прошло несколько минут.
- Понимаю, - произнес я и добавил: - Однажды вы обвинили меня, что я говорю ерунду. Если я удостоился подобной чести потому, что увидел вас в объятиях вашего брата…
Она оставалась спокойна и снова улыбнулась. Я постарался сдержать улыбку и продолжал:
- Вы сказали мне, что вы - отрубленная голова. Возможны ли человеческие отношения с отрубленной головой?
Она опять промолчала, подавляя меня своей улыбкой.
- Как вы сами заметили, я плохо вас знаю, - произнес я. Теперь я тоже улыбнулся.
Она продолжала молчать, откинувшись назад, и ее улыбка сверкала дерзко и надменно.
- До этого времени мы жили в мире фантазий. Сможем ли мы понять друг друга, когда проснемся? - задал я вопрос.
Я подошел к кровати и остановился рядом со своей гостьей. Я наслаждался тем, что стою совсем близко от нее.
- Да, мы должны крепко взяться за руки и надеяться, что вместе сможем выбраться из этого мира грез и проснуться в реальной жизни, - сказал я.
Она и сейчас ничего мне не ответила, и я спросил:
- Мы можем быть счастливы?
- Это не имеет никакого отношения к счастью, совершенно никакого, - откликнулась она.
Она была права. Я воспринял ее слова как обещание.
- Хотел бы я все это выдержать, - сказал я. Она лучезарно улыбнулась и предложила:
- Вы должны попробовать.
Я столь же радостно улыбнулся ей, и в моей улыбке больше не было никакой иронии.
- И вы тоже, моя дорогая!